Опустила голову. Русская женщина. Солдатка. Мать. Не знаю, кто автор этой скромной скульптуры, но только большего волнения я не испытывал нигде. Все просто, даже обыденно, скромно, без пафоса и монументальности. Деревья, небо, птицы в вышине, надгробие - и эта женщина. А я плакал, хотя раньше думал, что уже не могу плакать. Пусть земля вам будет пухом, русские люди. И простите нас за эти обвалившиеся ступени, заросшую сором ограду. Побуж опять опустел. Но с вами на вечные времена Солдатская Богоматерь... Как и обещал, зашел попрощаться на ферму. Подумал еще раз о тех, кто являлся автором скульптуры на могиле. Много у нас прекрасных обелисков, мемориалов. Чьи авторы получили ( и заслуженно) всевозможные премии. Но мне кажется, что высшая награда для художника, когда его работа перестает быть просто скульптурой. Народ назвал русскую женщину в фуфайке Солдатской Богоматерью. Есть ли высшая оценка? На ферме меня ждало почти полное ведро с молоком. Просили не обижать и выпить все. После третьей кружки я "сломался". Когда Побуж остался далеко позади, я еще слышал гудение на ферме. Кто знает, может быть, это работали последние крестьяне Побужа? Я поднялся на гору. Вид открывался изумительный. От огромного леса, там, на востоке, будто убежали дети и теперь они маленькими зелеными островками украшали безбрежное всхолмье. Здесь была граница Калужской области. Здесь обрывалась дорога. Какой-то умник просто запахал ее. Но я не отчаивался. До Ретюни, ближайшей тульской деревни, было километра три, и я решил, что преодолеть их будет нетрудно.
      Так и получилось. Ретюнь встретила меня словно из засады. Только что было поле, лесок, поворот дороги - и вот передо мной крошечная запруда с чистой водой и трое ребятишек плескающихся в ней. Из ближайшего дома, точнее, сада вышел худой человек в мокрых семейных трусах.
      - Устали с дороги? Освежитесь, вода замечательная. Я вот с детьми искупался. А есть не хотите? Сейчас я принесу что-нибудь, - и он так же стремительно исчез, как и появился.
      Вскоре мужчина появился с батоном и банкой молока, сказав, что жена на работе, а он ничего более путного не нашел. Сырые яйца он предложить мне постеснялся. Я подумал, что он напрасно постеснялся. Сырые яйца с черным хлебом и солью великолепная вещь. Помню, как бабушка мне рассказывала о том, как дедушка, работая на мельнице, однажды "обмыл" работу трехлитровой банкой первача на двоих, закусив ведром сырых яиц. Все-таки гены - сильная штука. Однако в данном случае я поблагодарил Анатолия Ивановича (так звали радушного человека), сказав, что он напрасно беспокоится, я совсем не голоден. Думаю, в этом он усомнился, наблюдая, как быстро исчезает булка, не говоря уже о молоке. Солнце уже начало клониться к западу. Детишки Анатолия Ивановича, перекупавшиеся до посинения, окружили нас. Неожиданно для меня обычный легкий разговор стал приобретать философский оттенок. Анатолий Иванович говорил о том, как в свое время уехал отсюда в город, как маялся там столько лет. Теперь вернулся и не жалеет. Работает бригадиром. Очень любит книги, но обсуждать их не с кем: народ. Мужскую его половину. Здесь интересует совсем другое. Что интересует народ. Я вскоре мог убедиться. К нам подсел мужчина, который назвался Семеном Семеновичем. Состояние, в котором находился Семен Семенович, можно было определить как возбужденно-радостное. Но, судя по всему, он желал возбудиться еще больше. Анатолий Иванович, словно оправдываясь, сказал мне, что "сам он пьет, но в меру".
      Мне пора было идти дальше. После короткого совещания был найден оптимальный маршрут, и мы, крепко пожав друг другу руки, расстались. Но и здесь повторилась старая история. Дороги были запаханы, и я заблудился. Вместо Слободки после долгих блужданий я подошел к берегу все той же реки, что делила на три части Побуж. Это была Вырка. И как в Побуже - с болотистым берегом и высокой левой кручей. В деревне я насчитал с десяток домов. Проходившие мимо деревенские ребятишки подсказали, как деревня называется: Долбино. Я ушам своим не поверил. Как? Деревня братьев Киреевских, где они родились и прожили большую часть жизни! Я уже не сомневался, что мне было суждено заблудиться. Вчера я стоял у их могил, сегодня пришел в их Пенаты. Святой Амвросий благословил меня прийти к родным местам своих духовных детей.
      - Ребята, - спрашиваю, - подскажите, как пройти к усадьбе, она должна где-то здесь быть. - А у самого перед глазами рисунки Василия Андреевича Жуковского, который одно время жил здесь у Елагиной, матери братьев Киреевских и своей племянницы. Какие рисунки! Какая на них идиллия и красота. Сельский рай! Не стоит забывать, что здесь в Долбино пережил поэт свое самое сильное чувство, драматически прошедшее через всю жизнь.
      Мальчуганы неуверенно переглянулись:
      - Вы про памятник говорите?Он там, на горе, - они показали на противоположный берег Вырки, - Только вы вряд ли туда пройдете. Я не очень много прояснил для себя, но поблагодарил их, и окрыленный, забыв про пройденные двадцать пять километров, устремился вперед. Но вскоре понял пессимизм ребят. Вначале я перешел качающееся дерево, точнее, переполз и очутился на другом берегу реки. А заодно и в болоте, героически пройдя которое весь перепачкался в грязи. Но это было еще не все. Затем мне потребовалось подняться на горку ( кажется, у Жуковского горка имелась). Но горка поросла крапивой, репейниками и чем-то еще таким, от чего мои брюки вскоре были облеплены колючими семенами. Наконец, и это осталось позади. Прошел остатки яблоневого сада... А что я мог ожидать еще? В шагах тридцати увидел что-то похожее на мраморный постамент. Подхожу, читаю: "Здесь, в Мишенском... родился русский писатель В.А Жуковский".
      Ничего не понимаю. Мишенское отсюда в пятнадцати километрах. Загадка. Тем временем оглядываюсь. Трава хорошо вытоптана. Ясно, гоняют коров. От былых строений никаких следов. Чуть бы посветлее, можно было попробовать поискать фундамент дома. В таких местах хорошо думается: о беспощадном времени, о памяти, о беспамятстве... Где-то громыхнуло, - приближалась гроза. Я понуро, вспомнив, что прошел двадцать пять километров, двинулся в обратную дорогу. А загадка с памятником оказалась совсем несложной. Утром мне все объяснили. Василию Андреевичу поставили новый памятник. Неужто старому пропадать? Да и Киреевских не забыли. Правда, злые языки утверждали, что белевское начальство не осталось в накладе от такой экономии (кто теперь все это проверит?). Взяли старый памятник, привинтили табличку, из которой явствовало, что в селе Долбино родились и жили Петр Иванович и Иван Иванович, установили и отчитались. А народ любопытный, а может быть на табличку кто позарился: блестит все-таки. Короче. Табличка пропала и проступили первоначальные буквы. Попытались замазать, не помогло. Вот так не повезло Киреевским уже в который раз.
      Я же тем временем проделал свой путь в обратном направлении. Наступила полночь. Мелкий дождь, пока робко, но уже накрапывал. Вокруг ни одного стожка сена. Над головой уже вовсю выл и гудел комариный рой. В деревнях ложатся рано, так что отсутствию света в домах я не удивился. Да и не будешь, на ночь глядя, стучать и будить людей. На ночлег когда светло просятся. Не знаю, стоит ли об этом писать. Но если есть надежда, что написанное тобою прочитает хоть один человек, надо все писать честно, как было. Настроение мое описывать не буду. Два-три раза прошелся по деревне. Единственная собака, спавшая у плетня, сочла ниже своего достоинства даже облаять меня. И тут вспомнились слова, прочитанные в одной старой книге. Старый, мудрый человек говорит внуку: "Ежели какая печаль или потреба в чем, ты не сумневайся и проси Господа. У Него и о малом можно просить и о большом. Только обязательно верить надо". Я положил на землю рюкзак, повернулся лицом на восток и попросил у Господа не оставить меня, грешного, и дать мне ночлег... В соседнем домике зажглось окно. Кто-то вышел на крыльцо.
      - И где его носит?
      - Не меня ищете? - подал я голос. Женщина не вздрогнула и не испугалась. Улыбнулась: "Мой муж почтальоном работает, что-то задержался сегодня". Мы разговорились. Как-то незаметно разговор перешел на болезни, отсутствие лекарств. У мужа женщины была язва желудка, да и сама здоровьем не отличалась. Кое-какие травы я знал и немного рассказал о том, как можно их использовать при болезнях. Вскоре подошел муж хозяйки. Мы познакомились.
      - А чего мы стоим? - встрепенулась она. Пойдемте в дом, переночуйте... Я диктовал рецепты, а глаза мои слипались. Блины только усугубили положение. И вот постель. Наверное, и Соломон на такой не спал. Господи, какое блаженство! И спасибо тебе, Господи, что не оставил меня. Это были мои последние слова. Утром мне сказали, что всю ночь громыхала гроза.
      21 июня. Яблони под дождем.
      Серое, хмурое утро. С тревогой смотрю на небо: кажется, сегодня предстоит идти под дождем. До Ровно, деревни, куда мне нужно попасть, путь не очень дальний, но хозяин дома, Иван Дмитриевич, обещает проводить меня по еще более короткой дороге. Сейчас, при дневном свете, могу лучше рассмотреть его. Удивительно похож на писателя Константина Симонова - и фигурой и лицом. Разве что не картавит. Говорю ему об этом, он смеется: "А вы знаете, моя фамилия Симонов. Правда, я ему никакой не родственник".
      Утром я смог лучше разглядеть места, где вчера героически пробирался к усадьбе Киреевских. Дома в Долбино стоят на высоком берегу Вырки. Видно отсюда далеко. Как рассказал Иван Дмитриевич, именно здесь проходила линия фронта. На Вырке остановилось наше наступление. Полгода стояли друг против друга советские и фашистские войска. Много раз красноармейцы пытались выбить немцев из Ретюни, но ничего не получалось. Сколько полегло наших ребят! А Иван Дмитриевич потерял отца. Отец не был военным. Спустился к реке за водой, и тут накрыло его минометным огнем. И все это на глазах жены и детей. Самое страшное, что два месяца не могли убрать тело отца: фашисты стреляли при каждой попытке это сделать. Мама поседела на глазах.
      Незаметно за разговором подошли к Ровно. Прощаемся. А дождь уже льет вовсю. Деревня большая, но дождь не лучшее время для экскурсий. Чертыхаясь, по колено в грязи, жду, когда же выйду на большак. Все-таки большинство наших поселков, где размещаются центральные усадьбы колхозов и совхозов, впечатление оставляют безотрадное. Особенно в ненастье. Еще не город, уже не деревня. Хаотичное скопление домов, грязь, помои на проезжей части улицы... Ставлю многоточие, а заодно извиняюсь перед такими вот поселками: наверняка, в солнечную погоду они выглядят лучше. Да и у меня настроение сейчас не самое приподнятое, а от того, какими глазами смотришь на предмет, зависит очень многое. Наконец, и большак. На остановке несколько сиротливо стоящих под дождем фигурок. Я уже знаю, что автобусное сообщение с Белевым прервано: специальная комиссия признала состояние дороги опасным для жизни пассажиров. Вот они стоят и ловят попутки: ехать ведь надо. По обеим сторонам дороги - яблоневые сады. Белев яблоневая столица Тульского края. Здешними яблоками можно пол-России накормить. Да вот беда: убирать их некому. Вспомнил слова моего сегодняшнего провожатого, сказанные с горечью: "Сердце кровью обливается, что творится. Доить коров некому, приезжают аж с Украины, и работают за тонну яблок. Зато посмотрите, какое правление отгрохали и сколько там народу зады протирают. Да в былые годы в колхозах председатель и счетовод, вот вам и все начальство. Эх!". Ситуация, к сожалению, типична и можно было бы о ней не говорить, столько об этом сказано, если бы не один любопытный для меня факт: здесь, в Ровно, до революции находилась усадьба богатого помещика Прохорова. И до сих пор помнят его и с уважением говорят, что у него в хозяйстве ничего не пропадало. Построил заводик по выработке пастилы, продавал яблоки. Сейчас у нас дети и не знают, что такое пастила (слышал я как-то объяснение одного большого начальника по радио о том. Что для производства пастилы необходимы специальные компоненты, которые получают из яблок, и покупаем мы их в Финляндии. Но сейчас валюты мало)... А под Белевым каждый год гниют яблоки. Я смотрю на яблоневые сады, - мне показалось, что деревья с радостью тянули ветви навстречу дождевым каплям... Часа через два сквозь пелену дождя я мог различить окраину Белева, но мне нужно было поворачивать в другую сторону.
      Я шел в Мишенское, на родину Жуковского. Шел долго, в обход - идти через деревни не советовали: грязь, не пройти. Вот, наконец, и усадьба. Большая поляна, выложенная плитами, деревянный помост, видимо, для выступающих на традиционных праздниках, - монумент, на мой взгляд, неудачно задуманный и выполненный. Рядом здание клуба, точнее, "Библиотечно-клубной системы", как было написано на вывеске. В стоящие неподалеку деревья углубиться я не мог - шел дождь и удовольствие это было бы не из приятных. Признаюсь, я стоял в центре поляны и совсем не чувствовал, что на этом месте раньше находилась живописная дворянская усадьба. Тягостное впечатление дополняла стройка: "ревели" грузовики, в вагончике строителей кто-то матерился, а уже построенные дома были близнецами ряд серых, однообразных строений. И все это на фоне дождя, по-осеннему серого и тоскливого. Грустно. И мокро.
      Еще через час я подходил к Белеву. Небо посветлело, и хотя солнышко не проглядывало, стало веселее. Через весь Белев, с юга на север, проходит улица Карла Маркса, до революции она называлась Козельской. Белев - древний город, стоящий на высоком берегу Оки. Так вот, попадая на главную городскую улицу, вы словно попадаете в Белев начала века. Разумеется, изменилось многое, появились новые здания, но большинство старых домов стоят по-прежнему. Женщина набирает воду из колонки, не без иронии смотрит на меня, плетущегося с рюкзаком, мокрого и грязного снизу доверху.
      - Скажите, до гостиницы далеко? - спрашиваю я.
      - Да как идти, вашим шагом и за час не управитесь. Идите все прямо, в самом конце улицы гостиницу и увидите. Большое такое здание. Положим, добрался я до гостиницы быстрее, чем за час, успев даже зайти в краеведческий музей. А вечером, оставив в номере рюкзак, поспешил на место, на котором ни разу не был, но которое любил давно. Еще в юные годы увидел я как-то гравюру неизвестного художника "Вид на Белев с правого берега Оки". Утопающий в зелени городок лепился на крутом склоне, а над всем этим величественно возвышались многочисленные купола церквей. Ведь Белев был знаменит раньше не только пастилой, великолепным шитьем своих мастериц (уверяю вас, ни в чем не уступающему вологодскому), но и монастырями. Здесь располагались сразу два монастыря - мужской и женский.
      Нашел я их, точнее, то, что от них осталось, быстро. Достаточно было свернуть влево с центральной улицы и пройти пять минут. Попытался расспросить о судьбе монастырей встречных прохожих, но ничего не узнал. Только один вспомнил, что отец ему рассказывал, как монахи бегали к монашкам. Любимый сюжет бытового атеизма.
      - А больше ничего не знаете? - Прохожий только пожал плечами. Я добрался до развалин монастырской стены. Две козы внизу, перестав щипать лопух, удивленно уставились на меня. Еще ниже спокойно несла свои воды русская красавица Ока. И, наверное, как во времена неизвестного художника, изобразившего Белев почти двухсотлетней давности, плескались в ее водах белобрысые мальчишки, терпеливо дожидались удачи рыболовы. Многое я узнавал. И эту стену, и несколько церквей, правда. они уже без куполов, и даже двухэтажный дом, возвышающийся среди множества маленьких домишек, - посмотришь на которые и не поймешь, то ли ты в России, то ли в Грузии, - настолько ловко они прилепились к склону оврага, ведущего к Оке. И все-таки кругом простиралась она, Россия, милая моя Родина. Тучи рассеялись. В голубом, свежевымытом проеме меж кучевых облаков показалось солнце.
      22 июня. Стражи вечности.
      Белев я покидал под репродукторный гром военных оркестров. Разумеется, музыка играла не для меня. Отмечали 50-летие начала самой страшной и самой великой войны в истории нашего народа. Случись такой юбилей еще несколько лет назад, все было бы куда торжественней. Но времена меняются. Скромнее стали юбилеи. И наверное. Это можно было бы поприветствовать, если бы знать точно: что этому причина? Одно дело - преодоление нашей проклятой тяги к показухе, помпезности, пустословию. Другое - нарождающееся у многих равнодушие к прошлому своей земли, своего народа. Когда человеку постоянно твердят, что он дурак, можно не сомневаться, - он обязательно станет дураком. Вот уже несколько лет складывается такое настроение в обществе, что все вокруг с каким-то мазохистским сладострастием занимаются самобичеванием. Начав с малого, дошли до логического конца. "Страна дураков" - глубокомысленно заверяет своих слушателей какой-нибудь юнец и все радостно кивают головами. "Всем надо покаяться" - категоричен ученый муж, повторяя услышанные слова. Но ни один, ни другой, дураками себя, а также обязанными идти к покаянию, не считают. Зато, когда знаменитый диссидент в книге, пачкающей великого русского поэта пишет: "Россия - сука" - все рукоплещут, не понимая, что есть святыни, покушение на которые нельзя оправдать ни талантом, ни нанесенными тебе на Родине обидами. Так кому, скажите, каяться? По главной белевской улице бредут, опираясь на палочки, ветераны. Митинг закончился, и они, купив хлеба, спешат на автостанцию. Хоть и старость пришла, но бездельничать времени нет - надо косить сено. Как мало вас осталось, дорогие мои! Я остановился и долго смотрел вслед одной пожилой паре - он и она - и пытался представить их жизнь. Родились в одной деревне, поженились перед войной, успели родить одного-двух детей. Ей повезло: он вернулся с войны живой. Затем работа в колхозе, на своем огороде, работа тяжелая, без выходных и отпускных. Рождались дети, вырастали и уезжали в города. А сейчас пришла старость. Спасибо детям, не забывают. На лето внучат привозят... В чем им-то каяться?! За то, что грязь под ногтями уже никогда не отмыть, или за то, что поверили когда-то словам красивым о жизни распрекрасной, которой так и не дождались, за то, что он половину Европы прошел, теряя в мадьярских степях, польских лесах, немецких городах своих товарищей, таких же как он простых деревенских парней, - за это им надо каяться? Сейчас твердят, что мы, русские, не культурны (кто пишет, опятьтаки себя таковым не считает), но, простите, кто столько лет пудрил школьникам и студентам мозги, прославляя "победоносно завершившуюся культурную революцию? Слава Богу, что эти старики выписывают только "Сельскую жизнь" и местную газету, а то вдруг да прочитали бы в популярном журнале как ленив русский народ... Старики растворяются в вокзальной толпе, мне же идти дальше. Перехожу мост через Оку. Теперь мой путь лежит на юг, к Окским верховьям, туда. Где сливаются Зуша и Ока. Деревеньки здесь частые, соединяет их всех неплохая дорога с твердым покрытием. Я вот только шел и удивлялся, почему все они как-то отходят от Оки, только одна-две деревеньки приблизились к ней на расстояние пяти - десяти минут ходьбы. Но мне это было только на руку. Несколько раз в течение дня сворачивал с дороги, шел вначале огородами, затем колхозными полями, наконец, луговой тропинкой, и подходил к Оке. Глубокая и быстрая, река одаривала меня своей прохладой. А кругом, куда ни взгляни, - ни живой души. Лишь одна моя радовалась и пела, когда это бренное тело подплывало к ( чуть не написал - поляне, но это все-таки река) кувшинками, трогая под водой их упругие и длинные стебли. От набегавших струй кувшинки покачивались, будто желтые лодочки, зачерпывали немного воды. Влага под лучами солнца, искрясь и золотясь, слепила глаза. В старину кувшинку называли одолень-травою. Ее сушили, клали в мешочек и брали с собой в дальний путь, веря, что цветок поможет одолеть и хворь и козни недругов С трудом преодолеваю искушение и не срываю приглянувшуюся кувшинку, настоящую королеву. А вдруг, как в старой доброй сказке, здесь живет маленькая фея, в желтом платье с зеленым воротничком, и, невидимая мне, она зовет своих подруг в волшебный хоровод? В ивовых зарослях на берегу заливается какая-то пташка, даря окружающему миру обыкновенное чудо - свое пение. Но и она стихает. И разливается над миром - рекой, кустарником, полями, виднеющейся вдали деревней - тишина. Даже у местных лягушек, здоровых, откормленных миллионами комаров, не хватает духу тишину эту нарушить.
      Я уже не хочу возвращаться на дорогу и остаток дня иду вдоль берега. После вчерашнего дождливого дня солнышко кажется особенно ласковым и приветливым. Все вокруг улыбается мне. Вероятно оттого, отшагав двадцать с лишком километров, усталости не чувствую. Дождя ночью явно не будет, и может быть поэтому, или по какой другой причине мне не хочется сегодня идти в деревню и проситься на ночлег. А когда я, следуя руслу реки, круто повернул влево, стало понятно, где я заночую.
      Не верю своим глазам. Как долго я мечтал их увидеть, мечтал еще с институтской поры, когда изучал древнерусскую историю. Мечта усилилась, когда поселился в деревне, где тысячу лет назад находился Дедославль, главный город славного и загадочного племени вятичей. Курганы вятичей! Они передо мною. Уже поросли леском, уже земля осела, но их нельзя не заметить. Я сбросил с плеч рюкзак и, не помня себя от неожиданной радости, побежал на горку. Пожалуй, "побежал" - это сильно сказано, скорее, прибавил шаг. И пока я карабкаюсь по склону, расскажу все, что знаю о вятичах. Когда они появились в местах, называемых ныне Тульской, Калужской, Рязанской, Московской и Орловской областями, неизвестно. Шло бурное первое тысячелетие нашей эры, от Пиренейского полуострова до Китая стоял шум от повозок, людских голосов, бряцания оружия, конского ржания - народы, ища лучшей доли, двинулись в путь. Везло более сильным и смелым племенам. Кто двигался на запад, вслед за солнцем, кто на юг, к теплым краям. Если верить летописям, вятичи отправились на восток; оттуда, сообщал летописец, где сейчас живут ляхи, то бишь поляки. Согласно изысканиям ученых, именно там, в междуречье Одры и Вислы, находилась родина славян, откуда они разбрелись во все стороны. Новые места у Оки пришельцам понравились. Живших здесь до них балтов ни истреблять, ни притеснять не стали - те незаметно со временем ассимилировались с пришельцами. Леса были богаты дичью, реки рыбой. Жили по крутым берегам рек. Особенно облюбовали они Оку, Упу, Шиворонь. Мертвых своих хоронили своеобразно: тело сжигали, прах складывали в деревянные урны, над урной насыпали землю. Чем большей славой пользовался умерший вятич, тем выше рос курган. И спустя столетия местное население, уже забыв о своих предках, - темны глубины веков, - сочиняло свои версии происхождения курганов. Чаще вспоминали татар, пришедших сюда с огнем и мечом лет на пятьсот-шестьсот позже появления здесь первых славян. Вспоминают и сейчас. Специально старались не разрывать, хотя порой ходили слухи о сокровищах - все-таки могилы. Бога боялись. А уже в наше время многие из курганов были распаханы. Мне рассказывал один тракторист: " Мы думали что-то необыкновенное увидеть. А там зола одна".
      Зола... Я сижу у курганов. Внизу катит воды Ока. Березы, словно былинные воины, окружили холм, отдавая почести уходящему товарищу. Как славно здесь думается! Мысли бегут плавно, как эти воды, скользя по векам, странам. Какими они были, мои далекие предки? Наверное, вот так же летними вечерами смотрели на закатное солнце, так же радовались хорошему дню, огорчались ненастью, скорбели и праздновали, трудились и воевали, чтили своих богов... Впрочем, мой знакомый, иеромонах отец Трифон, приехавший в тот же Дедославль (ныне село Дедилово) восстанавливать церковь, убежден, что вятичи приняли в свои сердца Христа много раньше того дня, как крестилась Русь. Кто знает, может он и прав. Ведь сказал же апостол Павел эллинам: "Афиняне! По всему вижу я, что вы как-то особенно набожны; ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник. На котором написано: "неведомому Богу". Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам". (Деян. 17, 22-23).
      Не помню сколько просидел я среди курганного безмолвия. Как писал великий Гомер в "Одиссее", когда хотел сказать, что наступила ночь: "Солнце тем временем село, и все потемнели дороги". Кстати, перевод на русский - Василия Андреевича Жуковского. Я и не заметил, как солнце скрылось за горизонт. Неяркие летние звезды высыпали на небосвод. От реки веяло свежестью. К ней я и направился. Там, на широкой луговине стояли свежепоставленные стога. Я выбрал тот, который поменьше, и вскоре расположился на ночлег. Сон быстро слепил веки. Перед тем как уснуть еще раз посмотрел на курганы. Что им, стражам столетий, всего один день! Они дремали, вспоминая тех смелых и сильных людей, чей прах верно хранят столько лет.
      23 июня. Поляны.
      Спал я недолго. Минуты три. Откуда-то из темноты, сверху и со всех сторон одновременно, на меня обрушились полчища комаров. Началась невидимая миру битва. С успехом уничтожив очередное комариное соединение, я, наивный, тешил себя надеждой, что битва окончена. Но не тут-то было, - секунд через пятнадцать, с писком и гудением, новые сотни кровопийц бросались в атаку. Часа через три я сменил тактику: набрав воздуху, полез внутрь стога. Но это уже был жест отчаяния. Все было кончено. Сил у меня не осталось. "Жрите, гады!" - не без достоинства произнес я, и из печки, в которую превратилась сердцевина стога, полез на прохладный верх. Уже рассветало. Как опять сказал бы бессмертный Гомер: "Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос". Но если богиня утренней зари вставала явно с хорошим настроением - про меня этого нельзя было сказать. Кисти рук в волдырях от комариных укусов, волосы в траве. Делаю еще одну попытку уснуть. Последнюю. И вроде бы мне это удается. Но если не везет, то не везет. Через несколько минут меня разбудил какой-то странный лай. Шагах в двадцати от моего ложа вижу крупного лиса, с остервенением лаявшего на видневшуюся вдали деревню. Не знаю, что двигало им: то ли обида на людей, то ли желание подразнить собак, а может быть, это был какой-то отвлекающий маневр, но лис вытворял что-то невероятное. Он то бросался вперед, словно боец в штыковую атаку, то кубарем скатывался обратно, не переставая яростно лаять. В одно из таких отступлений он очутился прямо под моим стогом. Меня зверь не видел, ветерок дул в мою сторону, и я мог спокойно разглядеть его. Лис был крупный, с прекрасным хвостом. Никогда в жизни не наблюдал в такой близи лисицу, если не считать двух смешных лисят в тамбовской глухомани, встреченных мною в одном из странствий. Видимо. Мать их ушла на охоту и не вернулась, и то ли голод, то ли любопытство вывело их из норы. И они, впервые увидев человека, смешно таращили на меня свои глазенки... Но вскоре темпераментный лис меня утомил. О сне уже нечего было думать. Пора собираться в дорогу. Во время секундной паузы в почти беспрерывном лае спрашиваю: "А есть из-за чего расстраиваться, парень?" Мне показалось, что "парня" хватил "кондратий". Он словно подавился собственным голосом, как-то странно дернулся на всех четырех конечностях. Лишь после этого посмотрел наверх. Доли секунды глаза зверя смотрели в мои глаза. Я успел подумать о том, какая это жалость, что мое людское племя и его, звериное, враждует друг с другом. Понимали бы мы язык друг друга, глядишь, и поговорили по душам. Лис за это мгновение пришел в себя, принял решение, и вскоре рыжая точка исчезла в кустах на противоположном конце поля. Наверное, он прав. Ведь это у меня шапка из лисы... Искупался перед дорогой. Но особой бодрости это не придало. Первые километры шел, с трудом передвигая ноги. Безумно хотелось спать. Деревни, похожие, словно родные сестры, сменяли друг друга. Различны только названия: Песковатое, Черногрязка, Беляево, Железница...
      Но чем выше поднималось солнце, тем легче и веселее было идти. А когда в Беляево, в одном живописном домике купил молока, яиц, творога и там же, под говор хозяйки и под ленивый прищур кота все это съел - жизнь вообще показалась прекрасной штукой. До этого два дня моей основной пищей был геркулес, замоченный в воде и приправленный медом. Вещь в путешествиях необходимая, много раз спасавшая меня в самые трудные минуты - особенно если учесть пугающую пустоту магазинных прилавков - но несколько однообразная. Поэтому парное молоко со свежим яйцом, а яйцо-то домашнее, крупное, желток яркой желтизной своей не чета тому, что обитает в яйце, купленном в магазине, наполняют меня чем-то божественным. А про творог и говорить нечего. Ничего удивительного, что после такого завтрака я отшагал еще с десяток километров, совершенно не ощущая усталости.
      Обычное безмолвие дороги было нарушено, когда я входил в Железницу. Из крайнего дома на всю деревню разносилась песня. Певец оплакивал любимую: "Путана, путана, путана, ночная бабочка, ну кто же виноват?" Две старушки сидели на скамье рядом с крылечком. Или им нравилась песня, или они знали, что протест выражать бесполезно, но сидели они молча, без всякого выражения смотря в землю. Какая странная у человека память! Я и секунду не осмысливал в голове увиденное, как из глубины сознания всплыла картина из моего детства, картина, доселе не вспоминавшаяся. Огромная деревня в тамбовской степи. Сюда я приехал к родственникам на лето. Августовский вечер. Спадает зной, ветерок приносит запах полыни, потихоньку смолкают кузнечики. Только что, под звон колокольчиков и шлепанье кнута по земле, прогнали стадо коров. Стадо огромное - корову держат в каждом доме. Коровы знают свои дома и заходят каждая в свои ворота. Мы всей семьей встречаем кормилицу. И вот уже из сарая доносится звук, который ни с чем не спутаешь: струя молока бьется о дно ведра. А когда уже и ужин будет окончен, кто-то из старших достанет старенький патефон. Пластинок в доме немного, мы все их слышали - переслышали. Но все равно, только зашипит игла, раздастся легкое потрескивание, и ты с замиранием сердца ждешь первые звуки. А когда над притихшей, спрятавшейся в темень деревней доносится: " В поле за околицей, там, где ты живешь..." или " Снова замерло все до рассвета..." - каким-то сладким, неизъяснимым восторгом, тихим и нежным, охватывает душу. Много с той поры промчалось лет, многое стерлось в памяти, но всякий раз, когда я услышу любую послевоенную песню, словно отблеск от далекого костра, возвращается в сердце тот неизъяснимый восторг, сладкий, тихий и нежный... Другие времена, другие песни. В Будоговищах кончался асфальт. Теперь предстояло от деревни к деревне идти полевыми большаками. Почти сразу за домами, на пригорке, я увидел несколько берез и сосен.