5

Пароход медленно шел вверх по течению, преодолевая скорость реки, и Толик коротал время, глядя, как по-осеннему пузырится река под ударами дождевых капель.

Он молчал почти всю дорогу, неразговорчивым был и отец; один Темка веселился, шутил, бродил по пароходу, заглядывал во все уголки.

В город они вернулись утром, и Темка с отцом проводили Толика до трамвайной остановки. Отец смотрел хмуро. Темка же, напротив, был весел и, махнув рукой, крикнул на прощанье:

– Приходи!

Звякнув, трамвай тронулся, и Толик вдруг вспомнил толстого дядьку с трубой. Он похоронил друга и играл на улице печальную музыку, и все над ними смеялись, не понимая.

Сейчас было почти так же. «Приходи!» – крикнул ему Темка, но это прозвучало совсем не так. «Прощай!» – прозвучало это, и хоть Толик не схоронил своего друга, но потерял его. Потерял навсегда…

Трамвай уползал медленно и осторожно. Темка с отцом уменьшались, и не хватало лишь толстого дядьки с трубой, чтобы стало совсем горько…

Дома Толика встретили так, будто в самом деле явился бог. Ну, мама – понятно, она засмеялась по привычке, всплеснула руками, обняла его, словно не видела сто лет. Но бабка, с чего бы она-то… Бабка обрадовалась тоже, глазки ее засветились, она зашвыркала носом, так расчувствовалась при виде внука, будто и не надеялась увидеть его. Что-то такое случилось с ней.

Толик пожал плечами, бросил рюкзачок, помылся не торопясь, поглядывая на радостную маму.

Если бы она не веселилась так, нужно было рассказать ей про отца, рассказать, что он не вернется, но, похоже, мама совсем и не думала о старом. Все уже кончилось для нее. Кончилось благополучно, и что тут теперь говорить без толку?

Пока Толик ел, мама куда-то засобиралась, улыбаясь и приговаривая, как она удивлена, что он вернулся раньше срока.

Толик насторожился, слушая ее болтовню, а мама, покрутившись перед зеркалом, сказала:

– Я пошла!

– Куда ты? – спросил строго Толик, но мама словно и не услышала, каким он тоном это говорил.

– Так, – сказала она, – по делам. Часа через два вернусь.

Дверь за ней хлопнула. Толик сидел мгновенье с ложкой, протянутой ко рту, потом бросил ее и встал из-за стола.

– Куда ты, внучок? – запричитала бабка. – Ты-то хошь не оставляй меня, старую…

Толик взглянул с презрением на старуху и выскочил во двор.

Он бежал по улице, лихорадочно придумывая самые злые, самые тяжелые слова, которые он скажет маме. Кулаки сжимались сами собой, дыхание сбивалось, ноги наливались свинцовой тяжестью.

Впереди показалась мама. Она шла легкой, девчоночьей походкой, помахивала сумочкой, поглядывала по сторонам, улыбалась еще, наверное, широко раскрытыми прозрачными глазами.

Возле табачного киоска мама неожиданно остановилась. Сердце у Толика заколотилось еще сильней – он увидел, как в маминых руках блеснула целлофановая обертка сигарет. «Ну все! – в отчаянии подумал он. – Сама она не курит, значит – ему? Ему!..» Теперь уже все ясно. Теперь уже ничего невозможно скрыть!

Мама шла на свидание легкомысленной летучей походкой, и Толик вдруг подумал: а что сказал бы отец, увидев это? Что бы подумал он? Что сделал?

Наверное, подошел бы к маме твердым шагом и ударил ее по щеке. При всех! Толик задумался. Но почему – ударил? Какое он имеет к ней отношение? Ведь это он виноват теперь перед мамой, а она – она, может быть, делает это все нарочно. Чтобы отец понял: он ей вовсе не нужен и не собирается она всю жизнь лить из-за него слезы.

Толик замедлил шаг.

Может, плюнуть на все это к черту? Если мать и отец махнули рукой друг на друга, то что может сделать он? Какой-то мальчишка! Будь что будет в конце концов. Это их дело, как им жить. Пусть сами решают…

Ну а он? Как же он, Толик? Злость волной захлестнула его. Может, снова, как было? Решают все взрослые, а ты – молчаливая пешка. Тебе только объявляют о том, что решили они?

Мама выйдет замуж, а потом объявит ему?

Но почему, почему дети не должны думать о том, что считается взрослым?

А если это взрослое касается их может быть, даже больше, чем самих взрослых? Почему взрослые забывают про детей, когда решают свои дела? Почему дети должны быть всегда свидетелями?

Задумавшись, Толик потерял маму из виду, а когда снова увидел ее, она была далеко впереди и стояла с каким-то мужчиной. Кончики пальцев враз превратились в ледышки: мама взяла мужчину под руку, и они отправились к стеклянному кубику. Туда, где мама, отец и Толик сидели после суда.

Нет, мамина измена была не простой, а умышленной. Она шла туда специально, чтобы самой себе доказать, как плюет на то, что было.

Сейчас, сейчас он пойдет и скажет все, что надо! Вот сейчас, через минуту.

Мама и мужчина сидели на том самом месте, где были они в прошлый раз. Мужчина сидел спиной, мама – боком к Толику. Он подошел к ним. Все расплывалось в мутном тумане.

– Это подлость, – сказал он хриплым голосом, глядя на маму, и повторил: – Это подлость!

Мужчина быстро повернулся к Толику, но он не обратил на него внимания. Ему было все равно, какой у мамы мужчина.

Мама посмотрела растерянно на Толика, но эта растерянность отражалась в ее глазах только мгновенье. Она опять засмеялась и сказала:

– Ну и хорошо! И хорошо, что ты пришел. Мы сейчас обрадуем тебя.

«Обрадуют! – мелькнуло мимолетно. – Известно, как обрадуют…»

Толик медленно, словно опасаясь, перевел взгляд на мужчину – и вздрогнул всем телом. На лбу выступила испарина.

В новом костюме перед ним сидел отец.

Ноги у Толика подкосились, он сел и, облокотившись на стол, уронил голову. Кровь гулко ухала в висках, во рту было сухо и горько.

– Шампанского, – послышался далекий голос отца, и над ухом Толика что-то забулькало.

Он поднял голову. Три бокала стояли на столе, два полных, в третьем было налито на донышке.

– Ну, сынок, – радостно сказала мама, – выпей с нами! – Лицо ее горело прямо как румяное яблоко. – Выпей, выпей, – кивнула она, – сегодня можно! Сегодня мы с папой… – Она замялась, подбирая слово, счастливо взглянула на отца. – Сегодня мы помирились…

Толик деловито кивнул, хлебнул шампанское, ощутив во рту освежающую колючесть, и только тут понял, что сказала мама.

Помирились? Как помирились?.. Только вчера в лесу он слышал, как отец сказал Темке, что остается. Что никуда не уходит от них, а сейчас мама говорит – они помирились.

– Как помирились? – не понимая, спросил Толик и взглянул на отца.

Тот улыбался, будто ни в чем не бывало, и кивал головой.

– Нет, – сказал Толик. – Неправда.

Мама рассмеялась звонким смехом.

– Он не верит! – воскликнула она. – Не может поверить!

– Могу, – равнодушно возразил Толик, – но это неправда.

– Правда, правда, – подтвердил отец. – Помнишь, мы сидели тут тогда? – Толик кивнул. – И я говорил маме, что жить так нельзя, что мы должны уехать. – Толик кивнул снова. – Ну вот, мама согласилась. Мы уезжаем в другой город. Я буду работать инженером на новом заводе.

Как просто все получилось, ах, как просто! Сначала не соглашалась, а теперь согласилась – вот и все. Делов-то!

– Нет, – упрямо сказал Толик. – Это неправда.

Отец насторожился.

– Ведь ты, – сказал Толик, – ведь ты сказал вчера Темке, что остаешься у них.

Толик не отрываясь глядел на отца. Что ответит он? Как объяснит?

Отец молчал и густо покрывался краской. Мама удивленно смотрела на отца, но не ее он стыдился. Отец медленно покрывался густой краской, как мальчишка, которого уличили во вранье. Наконец он опустил глаза и сказал оправдываясь:

– Что же я должен был сказать?

Отец покраснел еще сильнее, а мама, чтобы выручить его, произнесла сухо:

– Он уходит от них.

– А-а, – понимающе протянул Толик и спросил: – Значит, Темке ты просто соврал?

Толик вдруг почувствовал, как страшно, как дико устал он от всей этой истории.

Отец соврал, всего и делов-то, ну подумаешь!..

Соврал, соврал, соврал…

Просто наврал Темке, как врет мальчишка мальчишке.

Толик чувствовал, что на него наваливается тяжесть – будто кули с песком. Кули давят, давят, и он ничего с ними не может поделать. Эта тяжесть ему не под силу.

Нет, ничего не понятно все-таки на этом свете! Что о других говорить, если даже сам себя понять не можешь? Ведь, наверное, надо было бы радоваться сейчас. Смотреть на счастливо смеющихся родителей, радоваться, что все вышло наоборот, а не так, как сказал вчера Темке отец.

Толик попробовал обрадоваться, попробовал улыбнуться, но ничего не выходило.

Стараясь развеселиться, он глотнул еще шампанского и вдруг спросил неожиданно для себя:

– И это у вас праздник?

– Толик! – повелительно сказала мама. – Ты еще… – Она хотела сказать, наверное, «ты еще ничего не понимаешь» или что-нибудь в этом же духе, но отец сжал ее руку.

– Эх, вы! – сказал Толик и горько усмехнулся. – Эх, вы!.. – повторил он. – Справедливые люди!

Он встал из-за столика и пристально посмотрел на отца.

Да, он посмотрел не на него, а в него, словно стараясь разглядеть сложный механизм, из которого устроен его собственный отец.

И отец вздрогнул под взрослым Толикиным взглядом.

Вздрогнул и отвел глаза…

6

Толик кинул камушек в окно, и Темка появился сразу, без промедления.

Они брели по улице, и Толик мучительно соображал, как ему все рассказать. Выйдя из стеклянного кубика, отец с мамой пошли домой, а Толик бросился сюда.

Конечно, можно было не спешить. Подождать, пока отец сам скажет. Он натворил, он пусть и говорит. «Подождать! – передразнивал сам себя Толик. – Как это подождать? Друг ты Темке или так – пенка на молоке. Сдунешь – и не станет». Нет, сказать первым должен он, именно он, и хорошо, что Темка еще не знает.

Незаметно мальчишки вышли на край Клопиной деревни. Овраг лежал под ногами искореженный, в изломах пепельных морщин. Осталось лишь несколько полуобгорелых хибар, остальное сожрал огонь.

Толик нашел глазами место, где был их домик. Как памятник прошлому там торчали черные лапы бывшего тополя. Как памятник всему счастливому, что было у них, у Толика и Темки.

– Знаешь, – сказал Толик, поворачиваясь к товарищу, – мне нужно что-то тебе сказать.

– Мне тоже, – ответил Темка серьезно. – Я говорил с отцом… с Петром Ивановичем, – поправился, краснея, – и он… он мне сказал… что, ну, в общем, он… – Темка собрался с силами и наконец выпалил: – Не вернется к вам.

Толик разглядывал Темку и видел, как мучается он. Как стыдно ему говорить об этом, как стыдно признаваться, что отец победил его упорство, сломил его, словно тонкое деревце. Но самое главное не это. Самое главное – Темке стыдно говорить, что он признает эту победу и согласен с ней.

Широкоплечий парень, без пяти минут восьмиклассник, стоял перед пятиклашкой, сгорая от стыда, но ничего не мог с собой поделать.

Толик молчал.

Теперь уже Темка смотрел на него удивленно. Почему он молчит, почему не огорчается, ведь это, в конце концов, очень серьезно, и он приготовился к важному разговору. Он приготовился выслушать упреки. Он приготовился сказать, может быть, самое важное – что больше не может ненавидеть отца.

– Понимаешь, Темка, – сказал Толик, глядя ему в глаза, – я тоже хотел с тобой говорить об этом.

Толик отвернулся. Он стоял на крутом краю пепелища, и ему казалось – сейчас придется прыгнуть в глубину. На эти обгоревшие колья, на эти горы обугленных кирпичей… И все-таки лучше пусть это будет он.

Толик поднял глаза.

– Это неправда! – сказал он печально и объяснил: – Это было вранье. Отец уже вернулся к нам. Они уезжают…

Толик увидел, как расширились зрачки у Темки. Он глядел на Толика, не видя его, и кривил посеревшие губы в жалкую улыбку.

Темка стоял не шевелясь, неподвижно улыбаясь, и молчание вырастало прозрачной стеной между ними.

Стена становилась выше, шире, и Толик с ужасом ощущал, что он ничего не может поделать с этой стенкой. Она росла независимо от него, независимо от Темки. Словно отец, надев шапку-невидимку, торопливо строил эту стену между Артемом и Толиком. Он их свел, познакомил – ведь они не знали прежде друг друга и никогда не узнали бы, но помог отец – худом ли, горем, но помог, только ему обязаны мальчишки встречей. А теперь, когда отцу стало не нужно их знакомство, он, незримый, торопливо строил стену.

Темка глядел огромными, невидящими глазами на пожарище и вдруг сказал:

– Я так и думал…

«Вот и все, – тоскливо подумал Толик. – Сейчас он повернется и уйдет». И они могут больше не встречаться. Никогда в жизни. Толик уедет с родителями, а Темка останется тут, и воспоминания их друг о друге будут только больно колоть память. И они постараются поскорее забыть друг про друга.

Опять взрослые! Опять эти взрослые все решают, хотя их и нет рядом. Нет, определенно взрослые обладали какой-то магической силой. Они походили на магнит, который располагает железные опилки только так, как нужно ему, и не иначе. Толик и Темка располагались отцом так, как это нужно было ему.

«Ах эти взрослые! – отчаянно думал Толик. – Если бы можно без них».

Конечно, это глупости. Никуда тут не денешься – взрослые и ребята, как части велосипеда. Велосипед – дети, а педали и цепь – взрослые. Они придают всему движение, и это ведь совсем неплохо, главное, чтоб правильно ехать… Но – правильно ехать! Кто знает, как правильно ехать? Ребята не знают, а взрослые едут куда хотят…

Темка молчал, обреченно глядя в овраг. Толик тронул его за плечо.

– Да, конечно, – торопливо и невпопад сказал Темка и вдруг криво улыбнулся. – А ведь мы так и хотели…

Толик нехорошо подумал об отце. Зачем он добивался, чтобы Темка подружился с ним? Ведь он знал, что так будет, знал! Из закоулков памяти выплыла одна подробность: мама спрашивает каждый день у Толика: «Как там Темка?» А потом: «Как отец?» И еще – отец и мама стоят у больницы. Стоят и говорят, будто ничего у них не случилось, будто они не разошлись, улыбаются друг другу. И эти слова: «Ты наш бог». – «Чей – наш?» – удивился тогда Толик, не бабкин же, а про себя мама во множественном числе не скажет. Сейчас ясно, чей это «наш».

Так вот, значит, когда все началось. Они помирились давно, а игра продолжалась. Отец все добивался Темкиной дружбы. И добился.

– Не горюй! – сказал вдруг Темка наставительно. – Не горюй, а радуйся.

Толик посмотрел на Темку и вдруг увидел, что глаза у него совсем взрослые. Темкины глаза не обижались, не горевали, а понимали… Понимали!

– Ведь он твой, отец-то, – сказал Темка задумчиво. – И слава богу, что все кончилось…

Темка помолчал, обдумывая что-то.

– Ты знаешь, – подтвердил он, – это даже хорошо, что все кончилось так, хотя, честно сказать, я к твоему отцу… – он помолчал, – привык… Но если бы он остался, все равно ничего не вышло… Про своего отца я бы не забыл.

Толик опустил голову.

– Хвост морковкой! – сказал Темка и улыбнулся. – Помнишь, ты всегда говорил: хвост морковкой? – Он помолчал, словно выбирал слова. – Я тебя знаю, – сказал он. – Ты сейчас ругаешь Петра Ивановича. Думаешь, он меня обманул, мою маму… Нет. Он ошибся. Он просто очень ошибся, ты не суди его. Ему тоже нелегко.

Толик вздохнул, всмотрелся в Темку.

– Удивительный ты человек, Темка, – сказал горько Толик. – Тебя бьют, а ты улыбаешься.

Темка помолчал и вдруг засмеялся.

– Я ведь боксер, – сказал он. – Так и должно быть, какой же я иначе боксер…

И вдруг некстати, совсем не вовремя, невпопад, не к месту Толик вспомнил, как рассказывал Темка про отважного кашалота. Смертельно раненный кит вдруг повернул к судну и, разогнавшись, врезался в корабль.

Темка улыбался тогда, рассказывая эту историю, и говорил, что люди должны походить на этого отважного кашалота.

А то какие же они люди?

7

Дома было как в праздник.

Стол накрыт хрустящей скатертью, уставлен тарелками со всякой едой, а в полных стопочках дрожит водка. Отец и мама сидят нарядные – отец в новом костюме, мама в своем любимом платье. Одна баба Шура обыкновенная – серый платок, серая кофта, острый носик из-под платка.

– Давай скорее, – сказала мама, едва вошел Толик, – мы тебя заждались. – Сказала так, словно они куда-то опаздывали.

Толик внимательно оглядел отца. Новый костюм сидел на нем хорошо, ладно обтекал широкие плечи, и рубашку он купил новую, дорогую, и красивый галстук. Просто на жениха походил отец. Вот только лицо у него было вовсе не жениховское, а серое и усталое. Будто он прошел сто километров пешком и, едва умылся, сразу за стол сел.

Совсем недавно Толик отца обвинял, считал, что он обманул Темку – да так ведь все и было, – а теперь обида уходила. Может, в самом деле? Может, прав Темка – отец ошибся? Жестоко и больно для всех, но ошибся, и его надо не винить, а понять.

Отец поднял рюмку с дрожащей водкой.

– Давайте выпьем, – сказал он задумчиво. – Давайте выпьем за то, чтобы все было хорошо.

Мама согласно кивнула головой, чокнулась с отцом. Чокнулась и бабка, но пить не стала, только пригубила и поглядела на отца колючими глазами.

Отец опустил голову и слепо тыкал в закуску вилкой.

Да, невеселый получался праздник! Толик думал, это будет светлый-светлый день, такой день, когда в тебе звенит таинственная струна, когда петь хочется, когда ты сумеешь сделать все, что захочешь. Еще бы – ведь они снова сидят вчетвером, они снова вместе, но только теперь по-другому. Оттого и смотрит бабка колючим взглядом, что все по-другому, – победили ее отец и мама. Поняли они друг друга наконец.

Толик ковырялся в тарелке – такая вкуснота, но есть не хотелось, не было, как назло, аппетита, а все думалось, думалось, будто он мудрый старец.

Поняли родители друг друга, но вот сами не радуются, что теперь все позади. Чему действительно радоваться, если с таким трудом поняли они все, если понимание это оказалось таким долгим, запутанным и тяжким.

Толик как бы со стороны оглядел стол, за которым они сидели. Не было тут ни одного правого человека. Каждый виноват в том, что случилось. Раньше Толик одну бабу Шуру во всем обвинял, но теперь-то он точно знал: и мама, и отец, и он сам – все виноваты. Все виноватые они, все до одного, но все же и пострадавшие. Бабка – власть потеряла, у Толика куча несчастий была, а про маму с отцом и говорить нечего. Не зря они, хоть и нарядные, хоть и праздничные, а совсем невеселые.

Отец встрепенулся, улыбнулся криво.

– Ну ладно, – сказал он, – что было, то миновало! – Взглянул на бабку, поднял стопку: – Давайте выпьем, Александра Васильевна, чтоб остаться нам добрыми родственниками!

Бабка опять кольнула его острым взглядом, но смолчала, только вздохнула тяжело и залпом опрокинула стопку, аж в горлышке у нее сбулькало: ну баба Шура!

– Значит, через два дня, Петя? – тихо спросила мама, словно не верила во все, что случилось.

– Через два, – ответил отец. – Завтра собираемся и берем билеты. А послезавтра, – он вздохнул, – прощай что было.

Прощай что было?.. Прощай Темка, прощай дом и бабка, прощай школа, хоккейная площадка зимой во дворе, танкистский шлем? И целый год жизни тоже прощай?

– Прощай все, что было, – повторил отец, посмотрел на Толика и спросил его: – Верно, Темка?

Он сразу осекся, побледнел, и Толик почувствовал, как нехорошо стало отцу.

Тяжелым и больным взглядом оглядел его Толик с ног до головы.

– Я не Темка, – сказал он. – Я Толик…

– Прости, – поник отец. – Прости, оговорился…

Толик встал из-за стола, подошел к окну. Августовские сумерки сгущались на улице, пряча в густую тень деревья, забор, дома.

Толик услышал за спиной отцовские шаги, ощутил на плече его руку.

– Прости! – глухо сказал отец, и Толик неожиданно понял, что его не надо просить, что он простил отца.

Простил именно потому, что отец так жестоко оговорился. Он назвал Толика Темкой, и это значило, он не забыл Темку. Он чокался с бабкой, он говорил маме, что через два дня надо ехать, он хотел забыть все, что было, но он помнил о Темке. Думал о нем, винился перед ним, чувствовал себя неправым.

Выходит, Темка не ошибался, когда защищал его. Выходит, он лучше знал отца?

Спиной Толик ощутил, как рядом с отцом встала мама. Словно она тоже просила простить отца, понять его, понять, что он не хотел его обидеть.

– Завтра, Толик, – сказала мягко она, – пойдем в школу за документами.

«Вот и все!» – подумал он обреченно. Конец школе, конец Изольде Павловне, которая сказала, что она не учительница, конец Женьке с Цыпой. Странное дело, Толик перебирал в уме неприятности, успокаивал себя, что теперь им конец, а легче не становилось, наоборот. Наоборот, в горле застрял какой-то комок. А Коля Суворов? А Машка Иванова? А Махал Махалыч, Топтыгин в квадрате? Но самое главное – Темка! Р-раз – и обрезать? Все, что было, позабыть?

– Знаешь что, мама, – вдруг резко обернулся он. – Вы поезжайте одни!

Возле стола что-то грохнуло и рассыпалось. Толик поглядел туда. Баба Шура разбила чашку, и белые черепки веером лежали на полу. Бабка подбирала их, пыталась сложить один к одному, но ничего у нее не выходило.

– Вы поезжайте сперва сами! – сказал он, думая, что отцу и маме придется тоже собрать по черепкам разбитую чашку. Другую только.

Мама и отец смотрели на Толика и будто не узнавали его.

– Я приеду к вам, – объяснил он. – Я приеду. Но не сейчас. Потом. – И вдруг добавил взросло: – Вы сначала устройте все у себя.

Можно было подумать, он говорил, чтобы родители получили квартиру, устроились на работу, но Толик думал про другое.

И они понимали, про что он сказал.

Мама растерянно смотрела на Толика. Ее руки опять опустились как плети. Вот-вот она сядет на краешек стула, опустит голову, скажет: «Никуда мы не поедем», – и снова станет покорной бабке. И все пойдет по-старому…

Но мама вдруг сжалась пружиной. Напряженной рукой провела по лицу, будто стряхивала что-то. Сказала твердым, решительным голосом:

– Хорошо. Я согласна.

Толик подошел к столу, взглянул на тарелку, полную вкусной еды, и вдруг дико захотел есть.

Мама глядела на Толика удивленным взглядом, у окна яростно курил замолчавший отец.

И вдруг всхлипнула баба Шура. Она потянулась к Толику сухими, костлявыми руками и запричитала, захлебываясь слезами:

– Вну-учо-ок, золо-отко! Один ты-ы меня не покида-а-ешь…

Много он видел всяких ее кривляний. Один тот спектакль чего стоил, когда она померла будто: целый театр.

Но сегодня бабка плакала по-настоящему.

Если она вообще умела плакать, как все.

8

Наутро в дверь осторожно постучали.

Отец и мама складывали вещи, работа кипела, мелькали платья, какие-то кастрюли, а Толик и баба Шура молчаливо глядели на эту суету.

Толик думал, что родители уж очень торопятся, суетятся как-то. Можно подумать, люди не собирают два тощеньких чемодана, а, по крайней мере, строят дом и потому, что строят впервые, очень боятся что-нибудь забыть, что-нибудь недоделать или в чем-нибудь ошибиться.

Когда раздался стук, баба Шура резво побежала к двери и пропустила вперед круглого человечка.

Человечек был даже ниже бабки и, казалось, состоял из шаров. Один, большой, был живот, второй, поменьше, – голова. На вытянутые шары походили и руки. Человечек докатился до стола, и Толик заметил у него под носом щеточку черных, как тушь, усов.

Человечек подвигал усами и спросил неожиданно писклявым голоском:

– Кто из вас Александра Васильевна?

При этом он оглядел внимательно и отца и Толика, словно и они могли оказаться Александрой Васильевной.

Бабка зашебуршала тапками, вынимая на ходу тонкий ключик, отворила, торопясь, комод и достала из него паспорт.

– Я и есть Александра Васильевна, – сказала она независимо, предъявляя человечку паспорт.

Странное дело, кругляш не удивился, паспорт не отверг, а, наоборот, со вниманием его разглядел. Потом объявил:

– Нотариус по вашему вызову.

Нотариус – это слово было знакомо Толику, хотя и приблизительно. В его представлении нотариус был кем-то вроде судьи или прокурора – в черной торжественной мантии и в шляпе, похожей на коробку из-под печенья, тоже черной. Он что-то такое делал, что-то важное, но не судил – это точно. У нотариуса должны быть непременно очки, он должен знать все законы.

Этот же кругляш был в обыкновенной косоворотке и в широких, как театральный занавес, полотняных штанах, очки держал в жестяном футляре, несерьезно обвязанном резинкой, и совсем не походил на человека, знающего все законы.

Кругляш расстегнул папку, которую держал под мышкой, вытащил какие-то листы, «вечное перо» и спросил бабку, кивнул на отца, на маму, на Толика, будто это не люди, а мебель: