СОБИРАТЕЛЬ РОЗАНОВ
      В стене рабочей комнаты Ивана Никаноровича Розанова был вырезан широкий прямоугольник. Он был обращен в сторону смежной комнаты, где помещалось редчайшее, вероятно, единственное в Москве собрание книг по поэзии.
      Самую высшую радость Иван Никанорович испытывал, несомненно, тогда, когда зажигали свет и эффект сверкающих книг восемнадцатого и девятнадцатого столетий поражал посетителя. Сам он часами сидел на низеньком диване под этим прямоугольником, любуясь трудом своей жизни, воплощенным в собрании книг, влюбленный в поэтическое слово с таким детским простодушием, что это трогало даже тех, кто не очень интересовался поэзией.
      На протяжении десятилетий создавал Розанов свою замечательную библиотеку. Для него не было на необъятном поэтическом поле лишь изысканных цветов, он собирал и скромнейшие полевые цветы, и чем скромнее и незаметнее был цветок, тем бережливее укладывал его Розанов в свой гербарий. В этом была не только любовь к книге, но и сочувствие к личности безвестного сочинителя с его зачастую нелегкой судьбой.
      Любя книги, Иван Никанорович испытывал большую любовь и к их собирателям: он хорошо знал, что собирательство связано со многими годами поисков, удач, ошибок и разочарований и что оно требует одержимости.
      "Мне очень приятно, что моя книга находится сейчас у человека, у которого та же страсть к собиранию интересных и ценных книг",- написал он мне на одной из своих книг.
      Его небольшая, как-то по-старомосковски убранная профессорская квартира на улице Герцена была своего рода штабом поэзии. На командном мостике - низеньком диване, под иллюминатором, обращенным к морю (81) поэзии,- не побоимся этой несколько примитивной образности - сидел восьмидесятитрехлетний старик, весь устремленный мыслью к поэтической речи.
      От книг Ломоносова и Тредьяковского до символистов и футуристов и до наших современников - советских поэтов - все было представлено в его библиотеке, прекрасной не только своим подбором, но и освещенной светом горячей любви к поэтическому слову, любви почти фанатической.
      Показывая свои книги, Иван Никанорович доставал обычно с полки не книжечку стихов того или другого прославленного поэта, а книжечку какого-нибудь безвестного стихотворца, вроде Алипанова или суриковца Козырева, казалось, навсегда затерянных, но найденных Розановым, возвращенных им к жизни и полвека или даже целый век спустя вступивших снова в строй... Розанов, казалось, хотел этим напомнить, что маленькому поэту всегда труднее приходилось в жизни и нельзя допустить, чтобы его уделом было и посмертное забвение.
      Московские букинисты хорошо знали Розанова и всегда, по благородному свойству истинных книжников, бывали довольны, когда та или другая редкая книга попадала в его собрание. В сущности, и их труды лежат в основе того блистательного зрелища, которым Розанов любил поразить посетителя: золото корешков его книг и поныне сияет во славу многих книжников, помогавших Розанову собрать превосходную библиотеку.
      (82)
      БУКИНИСТ МАТВЕЙ ШИШКОВ
      В двадцатых годах в Москве у тележки с книжным развалом можно было увидеть невысокого, горбатенького, с несколько мясистым лицом и умными глазами букиниста; звали его Матвей Шишков. Матвея Шишкова знала вся книжная Москва, как знают прославленного тенора. Певцом в книжном деле Шишков был замечательным. В детстве он гонял мальчиком на побегушках, служил у старого букиниста Леонова, торговавшего на Арбате, у него же заработал горб, надорвавшись под тяжелыми пачками книг. Истинного книжника отличает талант. Талант в книжном деле - то же, что и музыкальность. Матвей Шишков чувствовал книгу. Человек он был необразованный, как и большинство русских книжников в прошлом. Но, держа в руках книгу, перелистывая ее страницы, он, казалось, вместе с запахом старой бумаги вдыхал и потаенную особенность книги, он ее чувствовал, он ее понимал. На примере Шишкова можно бы рассказать, что такое талант книжника.
      Шишков брал иногда в руки книгу, которую несомненно не знал. Взглянув на титул, он видел только, что книга напечатана, скажем, в начале прошлого века. Но в начале прошлого века вышло великое множество пустых, ненужных, навсегда сошедших книг - какие-нибудь повести третьестепенных авторов или упражнения в стихотворстве бездарных поэтов. Как же, не зная библиографии, все же угадать редкую книгу? В этом немалую роль играла интуиция. Заподозрив, что книга редка, Шишков, так сказать, брал ее на заметку: он (83) справлялся о ней, въедался в библиографию Сопикова или в каталоги Шибанова; но он мог и по своему пониманию отнести ту или другую книгу к числу редких, и при этом почти никогда не ошибался.
      - Гм...- усмехнулся он как-то на мой вопрос, чем руководствуется он иногда при определении редкости книги.- Ведь если видишь интересную женщину, не нужно справляться у других, действительно ли она интересна. Кстати, она может быть для других и неинтересна, а для меня интересна. Так же и с книгами. Иногда в первый раз увидишь книгу, ничего о ней не знаешь, а весь внутренне затрепещешь... и, знаете ли, редко ошибаешься.
      Но он мог иногда ошибиться все же, недооценив книгу. Однажды он очень дешево, прямо-таки бросово расценил одну маленькую старинную книжечку.
      - Книжечка пустяковая, Матвей Иванович,- сказал я ему.-Издание археографической комиссии... какой-то там "Россиянин прошедшего века".
      - Потому-то и дешево, что никому не нужна,- ответил он наставительно.
      - А мне вот нужна... это редчайшее первое издание Посошкова с прибавлением отеческого завещательного поучения, посланному в дальние страны сыну. Даже два тома Посошкова, изданные много позднее Погодиным, и те сейчас редки.
      - Позвольте-с,- сказал Шишков, сразу помрачнев. Он взял из моих рук книжку и прочел незамеченное им при расценке имя Посошкова, несколько задетое библиотечной печатью.
      - Да-с,- сказал он невесело, возвращая мне книжку.- Случается. Мне не жалко, что вы дешево купили ее, я этому даже радуюсь. А я вот сделал промашку, и хорошо, что книга попала к вам, а могла ведь за бесценок уплыть в сторону.
      Как истинный книжник, он дорожил судьбой книг и всегда старался, чтобы книга попала в надежные руки.
      Придя ко мне, уже незадолго до смерти, после многолетнего отсутствия, он благоговейно оглядел книги в моих книжных шкафах. Он узнал некоторых старых знакомцев, он никогда не забывал о них, хранил их в своей памяти, как хранят встречи с хорошими людьми; (84) он только поднял застекленную дверцу одной из полок и провел рукой по корешкам, он мысленно пожимал руку старым знакомцам.
      Маленький горбун любил книгу возвышенной любовью, Хотя и прошел торгашескую школу, где учили ценить книгу, прежде всего как товар.
      - Какой же это товар,- сказал он раз не то грустно, не то иронически.Люди иногда с ума сходят от тоски по книге... вот Щапов захирел и помер, когда у него пропал экземпляр "Путешествия" Радищева. Какой же это товар!
      Матвей Шишков относился к ряду тех малообразованных, но глубоко одаренных книжников, которые, мало зная, много понимали и крупицу за крупицей создавали целые библиотеки, довольные тем, что частица их труда есть в этих книжных собраниях. Он уважал книголюбов, ценил их страсть, их готовность поступиться многими радостями жизни ради книги.
      - А письма Пушкина у вас целы? - спросил он обеспокоенно в свой последний приход ко мне.
      Я порадовал его, показав на три тома писем Пушкина - дар, полученный мной в свое время от Матвея Шишкова и Давида Самойловича Айзенштадта в одну из юбилейных годовщин. Шишков успокоился и ушел от меня удовлетворенный, что труды его не пропали.
      Вскоре я узнал, что Матвей Иванович Шишков умер. Он умер, простившись с книгами, которые в свое время прошли через его руки, насладившись в последний раз созерцанием мерцающих золотом корешков, хотя его заветная мечта вернуться к букинистическому делу не осуществилась.
      (85)
      ПИСЬМА НАТАЛИИ ГОНЧАРОВОЙ
      Однажды, уже в давние времена, ко мне пришел в номер гостиницы в городе Ростове Ярославском старый книжник Андрей Андреевич Молодцыгин. Мы с ним поддерживали дружеские отношения. Впрочем, книжником он был в такой же степени, как и антикваром - любителем старины, особенно ростовской финифти, расписных изразцов старинных печей и лежанок; у меня и поныне хранится несколько таких изразцов, разысканных и присланных мне Молодцыгиным, с надписями под изображениями: "Смотрю на цвет сей" или "Сие мне угодное...", в зависимости от того, изображена ли на изразце девица, нюхающая цветок, или бегущий юноша с вазой, похожей на амфору, в руках.
      Молодцыгин был человеком несколько цыганского облика, с копной черных седеющих волос и густейшей бородой.
      - Пушкиным интересуетесь? - спросил он меня, не успев поздороваться.
      За окном моего номера совсем близко золотели луженые маковицы соборной звонницы со знаменитым колоколом "Сысоем". Я ожидал, что Молодцыгин достанет из кармана какое-либо первое издание Пушкина, но он сел на стул напротив и, глядя на меня в упор своими чернейшими, под чернейшими бровями, глазами, сказал:
      - Шесть писем Наталии Гончаровой к Пушкину.
      - Они у вас? - спросил я после паузы, справившись с дыханием, ибо истинный собиратель должен во всех случаях соблюдать спокойствие, хотя бы и мнимое.
      (86) - С собой...- усмехнулся Молодцыгин.- Разве такие вещи бывают в кармане. Добыть надо эти письма. В Ярославле.
      От Ростова Ярославского до Ярославля было в ту пору несколько часов езды.
      - Конечно,- сказал Молодцыгин,- если вы раздобудете эти письма, то меня не забудете...
      И он рассказал, как и где нужно искать эти письма. Под Ярославлем, по другую сторону Волги, есть большое село, в котором живет женщина под фамилией Ослябина. Покойный муж этой Ослябиной был любителем старины, вдова его в таких делах ничего не понимает, но осторожна. Следовательно, письма Наталии Гончаровой к Пушкину нужно добыть с умом, иначе женщину можно насторожить и писем она не продаст.
      Молодцыгин говорил вполголоса, таинственно, как бы давая понять, в какое величайшее дело посвящает меня: конечно, письма Наталии Гончаровой, вероятно неопубликованные, на улице не валяются, и день спустя я уже был в Ярославле. Стоял август с той палящей жарой, какая нередко бывает в эту пору на Волге. В Ярославле не существовало еще нынешней благоустроенной набережной, откос над Волгой зеленел травой, и по другую сторону реки и тянулось то большое село, в котором жила владелица писем Гончаровой.
      Волжские села обычно расположены так, что главная улица растягивается вдоль Волги иногда на несколько километров. В этот знойный августовский полдень улица была совершенно пустынна, только куры, изнеможенно раскрыв клювы, лежали в серой пыли, и даже от реки, казалось, исходил зной, а не прохлада. Я долго не встретил ни одного человека на улице. Наконец, я увидел женщину с ведрами.
      - Ослябина? - переспросила она.- Это, должно быть, дом тридцатый отсюда, по левой стороне. Так и идите пряменько.
      И я пошел пряменько, миновал тридцать бесконечных домов с бесконечными палисадниками и опять не встретил ни единого человека. Я подошел к одному из домов, из окна которого на меня смотрела старуха.
      - Бабушка,- спросил я,- не знаете ли, какой дом Ослябиной?
      - Ослябиной? Что-то такую фамилию я и не слыхала.
      Может, Осафьева?
      Я достал записную книжку и прочел фамилию, записанную со слов Молодцыгина.
      - Да нет, Ослябина.
      - А зовут ее как?
      Имени женщины старый книжник не знал.
      - А...- сказала старуха вдруг,- знаю. Идите пряменько... дойдете до колодца, так за ним третий дом.
      И я снова пошел пряменько, до колодца оказалось с добрых полкилометра, и дом Ослябиной действительно был третий от угла, сонный, разогревшийся от зноя и, казалось, необитаемый дом. Я открыл калитку палисадника и поднялся по ступенькам. Пожилая, гладко причесанная на прямой пробор женщина открыла мне дверь.
      - Простите,- сказал я.- Не вы будете Ослябина... не знаю вашего имени и отчества.
      - Я Ослябина,- ответила женщина выжидательно...
      - Видите ли,- сказал я по возможности беспечно и весело,- я неисправимый книжник, люблю старые книги... мне в Ярославле сказали, что ваш муж тоже любил книги и собирал их. Может быть, вы что-нибудь не откажетесь уступить мне.
      Я даже побоялся произнести слова "продать". Женщина минуту помолчала.
      - Заходите.
      В доме было как в духовой печке, и он весь жужжал, как улей, от мух. Я почувствовал, как пот стекает по моей шее, и изредка даже мотал головой, чтобы стряхнуть со лба капли: письма Наталии Гончаровой, как всякий клад, давались мне нелегко.
      - Какие же книжки вас интересуют? - спросила женщина.-Покойный мой муж был действительно любителем книг. Только книг я вам показать не могу.
      - Почему же? - спросил я, наверно, именно тем голосом, каким говорил Чичиков.
      - Они на чердаке лежат, а там пыль, да и в голубином помете всё.
      - Помилуйте,- сказал я тем же голосом,- для настоящего книжника пыль только приятна... (88) значит, к книгам давно никто не прикасался и они ждут ценителя.
      Женщина поколебалась.
      - Ну, что ж... не боитесь пыли, полезайте на чердак. Если в доме было как в духовой печке, то на чердаке под железной крышей - уже как в доменной печи. Книги лежали в большой бельевой корзине. Все было покрыто голубиным пометом, пухом и перьями, а пыль оказалась тяжелой, как тальк, она не оседала, а, поднявшись, плотно стояла в воздухе. Женщина ревниво и настороженно следила за мной, пока я откладывал книги. Сверху лежали разрозненные томики классиков в приложении к "Ниве", Шпильгаген, исторические романы Мордовцева и Салиаса, пухлые тома Валишевского, русская история Иловайского, сборник тригонометрических задач Рыбкина, "Родная речь", огромные волюмы "Живописной России", и у меня создалось впечатление, что покойный Ослябин не столько собирал книги, сколько подторговывал ими. Ни одной сколько-нибудь стоящей книжки, не говоря уже о письмах, в корзине не оказалось. Но я не мог ничего не купить, чтобы окончательно не разочаровать женщину.
      - Эту книжку я взял бы,- сказал я нерешительно, подумав тут же, что стану я делать с "Введением в биологию" Лункевича.
      Женщина взглянула на титул.
      - Книжка редкая,- сказала она безоговорочно.- Муж ею дорожил.
      - Ну, не такая уж редкая...- сказал я.- Но я ее купил бы. Во сколько вы ее цените?
      - Сто рублей,- сказала женщина поколебавшись. Это была цена десяти или даже двадцати экземплярам книги Лункевича. Я ничего не ответил: современная Коробочка явно дорожила мертвыми душами. Пот тек по моему лицу, и я плохо видел, так как из-за пыли пот стал тестообразным.
      - А нет ли у вас каких-нибудь писем? - спросил я тем же чичиковским голосом.- Знаете ли, письма я бы, пожалуй, даже охотнее купил.
      - Каких же вам писем? - удивилась женщина;
      - Ну, знаете, разные там письма, особенно старинные... ведь письма всегда помогают понять, как люди жили в свою пору.
      (89) - Какие же могут быть у меня письма?- ответила женщина так, словно мы оба разыгрывали сцену из "Мертвых душ".- Есть у меня письма от свояченицы... да они вам неинтересны, и неловко как-то их продавать.
      - Отчего же - неловко: письма вы прочитали, они вам ненужны... а я, может быть, книгу напишу.
      Мы спустились с чердака, и на меня сразу налетели все мухи, какие были в комнате: я был покрыт соблазнительным тестом из пыли и пота. Женщина ушла в соседнюю комнату, и я ждал. Я ждал той минуты, когда в незрячих руках мелькнут синеватые или, может быть, плотные белые листы старинной бумаги, исписанные женским почерком, скорее всего по-французски, заряд картечи, который заставит вздрогнуть наших пушкинистов. Женщина вернулась с перевязанной розовой ленточкой пачкой писем. Я развязал их: письма, все до одного, действительно, оказались письмами свояченицы, некой Клавдии Петровны, смиренно подписывавшейся: Клава.
      - А где у вас письма Наталии Гончаровой? - спросил я напрямик.- Продайте мне эти письма.
      - Кого? - переспросила женщина.- Я что-то такой и не знаю.
      Я заподозрил уловку.
      - Наталии Гончаровой, ставшей женой великого поэта Пушкина.
      Женщина была явно озадачена.
      - Откуда же у меня могут быть такие письма? Мы в родстве не состояли, девическая моя фамилия - Коростелева, да и у мужа таких родственников не было. Я всю его родню знаю.
      Мне незачем было покупать за сто рублей биологию Лункевича. Я измерил в обратный конец все волжское село, кляня Молодцыгина с его сведениями.
      Несколько месяцев спустя, когда я снова увидел его и рассказал о своей экскурсии, Молодцыгин задумался всего лишь на один миг.
      - В Арзамас надо ехать,- сказал он решительно.- Значит, письма в Арзамасе.
      В Арзамас я не поехал. Откуда взялась легенда о письмах Гончаровой - не знаю. Но биография любого собирателя была бы неполной, если бы в ней не было (90) событий - иногда смешных и нелепых, иногда грустных, иногда разочаровывавших, а иногда радующих находками, открытиями, а главным образом ощущением, что спас что-то, чему суждено было погибнуть или затеряться в безвестности. Это относится не к пополнению своего книжного собрания, а к крупицам культуры, которые именно книголюб подбирает, и в огромном большинстве случаев - для всех, а не только для себя.
      ВОКРУГ ПУШКИНА
      Глядя на три тома писем Пушкина в своем шкафу, я всегда вспоминаю последнее посещение Шишкова. Три тома писем Пушкина были изданы в 1906 году Академией наук. Письма, особенно обращенные к ближайшим друзьям, были написаны без малейшего затруднения в выражениях.
      Академия наук выпустила эти письма с купюрами, обозначенными многоточиями. Но в нескольких экземплярах - едва ли больше десяти - письма Пушкина были изданы без купюр, лишь для академиков. Одним из таких экземпляров владел пушкинист и историк Павел Елисеевич Щеголев; есть в этом экземпляре его карандашные пометки.
      Книжники хорошо знают редчайшее издание писем Белинского без пропусков; но письма Пушкина без пропусков, иногда с ядом горечи, иногда с язвительностью великого эпиграммиста, хранят как бы живую его речь, и можно понять, почему Матвей Шишков в первую очередь обеспокоенно спросил, целы ли у меня эти книги.
      (91) Письма Пушкина стоят у меня рядом с его прижизненными изданиями и еще с одной книжкой, до сих пор неразгаданной, хотя она у меня много лет, и ни один пушкинист, разглядывая ее, не высказал окончательного о ней суждения.
      Как-то в одном из букинистических магазинов я купил книжку, ослепившую меня надписью на ее первой странице. Стремительный росчерк гусиным пером в такой степени показался мне сделанным рукой Пушкина, и по всему смыслу это в такой степени могло быть надписью Пушкина, что и поныне ни одно сомнение пушкинистов не разубеждает меня в первоначальном предположении.
      Книжка эта - "Душенька" Богдановича издания 1809 года. На книге надпись чернилами: "Из книг Чернышева",- сделанная, несомненно, владельцем. Но под надписью владельца и под печатным названием "Душенька" следует и другая надпись: "коей дарит барона А. П.". Как известно, повести Белкина подписаны инициалами Пушкина, именно "А. П.", а лицейская кличка А. Дельвига была "барон"; только крышечкой над буквой "П", характерной для росчерка Пушкина, в данном случае служит типографская линеечка.
      Имение Чернышевых, родителей будущего декабриста Захара Григорьевича Чернышева, помещалось близ имения владельца Полотняного завода А. Н. Гончарова, дедушки жены Пушкина. Пушкин бывал на Полотняном заводе, широко пользовался библиотекой Гончарова, а возможно, и Чернышевых. В одной из корреспонденции, напечатанной в 1949 году в газете "Вечерняя Москва"- "В бывшем имении Гончаровых", автор пишет: "Имеются рассказы, указывающие, что Пушкина видели однажды несущим ворох книг из красного дома в большой". Возможно, что были в этом ворохе и книги из библиотеки Чернышева. Прямой домысел, продиктованный несомненным сходством надписи на книге "Душенька" с почерком Пушкина, подсказывает, что книга из библиотеки Чернышева могла остаться у Пушкина, а когда Чернышев в числе других декабристов был сослан в Сибирь, Пушкин на память о Чернышеве подарил его книгу со своей надписью А. Дельвигу.
      В литературе известно, что кличка "барон" принадлежала Дельвигу еще с лицейских времен; но была такая кличка и у декабриста барона Владимира Штейнгеля.
      (92) Когда пушкинисты усомнились в надписи Пушкина, хотя и признали значительное сходство с его почерком, я высказал другое предположение: может быть, книга, принадлежавшая Чернышеву, была подарена на память о нем декабристу барону Штейнгелю декабристом А. Поджио, у которого она могла случайно оказаться; тогда совпали бы первые буквы имени и фамилии Поджио. Но знатоки истории декабристов в этом предположении усомнились.
      Так она и стоит у меня на полке, эта книга со своей нераскрытой судьбой, и все же мне хочется думать, что на ней надпись Пушкина, притом не случайная, а связанная с судьбой декабристов. На корешке книги внизу есть две маленькие буковки: "А. П." - инициалы владельца книги. Я запросил Пушкинский Дом, где хранится библиотека Пушкина, есть ли такие буковки на его книгах;
      таких буковок не оказалось. А если Пушкин специально для подарка, полного внутреннего значения, отдал переплести книгу, принадлежавшую Чернышеву, и распорядился поставить свои инициалы па корешке? Ведь книга, судя по надписи, принадлежала Чернышеву, и тогда совершенно естественно, что на корешке должны бы быть буквы "З. Ч." или, если иметь в виду отца декабриста, то "Г. Ч.".
      Переплетчик не сберег для нас этой тайны, он только направил по верному пути домыслы потомка; может быть, и пушкинисты согласятся когда-нибудь со мной, что Пушкин одушевил "Душеньку", заключив в своей короткой надписи на ней целую эпоху.
      (93)
      ТЮМЕНСКИЙ "ОБРЫВ"
      Жизнь И. А. Гончарова была трудной и мучительной; в основном этому были причиной особенности характера Гончарова. Но, пожалуй, по-настоящему трагическая пора наступила для него, когда в 1869 году в журнале "Вестник Европы" был опубликован его роман "Обрыв". Роман вызвал множество откликов, многие из них были в такой степени резки, что при мнительности и мизантропии Гончарова могли бы его окончательно добить.
      "Что такое Райский? Изображается по-казенному псевдорусская черта, что все начинает человек, задается большим и не может кончить даже малого. Экая старина! Экая дряхлая, пустенькая мысль, да и совсем даже неверная",- писал Достоевский в письме к H. H. Страхову. "Ну, батюшка, читаю я продолжение "Обрыва" и волосы у меня вылезают от скуки. . . И что за несчастная фигура Райский!" - писал Тургенев H. В. Анненкову. "Даже свою Веру Гончаров уже успел испортить: и она рассуждает и переливает из пустого в порожнее",- писал Тургенев в другом письме к Я. П. Полонскому.
      Но интерес к роману был тем не менее огромный: редактор журнала "Вестник Европы" M. M. Стасюлевич сообщал поэту А. К. Толстому: "О романе Ивана Александровича ходят самые разноречивые слухи; но все же его читают и много читают. Во всяком случае, только им можно объяснить страшный успех журнала: в прошедшем году, за весь год, у меня набралось 3700 подписчиков, а ныне, 15 апреля, я переступил журнальные Геркулесовы Столпы, т. е. 5000, а к первому мая имел 5700".
      (94) В 1870 году появилось первое отдельное издание "Обрыва", и в ту же пору, примерно в 1875 году, в Тюмени вышло одно издание, о котором я ни разу не встречал упоминания в библиографической литературе. Это сборник карикатур с подписями под ними, зло направленными против романа Гончарова. Книга вышла в издании Высоцкого и Тимофеенкова, карикатуры принадлежали художнику М. Знаменскому; отпечатана книга была в Тюмени в типографии (95) К. Высоцкого, хотя цензурное разрешение помечено С.-Петербургом, 19 марта 1875 года.
      На титуле книги сатирически изображены персонажи романа, а сам титул такой: "Обрыв". Роман классический, картинный, отменно длинный, длинный, длинный и сатирический и чинный". Далее следует 59 страниц с карикатурами на персонажей и на эпизоды романа, с подписями под ними.
      "В одном приволжском городке открыл я рукопись, склеенную из миллиона лоскутков. История этой рукописи следующая: несколько лет тому назад, во время проезда начальника губернии через городок этот, из окна того дома, где изволил остановиться Его Пр-во, вылетела куча рваной бумаги, на которую и бросились обывательские куры со всех сторон, приняв за какую-то куриную крупу эти, как снег, посыпавшиеся обрывки бумаги. Находившийся же по соседству исправник обрывки эти принял за изорванные Его Пр-вом доносы на него, исправника, и, со свойственным ему самоотвержением, отважно вступил в ожесточенную борьбу с курами и успел спасти многое. Обрывки эти оказались сказанием о жизни некоего художника Бориса Райскаго.
      Я воспользовался этой рукописью, иллюстрировал ее и, предлагая читателю, долгом считаю объяснить, что если ему встретится какая-нибудь недомолвка или недостаток связи, то причиной тому обывательские куры, успевшие поклевать многое.
      Мих. Знаменский".
      Вступление это идет под заголовком: "Нечто вроде пролога". За ним следуют весьма обидные карикатуры в духе известных карикатур Н. Степанова, с подписями, перефразирующими отдельные места из романа. Заключает серию этих карикатур изображение путевого столба с надписью: "Русские девы, не принимайте ошибки за образец и не скачите как козы с обрывов", и далее изображен путник с палитрой, привязанной на спине и подписью под рисунком: "Борис Райский, разыгрывая из себя болвана, понял, что природа создала его именно для делания болванов, и отправился за границу учиться скульптуре".
      В 1954 году в Тюмени вышла отличная книжка П. И. Рощевского "Воспитанник декабристов художник М. С. Знаменский". В книжке рассказана история жизни (96) этого примечательного художника, рассказано и о том, как он создал альбом своих карикатур "Обрыв". Разделяя критику передовых писателей того времени, в том числе и Салтыкова-Щедрина, художник Знаменский, автор ряда остросоциальных карикатур, также по-своему подверг роман критике, направив острие своих сатирических рисунков против бездейственного Райского и других персонажей романа.
      Следует надеяться, что это тюменское издание не дошло до Гончарова; оно несомненно обидело бы и еще больше огорчило и без того близко принимавшего к сердцу неудачи, мнительного и одно время даже потерявшего веру в себя писателя.
      "ВЕНОК И "ШАПКА"
      Иван Александрович Гончаров был стар, одинок и печален. Помимо этого он страдал манией, что его хотят обездолить другие литераторы, заимствовать его темы, подглядеть его бумаги. Даже люди, близкие к Гончарову и оберегавшие его - А. К. Толстой или издатель М. М. Стасюлевич,- приходили в отчаяние от его характера. Характер у Гончарова был действительно трудный, причинявший страдания прежде всего самому Гончарову.
      "По вечерам простокваша и скука, утром скука без простокваши, я радуюсь сну, как другу, брату, как любовнице! Старичок (т. е. я), очевидно, слабеет, понемногу весь выходит, словом, тает. Я смотрю в зеркало, в ванне, на себя и ужасаюсь: я ли этот худенький, желто-зелененький, точно из дома умалишенных выпущенный на руки родных, старичок, с красным слепым глазом, с скорбной (97) миной, отвыкший мыслить, чувствовать и способный только просить пить, есть, и много-много что попроситься на двор-а! а! а! Ужас!"- безжалостно написал о себе Гончаров в июне 1883 года А. Ф. Кони из Дуббельна.
      Незадолго до этой поры ближайшие друзья Гончарова, издатель журнала "Вестник Европы" Михаил Матвеевич Стасюлевич и его жена Любовь Исаковна, пригласили Гончарова встречать у них новый, 1882 год. Несомненно, судя по воспоминаниям о Гончарове той поры, он долго отнекивался, ссылался на недомогания, на отвычку от общества. Но Стасюлевичам удалось уговорить старика, и он все-таки пришел к ним в новогодний вечер. Вероятно, его встретили восторженно, согрели, обласкали. Во всяком случае, на выпущенном новом издании "Обломова" Гончаров сделал ровно год спустя слабым стариковским почерком такую надпись:
      "Дорогой приятельнице Любови Исаковне Стасюлевич 31 декабря 1883 г. благодарный от души и сердца за венок, сплетенный ею 31 декабря 1882 года, и неизменно преданный автор".
      Наверно, для Гончарова не только сплели в новогоднюю ночь венок, но и торжественно возложили на его голову, и целый год Гончаров не забывал этого, подчеркивая именно в датах свою благодарную память... Он был очень одинок, очень болен, старый писатель.
      "Добавлю, что я очень плох, буквально еле хожу и еще буквальное ничего не ем и все ненавижу! Видно и мне приходится собираться в безвозвратный путь в одну из петербургских окраин",- написал он меньше года спустя, в сентябре 1884 года, тому же М. М. Стасюлевичу.
      Почти такого же рода надпись есть па книге замечательного писателя В. Ф. Одоевского: "Пестрые сказки с красным словцом, собранные Иринеем Модестовичем Гомозейкою магистром философии и членом разных ученых обществ, изданные В. Безгласным". Безгласный - псевдоним В. Ф. Одоевского, а его надпись на книге следующая:
      "Дарье Николаевне Кошелевой в изъявление благодарности за все ея милости вообще и за прекрасную шапку в особенности от Сочинителя. 1833. Спб.".
      На Дарье Николаевне, дочери французского эмигранта Дежарден, был женат вторым браком Иван Родионович Кошелев. Их сын Александр служил в архиве Министерства иностранных дел вместе с Веневитиновым, (98) Соболевским, братьями Киреевскими, Шевыревым, В. Ф. Одоевским, с которым был связан дружбой. Шапка, может быть, была тоже новогодним подарком.
      Так хранят иногда надписи на книгах не только следы отношений писателей к тому или другому лицу, но и приметы событий, зачастую интимных и личных, приоткрывающих, однако, эпоху и дающих возможность прочесть гораздо больше, чем это заключено в самой надписи. Венок, сплетенный рукой Л. И. Стасюлевич Гончарову, и шапка, подаренная В. Ф. Одоевскому Кошелевой,- это почти материализованные приметы времени и отношений, глубоко располагающие к тем, кто так хорошо понимал впечатлительное существо писателя, отзывчивого к любому проявлению дружбы и внимания: и Гончаров и Одоевский, судя по их надписям на книгах, это прочувствовали.