Но у меня хранится один особо примечательный экземпляр переплетенных в один том всех четырех книг "Азбук графа Л. Н. Толстого", вышедших в 1872 году. В этот том вплетен оригинал рисунка Клавдия Лебедева; на рисунке изображен Лев Толстой в яснополянской школе. Толстой еще полон сил, с черной бородой, на вид ему около пятидесяти лет. Судя по всему, рисунок Лебедева сделан с натуры: все на нем в такой степени документально, с такой точностью изображены и учитель и школьники, что можно предположить даже портретное сходство; особенно это относится к Льву Толстому.
      Возможно, что в архиве Клавдия Лебедева, если архив этот уцелел, и хранятся записи о его посещении Ясной Поляны; а может быть, нашлась бы и запись о влиянии Толстого на художника. Рисунок, сделанный в яснополянской школе, не походит на случайно попавший под руку сюжет: он внутренне выношен художником; и если беглая (158) запись в записной книжке писателя приоткрывает иногда его глубокие замыслы, то и рисунок Лебедева кажется заявкой на большое полотно.
      ИСКАТЬ И СБЕРЕЧЬ
      Писатель Влас Дорошевич долгие годы собирал редчайшую коллекцию - листки, летучие издания, газеты и журналы времен Великой французской революции. В его собрании был полный комплект газеты "Друг народа", издававшейся Маратом.
      Со времени Великой французской революции прошло свыше полутораста лет; со времени Великой Октябрьской революции - меньше полувека. Но время стремительно и безжалостно. Оно уносит многое, что человек не успел закрепить в документе, оно уносит и документ, если его не сумели сберечь.
      Издания первых лет нашей революции именно такого рода документ; издания эти уносились по дорогам гражданской войны, раскуривались на цигарки, ими топили "буржуйки", когда нечем было топить: они всё испытали, свидетели первых суровых лет революции. Н. П. Смирнов-Сокольский, этот доблестный болельщик книжного дела, писал уже об этих развеявшихся по ветру изданиях. Но и он не сберег многого, потому что не собирал в ту пору; не сберег и я - и по нерадению, и по неопытности, и по тому, что те годы меньше всего располагали к собирательству.
      Однако у меня есть несколько книжечек той поры, книжечек зябких, бледно отпечатанных на ломкой, (159) недолговечной бумаге, похожих на сохранившиеся календарные листки того времени. В 1921 году в Поволжье, выжженном засухой и суховеями, был голод. Голод бывал в России не раз. Сейчас, при гигантских масштабах землепользования, освоенных целинных землях, механизации сельского хозяйства, искусственном орошении, картины голода кажутся далеким прошлым. Но в 1921 году голод зашел не в один дом на широких пространствах Поволжья.
      Именно в эту пору Самарская губернская комиссия помощи голодающим выпустила книгу под таким названием:
      "Книга о голоде. Экономический, бытовой, литературно-художественный сборник. Весь чистый доход поступит в пользу голодающих".
      Книге предпослана статья Антонова-Овсеенко "К твоей совести, читатель", заключающаяся словами: "Не может быть и речи о каком-либо успехе нашем, если не спасем Поволжье от гибели. Помните, труженики Советской России, не только судьба миллионов людей, ваших братьев, решается на Волге,- на ней решается и ваша собственная судьба. Торопитесь на помощь Поволжью!" Сборник снабжен трагическими фотографиями, вплоть до документов людоедства.
      В помощь же Поволжью вышел во Владимире в 1921 году сборник "Пролетарская помощь". "Спасая Поволжье, спасаем себя",- напечатано на обороте книжки, изданной "трудами Владимирского губполитпросвета, Госиздата и полиграфотдела". На задней обложке книжки напечатано:
      "Цена 3.000 р. Купишь книгу - дашь кусок хлеба голодному. Весь сбор поступит в пользу голодающих Поволжья".
      Многих из таких книжек нет даже в основных наших книгохранилищах: они погибали, не добравшись до библиотек.
      В минувшую войну мне привелось побывать на Украине в городе Смела на другой день после изгнания немцев. Печатался первый по освобождении номер районной газеты; бумаги не было; его отпечатали на синей оберточной бумаге для сахара, уцелевшей на одном из местных сахарных заводов. Я сохранил этот первый номер и не уверен, уцелел ли еще один экземпляр; конечно, я передам его в музей. В 1940 году в Каунасе, в дни, когда Литва готовилась присоединиться к Советскому Союзу, выходила на (160) русском языке газета "Труженик"; вряд ли много ее номеров сохранилось в те быстротекшие дни, но я сберег номера за все время, что находился в Каунасе, и теперь это библиографическая редкость.
      Разбираясь как-то в старых бумагах, я нашел среди них приглашения на встречи с Анри Барбюсом, Бернардом Шоу, Карин Михаэлис, Кларой Цеткин, пропуск на встречу с М. Горьким на Белорусском вокзале в первый его приезд в Москву; я храню как реликвию и пропуск к гробу В. И. Ленина. История дышит в этих документах; в них запечатлена и жизнь каждого из нас; по приглашениям этим или пропускам будущий литературовед или историк сможет установить точные даты, которые иногда отсутствуют даже в официальных документах. Так, сохранившееся у меня приглашение на чтение Алексеем Толстым своего рассказа "День Петра" в литературном кружке "Среда" помогло биографу Толстого установить точную дату написания этого рассказа.
      В первые годы революции я нашел в книжном магазине "Задруга" целую пачку книги "Тихие песни", автором которых был обозначен Ник. Т-о, то есть никто псевдоним поэта Иннокентия Анненского. Анненский был недоволен своей первой книгой, выискивал ее и уничтожал, книга эта считалась редкостью уже в то время. Я купил всю эту пачку и раздарил книги любителям поэзии, немало порадовав их, а один экземпляр хранится у меня и поныне.
      Такими бывают иногда судьбы книг, и если любишь книгу, то никогда не дашь ей погибнуть: у каждой книги есть своя судьба, особенно у книг, выпущенных в исторические годины. По книгам, вышедшим в первые годы революции или в дни Великой Отечественной войны, будут учиться будущие поколения.
      Истинное собирательство книг заключается не в одной только страсти сделать полнее, богаче свое собрание, ослепляющей иногда книголюба. Оно заключается прежде всего в осмыслении своего собирательства, в понимании его назначения хотя бы в пределах личного развития, а не для того, чтобы любоваться своими редкостями.
      Французский египтолог Гастон Масперо приводит сохранившийся еще в клинописи поучительный завет египетского писца Кхроди своему сыну Пени: "Положи твое сердце у чтения".
      (161)
      ИЗ МИСТИФИКАЦИИ
      Поэты эпохи символизма были склонны ко всякого рода литературным мистификациям. Известна, например, мифическая поэтесса Черубина де Габриак, придуманная поэтом Максимилианом Волошиным; о ней серьезно трактовалось в печати чуть ли не как о представительнице итальянской поэзии, хотя настоящее имя поэтессы было Елизавета Ивановна Дмитриева. Склонен был к мистификациям и поэт Валерий Брюсов в пору своей молодости.
      В одну из первых книжек его стихов - "Me еum esse",- вышедшей в 1897 году, я вклеил листок, скопированный мной с оригинала; оригинал находится в Центральном государственном архиве литературы и искусства и представляет собой апокрифическое предисловие, написанное Брюсовым к его книге:
      "Me eum esse" - последняя книга Валерия Брюсова, который скончался... (число) 1896 года в Пятигорске. Незадолго перед смертью автор сам составил рукопись этой книги, хотя далеко не считал ее законченной.
      Издатели надеются в непродолжительном времени собрать в отдельном сборнике также все появившиеся в печати переводы Валерия Брюсова. А. Л. Миропольский. Москва. 1896".
      Мистификация эта осуществлена не была, книжка вышла без предисловия. Может быть, молодой поэт хотел проверить, как критика отнесется к книге умершего автора, тем самым заслуживающего снисхождения, а может быть, это был и своего рода вызов критике. Экземпляр, в который я вклеил копию предисловия, написанного Брюсовым, имеет еще одну особенность - незаконченную авторскую надпись поэту-символисту А. Добролюбову: "Александру Добролюбову, поэту, которого я неизменно люблю и..." Возможно, Брюсов не успел дописать (162) или забыл дописать посвящение, а может быть, это тоже относится к числу тех загадок, которыми изобиловали всякого рода литературные мистификации.
      К такого рода мистификации относится и одна весьма редкая книжечка, вышедшая в 1838 году,- "Рукопись покойного Клементия Акимовича Хабарова, содержащая рассуждение о русской азбуке...". Приложена к ней и "Усовершенствованная русская азбука или средства облегчить изучение оной и способ сократить число русских букв, поясненные примерами. Сочинение К. А. Хабарова отставного корректора. Бутырки. 1800 года Генваря 5 дня".
      Книжка представляет собой псевдонаучный трактат об изменении и совершенствовании русского языка, в частности о том, что из русской азбуки следует изъять восемь бесполезных букв. В качестве примера облегченного правописания приводится стихотворение Г. Державина из Московского журнала 1792 года, изданного Карамзиным.
      ВИДЕНИЕ МУРЗЫ
      На темноголубом ефире
      Златая плавала луна;
      В серебрянo свo порфире
      Блистаючи, с'высот она
      Сквоз окна дом мo освесчала...
      Значки должны были заменять упраздненные буквы:
      й, ъ, ь.
      Истории этой мистификации был посвящен в 1928 году специальный доклад в Ленинградском обществе библиофилов.
      Автором книжки был брат лицейского товарища Пушкина литератор П. Л. Яковлев, придумавший себе псевдонимы: "покойный Клементий Акимович Хабаров" и "отставной корректор". Зерно истины было, однако, в этом пародировавшем ученый труд сочинении: буквы ять, фита, а также i действительно выпали из алфавита при реформе правописания в наше время; в этом отношении автор трактата оказался провидцем.
      (163)
      ГЛАВЫ ИЗ ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ
      Как-то в давние времена мне привелось увидеть в одном из букинистических магазинов трехтомное собрание сочинений Глеба Успенского в издании Ф. Павленкова. На первом томе была дружественная надпись Успенского писателю А. И. Эртелю. К авторским надписям я был в ту пору равнодушен и теперь сожалею об этом; сожалею я и о книге с надписью Успенского еще и потому, что несколько лет назад в мои руки попало первое издание книги А. И. Эртеля "Записки степняка" (1883) с сердечной авторской надписью Успенскому:
      "Глебу Ивановичу Успенскому - любимому писателю и милому, дорогому человеку. Одному из первых, внесших свет в мою душу. А. Эртель. 14 Ноября 1883 г. Спб.".
      Надпись эта, в сущности, могла бы послужить для главы об истории писательских отношений и о воздействии Глеба Успенского на творчество Эртеля.
      Такой же главой из истории литературы может служить надпись Вл. И. Немировича-Данченко на экземпляре его пьесы "В мечтах". Пьеса эта, как известно, была поставлена на сцене Московского Художественного театра, шла с успехом, и автор мог бы быть довольным, но у него было свое мнение о пьесе и глубокая неудовлетворенность ею.
      "В эту пьесу я отдал много-много своих лучших чувств,- написал он на экземпляре книги Е. Ф. Цертелевой. А пьеса не задалась! Не знаю, что случилось. Я думаю, что театр вырвал ее у меня, когда мне надо было еще переписать ее поперек. А может быть, надо было бы после первых трех действий написать еще два?..
      (164) Чехов говорил мне, что в пьесе мало "житейской пошлости". А я этого и хотел" т. е. пошлости оч. много, но вся она не на вульгарном языке пошлости, а на языке "мечтаний"... ВНД".
      Конечно, эти мужественные строки Немировича-Данченко помогут будущему историку театра, обратившемуся к постановке "В мечтах" на сцене Художественного театра, положить в основу именно эту самооценку автора, более достоверную, чем любые толкования со стороны. Я перепечатал эту надпись и отдал ее в Музей Художественного театра, где она сможет занять место рядом с другими документами по его истории.
      "МОСКОВСКИЕ СКАНДАЛЫ И БЕЗОБРАЗИЯ"
      Книг о Москве написано множество. Представители каждого поколения оставляли воспоминания о годах своей юности, прошедшей в Москве, о московской общественной, литературной или театральной жизни. Так, "Записки современника" С. П. Жихарева помогают нам познать литературно-театральную жизнь Москвы первой четверти девятнадцатого века, их высоко ценили и И. С. Тургенев и Л. Н. Толстой. А без "Литературных воспоминаний" И. И. Панаева или "Воспоминаний" А. Я. Панаевой нельзя было бы представить себе литературную жизнь Петербурга времен "Современника", да во многом и жизнь его редактора - Н. А. Некрасова.
      Книги такого рода занимают почетное место в истории литературы, но ним изучают эпоху, на них ссылаются в исторических и литературоведческих работах. Но есть и (165) другие книги, связанные с бытом того или другого города, с его жизнью в ту или иную эпоху; книги эти написаны неведомыми людьми; в истории литературы авторы этих книг не значатся, и если о книгах этих вспоминают, то лишь как о библиографической редкости или курьезе. Но книги эти, однако, приоткрывают забытые страницы, не связанные ни с историческими или социальными событиями; они просто напоминают о том, что составляло предмет забот, развлечений, малых утех множества простых людей, а иногда, не преследуя обличительных целей, книжки эти, однако, дают представление о разгуле и бесчинствах купеческих сынков или о нравах городского мещанства.
      В 1836 году в Москве вышла маленькая, давно затерявшаяся во времени книжка под странным названием:
      "Взгляд на московские вывески". Автор ее - Федор Дистрибуенди - никому не известен; имени его не найдешь в словарях. Книжка посвящена описанию, притом весьма образному, московских вывесок сороковых годов прошлого века. Очень подробно и достоверно Дистрибуенди сообщает, как выглядели вывески табачных лавок, портных, сапожников, трактиров и рестораций, булочников, повивальных бабок, часовщиков, питейных домов, аптек. "Два золотых самовара, стоящих по краям вывески и посреди их стол, покрытый белою скатертью с чайниками и чашками, расположенными в разных группах; а над столом надпись золотыми буквами: ресторацыя, означают вам однообразие трактирных вывесок". Или: "...На продолговатом четвероугольном листе посредине красуется большой вызолоченный крендель, лежащий вдоль вывески; на нижних углах листа по хрустальной вазе, которыя наполнены разными принадлежностями булочного мастерства: сухарями, крендельками, бисквитами, а под кренделем между вазами имя и фамилия булочника".
      Если обратиться к первой части "Мертвых душ" Гоголя, к прогулке Чичикова по улицам губернского города, то описание вывесок весьма походит на некоторые описания Дистрибуенди. Гоголь всегда подбирал не только народные словечки и песни, но и приметы быта; по своей манере и изображению автор "Взгляда па московские вывески", возможно, и расположил к себе Гоголя точностью: Гоголь любил в описаниях точность. Кстати, о книжечке (166) Дистрибуенди поминает в этом смысле и один из биографов Гоголя.
      Весьма возможно, что это действительно так и Дистрибуенди сослужил службу великому писателю, оставив тем самым и свой след в литературе, хотя бы косвенный и неприметный. Но и помимо этого книжечка Дистрибуенди воскрешает вид московских улиц в ту далекую пору, когда по ним ходили Пушкин и Гоголь, и если бы для какой-нибудь театральной постановки нужно было воскресить внешний вид Москвы тридцатых и сороковых годов прошлого века, то и в этом случае книжка "Взгляд на московские вывески" сослужила бы службу.
      К физиологии города относится его торговая жизнь, нравы и обычаи. Н. Некрасов выпустил в свое время сборник "Физиология Петербурга" (1844), в котором Д. Григорович описывал петербургских шарманщиков, В. И. Луганский петербургских дворников, И. И. Панаев - петербургских фельетонистов, а сам Некрасов - петербургские "углы" и чиновников. О Москве того времени такого сборника нет. Но в 1870 году была выпущена несомненно ради сенсации книга под названием "Московские скандалы и безобразия", в которой описываются "замечательные уголовные процессы в окружном суде и у мировых судей", а попросту всевозможные скандалы и именно безобразия гуляющих мещан и купчиков. Не исключено, что составитель, как это было свойственно желтой прессе того времени, пощадил кое-кого из откупившихся. Но упомянутые в книжке предстали в самом низком виде. Впрочем, возможно, что составитель руководствовался и обличительными тенденциями, и тогда незачем обижать его запоздалыми подозрениями.
      Перечисление описываемых в книге дел дает полное представление о их характере и некоторых нравах: "Дело о купце Э. В. Трузе, обвинявшемся в учинении драки в пьяном виде в трактире "Эрмитаж", "Дело об окрашении прусского подданного Гельдмахера фуксином", "Дело об адъютанте Московского генерал-губернатора, гвардии штабс-ротмистре, князе Э. М. Урусове, обвинявшемся в оскорблении действием студента Павла Кистера и в угрозе отрубить ему голову", "Дело об оскорблении действием чиновником канцелярии гражданского губернатора Н. М. Щепотьевым сотрудника журнала "Развлечение" коллежского секретаря Акилова и о произведении им же, (167) Щепотьевым, беспорядка в коридоре московского Большого театра"...
      По существу, все эти московские процессы изобличают самодуров, негодяев, мздоимцев, представленных целой галереей истцов и ответчиков, но они попутно изобличают и правосудие того времени, весьма щадившее людей торговых и имущих и попиравшее право бедных и обездоленных.
      В воспоминаниях Н. Д. Телешова "Записки писателя" упоминается весьма редкая книжка стихов издателя бульварной газеты "Московский листок" Н. И. Пастухова. Перед тем как стать издателем, Пастухов служил в питейном доме в качестве подавальщика. Хорошо зная быт и нравы учреждений такого рода, он в 1862 году выпустил книжку "Стихотворения (из питейного быта) и комедия "Питейная контора". Противники Пастухова едко пользовались постоянным напоминанием об этой стороне деятельности Пастухова, находя, что именно в ней, а не в издательском деле он нашел свое истинное призвание:
      То ли дело в Петербурге,
      Там тузы-откупщики
      Дают жалованья вдвое,
      Да и взяточки бери...
      Такие строки давали богатый материал для противников. Но сколько автор ни скупал и ни уничтожал свою книжку, экземпляры ее все же уцелели, и один из них стоит у меня на полке рядом с другой книжкой, связанной с историей старой Москвы,- "О петушиных боях в Москве". Автор книжки В. Соболев - дед известного театроведа и литературного критика Юрия Соболева; в книжке обстоятельно рассказывается об одном из жесточайших развлечений московского купечества и мещанства - петушиных боях, с описанием приготовления петухов к боям и особенностей их сноровок: петухи имели в бою каждый свою сноровку или, выражаясь по-охотничьи, ход. Ходы эти делились на прямой, кружастый, посылистый и вороватый, причем вороватый петух считался самым интересным: петух этот в бою начинает лезть под противника, "прячась от его ударов и подставляя под них один свой хвост, и в то же время старается схватить противника за перо (обыкновенно в ползоба) и нанести ему удар... Последствием этих уловок обыкновенно бывает то, что (168) противник вороватого петуха измучается, не нанеся ему никакого вреда, а сам остается искалеченным и побежденным". Делились петухи на: хлопуна, который сильно хлопает крыльями, но не попадает шпорами в противника: верного, который бьет противника в голову, глаза и в горло; неверного, который бьет в хвост, крыло и спину, то есть в места, не опасные для противника. Приложены к книжке и правила боя, состоящие из двадцати семи параграфов.
      Я подбираю и храню книги, в которых описание быта и нравов прошлого помогают лучше понять и литературу того времени, вроде "Московских нор и трущоб" М. А. Воронова и А. И. Левитова, "Очерков из фабричной жизни" А. Голицынского или "В будни и в праздник (Московские нравы)" Глеба Успенского. А такие книги, как "Очерки Москвы" Н. Скавронского или "Из жизни торговой Москвы" И. А. Слонова, представляют собой целую энциклопедию торговой и общественной жизни, хотя и книги эти и их авторы прочно забыты ныне. Но хочешь видеть будущее и понимать настоящее - знай и прошлое: без этого не поймешь масштабов великих изменений нашей жизни.
      ПЕРВОЕ ВОЗДУШНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В МОСКВЕ
      24 мая 1847 года из Дворцового сада в Москве в половине девятого вечера поднялся аэростат, управляемый воздухоплавателем Вильгельмом Бергом. Это первое "воздушное путешествие" было отмечено двумя памятками: "Заметки об аэростате и воздухоплавании с описанием первого воздушного путешествия (169) воздухоплавателя Вильгельма Берга в Москве 24-го Мая 1847 года. Программа для развлечения высокопочтенной публики во время наполнения шара" и книжечкой "Подробное описание воздушных путешествий Берга и Леде, совершенных ими из Москвы в 1847 году".
      "Погода была чудная: на небе ни облачка, а легкий ветерок едва струил воздух... Вид на Москву был очарователен... Москва представилась горстью бисера, кинутого на роскошный ковер зелени...".
      Первое путешествие длилось недолго: шар упал в тридцати верстах от Москвы, в лесу, около дороги, ведущей в Сергиевскую лавру. Второе путешествие было осуществлено 29 июня; на этот раз шар благополучно спустился в двенадцати километрах по Владимирской дороге.
      "Но знаете ли, как исторически примечателен этот сад, из которого поднялись наши путешественники? (170) Он произведение великого Петра; многие деревья посажены его державными руками; тут есть место, где он отдыхал после трудов; он любил этот сад и вспомнил о нем незадолго до своей кончины - он говорил, что водные сообщения доведены им до того, что можно сесть в лодку на Неве, а выдти с Яузы в Головин с а д. Несмотря на это, несмотря и на то, что этот сад есть лучший в Москве - он совершенно публикою забыт",- горестно заключает составитель книжечки о первом воздушном путешествии из Москвы.
      В "Программе для развлечения высокопочтенной публики" описывается народный праздник коронования в Москве 8 сентября 1856 года. На этот раз вместо гондолы Бергу служил распростерший крылья орел, на котором воздухоплаватель стоял в древней одежде и с короной на голове. К программе приложены гравюры, изображающие его шар во время других полетов: воздухоплаватель то в корзине под раскрывшимся зонтом, то стоит на деревянной лошади с флагом в руке. Кстати, в программе сказано, что у Берга было четыре ученика: Август Леде, балетный артист, француз; Джузеппе Тардини, бывший вольтижер, итальянец; Антонио Регенти, бывший архитектор, австриец, и Александр Дикарев, молодой русский. Все четверо в разное время погибли.
      Я закономерно присоединил к этой программе первого воздушного путешествия из Москвы и программу первого синематографа, открытого в 1903 году в пассаже Солодовникова под названием: "Тауматограф. Гигантская не мелькающая фотография", В программе, состоящей из четырех отделений, две комедии: "Испорченный костюм" и "Неожиданный душ", катастрофа с воздушным шаром, большой морской бой, относящийся к русско-японской войне, и три хирургические операции профессора Дуаэна. В антрактах музыкальное исполнение на пневматическом пианисте-виртуозе "Ангелюс-оркестраль".
      Так, забытые и давно затерянные программы или приглашения на то или иное празднество помогают восстановить быт и то, что составляло предмет познаний или развлечений минувших поколений. Мне кажется, что это неоценимый материал. А разве первое воздушное путешествие из Москвы не может войти в историю воздухоплавания или, проще говоря, в историю героических дел человека?
      (171)
      "ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ
      Всякий экземпляр должен быть подписан мною для избежания контрфакций"-и подпись автора: Хризостом Бургардт. Книжка с такой последней страницей носит название "Литературные заметки. Сочинения Хризостома Бургардта. Москва. 1858. Типография Штаба Резервов Армейской Пехоты".
      На моем экземпляре есть надпись: "Редкость. В справочных изданиях не значится. Этого автора у Венгерова не указано".
      Действительно, имени Хризостома Бургардта нигде не встретишь, а между тем он является одним из страстных апологетов славянофильства. Питомец Московского университета, ученик Т. Н. Грановского, Бургардт неистово нападает на увлечение французской или английской литературой, доказывая все преимущества славянских авторов. Перечисляя бывших питомцев Московского университета Фонвизина, Богдановича, Новикова, Кострова, Карамзина, Жуковского, Гнедича, Грибоедова, Тургенева,- автор восклицает: "Мне нужды нет до Байронов, Шиллеров, Гёте, Флорианов, Беранже, когда у нас есть Мицкевич, Пушкин, Поль, Красинский, Мальчевский, Жуковский, Лермонтов и множество других. Нисколько не позавидуем иностранцам - Теккереям, Дюмасам, Сандам, Сю и проч., когда у нас есть свои Гоголи, Тургеневы, Аксаковы, Крашевские, Корженевские, Малэцкие, Вильковские и т. п. ... В нас есть все дарования, все способности... Если бы мы любили свое, родное, если бы мы были сыновья своей страны, если бы мы живо представляли колыбель нашу... то не ездили бы так жадно за границу, не обогащали Французов, Немцев, Итальянцев, Англичан, а себя и своих, не бросались бы на (172) Французские, Английские, а читали Польские, Русские, Чешские и тому подобные произведения. Нет! у нас литературный патриотизм, Славянофильство на словах".
      Кто был по национальности этот Хризостом Бургардт, еще более радикальный, чем самые правоверные славянофилы, неизвестно, как неизвестно, почему он боялся, что кто-нибудь может воспользоваться текстом его книжки, и снабдил каждую собственноручной подписью.
      Примером другой весьма редкой книжки такого же рода может служить вышедшая в 1839 году в Москве "История одной книги" Н. Мельгунова. Суть книжки заключается в том, что некий литературовед Кениг выпустил в Германии книгу под названием "Литературные картины России" ("Literarische Bilder ans Russland"), в которой весьма изрядно досталось издателю "Северной пчелы" Булгарину. "Северная пчела" первая восстала против меня и против книги г. Кенига,- пишет автор.- Выходка меня удивить не могла. Не мог удивить и ее тон: это был обыкновенный тон газеты, от которого ей не отвыкать же на старости лет... Не повторяю здесь обвинений газеты... приведу лишь одно наивное замечание противника, которое достаточно обозначит дух его критик. "Нас удивляет еще и то, - говорит он,- какой это сердитый г. Мельгунов; и за что это он сердится особенно на Булгарина".
      Мельгунов в своей брошюре доказывает, что не является соавтором Кенига, он только помогал ему разобраться в явлениях русской литературы. Один из сторонников Булгарина - некий критик Менцель,- разбирая книгу Кенига, писал: "В книге Кенига сказано, что Булгарин подражатель Лесажа и Жуи и что его знаменитый, столько раз изданный и переведенный роман "Иван Выжигин" есть его худшее произведение. Такое страстное порицание может быть объяснено разве тем только, что роман Булгарина изображает темную сторону русской жизни... Иначе показалось бы непонятным, каким образом в ряду русских поэтов именно т о т и заслужил порицания, кто всех верней и живее изобразил русские нравы и обстоятельства и поэтому-то сделался вне России самым народным изо всех русских писателей. Творения, подобные превосходному Ивану Выжигину, вообще не могут быть оценяемы с одной литературной или эстетической точки зрения".
      (173) Если бы не подпись Менцеля, можно было бы предположить, что это Булгарин писал сам о себе; впрочем, возможно, он приписал Менцелю от имени третьего лица такую свою характеристику: это вполне в нравах Булгарина, и редкая книжка Н. Мельгунова, подобно книжке Хризостома Бургардта, приоткрывает страничку из литературного прошлого.
      КНИГА БЕССМЕРТНА
      . Немцы были изгнаны из Умани, и на улицах города вплотную, без разрыва, стояли брошенные ими в бегстве автомашины, бронетранспортеры и танки. В городе еще пахло гарью, тем звериным душным запахом, какой оставляют после себя бегущие массы людей, и вонью гниющих продуктов: в грузовиках стояли бочки с огурцами и капустой и лежало несколько зарезанных, в спешке даже не освежеванных коров.
      На одной из улиц сквозь разбитое окно нижнего этажа я увидел груды сваленных на полу книг. Вид книг всегда волнует меня, и я зашел в помещение, в котором сразу по стеллажам определил библиотеку. Никого в помещении, казалось, не было, только вглядевшись, я увидел скорбные фигуры двух немолодых женщин, разбиравших в соседней комнате книги. Часть книг уже стояла на полках. Я подошел к женщинам, и мы познакомились: одна оказалась учительницей русского языка Зинаидой Ивановной Валянской, другая - библиотекаршей районной библиотеки Юлией Александровной Панасевич, а книги, лежавшие на полу, они перетаскали из подполья, где книги (174) пролежали всю оккупацию. Я взял в руки одну из книг - это оказался учебник экономической географии, но, перелистав несколько страниц, я с недоумением обратился к титулу книги: содержанию он никак не соответствовал.
      - Работа нам предстоит немалая,- сказала одна из женщин.- Дело в том, что по приказу гебитскомиссара Оппа мы должны были уничтожить все книги по прилагаемому списку,- и она достала из ящика целую пачку листков с тесными строками машинописи: это был список подлежавших уничтожению книг.- Мы переклеивали со старых учебников и разных других книг заглавные страницы, и нам удалось спасти почти все, что подлежало уничтожению,- добавила женщина с удовлетворением.- Так что не удивляйтесь, если том сочинений Ленина, например, назывался руководством по вышиванию.
      Это было действительно так: две мужественные женщины спасли целую районную библиотеку, вклеивая в подлежавшие уничтожению книги другие названия или вкладывая их в другие переплеты. Теперь они разбирались в своих богатствах, ставили книги на полки и восстанавливали то, что по распоряжению назначенного директором библиотеки Крамма они должны были разорвать на клочки.
      В Умани, в помещении районной библиотеки, я убедился в бессмертии книги.
      Это ли не лучший рассказ о руках, которые умеют не только листать страницы книг и заносить в картотеку названия, но и сделать книгу символом бессмертия. Библиотекарши в Умани спасали не одни лишь книги, они спасали, может быть, сами даже не сознавая этого, идею человеческой свободы, выраженную в Слове.
      (175)
      НА РОДИНЕ ВОЛЬТА
      Итальянский городок Комо был некогда римской крепостью. В наше время в нем производят бархат и шелк, а также машины и резиновые изделия. Городок этот тихий, на берегу поэтического озера Комо - является родиной римского писателя Плиния Младшего и одного из основателей учения об электрическом токе Алессандро Вольта. Но однажды его дремлющую историю нарушила современность, и вот как это произошло.