Но затем они забывали свои страхи и заботы, начинались рассказы о «чудесах раввина-кудесника». Только бы дальше от этого мира! Каждый уверял, что сам видел эти чудеса. Если уж фантазия заходила слишком далеко, отец его прерывал. Он не был другом «раввинов-кудесников», никогда их не посещал. Однако рассказчик клялся: «Это чистая правда! Чтоб я так жил!»

Когда пирушка шла к концу, отец вставал, за ним? остальные. Они отодвигали стол в комнату к женщинам, образовывали круг, клали руки на плечи соседям и начинали танцевать под одни и те же звуки: «Ой-ой-ой, ой-ей-ей!» Ото выражало все: страх перед богом и страх перед людьми, радость и горе. Сначала они танцевали медленно, раскачиваясь в стороны, вперед и назад, то держа голову вверх, то склонив ее. Потом танец убыстрялся, их охватывал экстаз, они вытягивали голову к небу, как будто они уже попали в рай.

Внезапно хоровод замирал, как будто окаменев: сам раввин вступал в середину и танцевал соло. Начинал он медленно, маленькими шажками, едва двигаясь, раскачивая вытянутое туловище, помахивая платком, держа его в руке, как будто это была партнерша. Глаза его были закрыты. Он наслаждался каждым движением. Как бы прорывалось наружу все, что таила его душа, он мчался вперед, мчался, как ураган, забыв все окружающее. Вдруг, выбившись из сил, останавливался и долго и задумчиво разглядывал все вокруг. О чем думал он в этот момент? Трудно сказать. Он был человеком, полным противоречий, и жил в мире, полном противоречий.

При разумном общественном строе он стал бы танцором либо актером. Я в этом убеждена.

На таких вечерах я присутствовала охотно. Даже меня, для которой все, что происходило в отчем доме, было чуждо, эти встречи, эти танцы завораживали. Стоя в стороне, прислонясь к двери, я смотрела на происходящее как зачарованная. Обычно я старалась исчезнуть из дома как можно раньше. Свои хозяйственные хлопоты я организовала так, что все необходимое делалось до обеда. Ужин брал каждый сам, обычно молочный. Но если на обед было мясное, полагалось ждать шесть часов. Это строго предписывал ритуал. Исключения делались только для малышей. Надо было поистине обладать головой министра, чтобы разбираться во всех этих предписаниях. Чем больше я внутренне удалялась от гетто и отчего дома, тем спокойнее я становилась. И конечно, старше, зрелей. Я покончила с мелочными распрями и упрямством.

Меня начинал интересовать окружающий мир, с его противоречиями и несправедливостью. От отца я унаследовала не только его склонность к искусству, но и чувство справедливости. Это чувство культивировалось в нашем доме не меньше, чем старые нравы и обычаи. Понятие «класс» было мне еще незнакомо. Но противоречия между классами я на себе испытала. Мы сталкивались с ними слишком часто. На собственном опыте. Мой отец? хотя он и делал много несуразностей? работал с утра до вечера, а семье не хватало на самые насущные нужды. Бывали дни, когда он не знал, где взять кусок хлеба для детей. Когда положение становилось безвыходным? а это случалось не раз,? он отбрасывал гордость и шел к богачам, к Лейзерам, известным владельцам обувных магазинов. У них была огромная вилла в одном из берлинских предместий. Но посещал он только мать семейства, дальнюю свою родственницу, и одалживал у нее денег. Иногда он возвращал долг, иногда нет, если уж совсем нечем было расплачиваться. От этого он страдал. Ну что он должен был делать? Он не видел иного выхода.

К примеру: напротив нас жил биржевой спекулянт. Он сидел каждый день за письменным столом у окна. Одной рукой он ударял себя по толстому брюху, другой держал телефон, ни на минуту не прекращая говорить. Летом, когда окна были открыты, удавалось расслышать отдельные слова. Он имел двух помощников, которые работали на него. Как сумасшедшие носились они целый день туда-сюда, принося ему последние новости с биржи и последние сделки.

Его три дочери тоже были постоянно заняты. Они все время меняли свои туалеты. Две уходили утром из дому и возвращались поздно ночью. Девушки отличались редкостной красотой. Они гордились своим телом, которое наверняка продавали за немалую цену. Рассказывали, что у них были богатые любовники, которые никогда не показывались в гетто. Старшая дочка была лунатичкой. Иногда рано утром я видела, как она карабкается по карнизу первого этажа. Все семейство, дрожа, стояло у окон и не двигалось, пока девушка снова не вползала в окно. Наверное, из-за этой больной дочери Крамеры не переселились в богатый квартал.

Господин Крамер, однако, был очень набожным. Он ежедневно молился богу. Я часто видела его у окошка облаченным в молитвенный балахон и с молитвенным ремнем на лбу. Он молился, раскачиваясь взад и вперед. Наверняка он упрашивал «милостивого» бога, чтобы тот ниспослал ему выгодные сделки, а конкурентам? неудачи. И наверно, еще молился, чтобы бог простил его дочерям их грехи.

Отец мой был и мировым судьей своей общины, но господин Крамер не утруждал его, как, между прочим, и другие богачи. К отцу приходили «маленькие люди» со своими большими заботами. Я не раз наблюдала, как мой старик ломал себе голову, чтобы помочь беднякам. В официальный суд они едва ли могли обратиться. Адвокату платить было печем. А моему отцу бедняк мог дать самую малость. Он мог заплатить ему по частям, а то и вообще не платить, если у него ничего не было. Бедность хорошо ладила с бедностью.

В таких случаях наш синагогальный служка обычно говорил: «Аи, реб Пинхус-Элиэзер! Вы умный человек, но в делах ничего не понимаете. Маленькие общины едва могут оплатить раввина, поэтому каждый, кто к вам обращается, должен сам оплачивать услугу. Вы должны поступать, как раввин из моего городка. Если к нему кто-либо приходил и заказывал, например, погребальную речь, on говорил: „Вот у меня есть особенно хорошая речь. Она стоит восемьдесят марок. Есть еще и другая, тоже хорошая, за пятьдесят марок. Кроме того, есть у меня еще одна, за двадцать марок, но, откровенно говоря, ее я бы вам не посоветовал“. Начав, Зальмен с трудом останавливался: „Если вы, реб Пинхус-Элиэзер, не станете поумнее, придется мне сменить профессию. Я стану ассистентом у раввина-кудесника. Вот тогда-то я загребу денег. Что для этого нужно? Только сопровождать раввина, когда тот путешествует по городам и селам. Каждый раз, когда он совершает очередное чудо, мне надо стоять рядом, качать головой и говорить: „Тс, тс, тс“. Ну вот, реб Пинхус-Элиэзер, что скажете об этом великолепном будущем?“

А что мог сказать мой отец? Он отвечал лишь глубоким вздохом, ибо, когда не зарабатывал он, ничего не получал и его служка. А у того было столько же ребятишек, сколько у раввина. Зальмен Гертнер, так звали синагогального служку, был прирожденным балагуром, остряком. На все случаи жизни у него находилась побасенка, анекдот, легенда. Они жили в согласии, эти два бедняка? раввин и его служка.

Отец вершит суд

Суд вершил отец, как правило, по воскресеньям. В своей комнате. Разбирались спорные вопросы всякого рода? личного, делового. Ход разбирательства не был лишен известной комичности. Отец сидел на своем «троне» у длинного стола. По обе стороны? участники спора. Несколько в стороне, на диване,? моя мать. Она присутствовала всегда, если только была здоровой. «Это мое единственное удовольствие»,? говорила она.

Одна из сторон излагала свои претензии. Другая перебивала. Один стремился перекричать другого, потом кричал отец. А потом начинался скандал, потому что вмешивалась мать. В конце концов, у нее тоже была голова на плечах. Хотя и с коротко постриженными волосами. Зато язык у нее был длинный, когда надо было поспорить с отцом. А вообще она была кроткой как овечка.

Когда посторонние уходили, тут только скандал и разгорался. Между отцом и матерью. Они ссорились часто. Иногда на то были причины, а иногда и нет. Чаще нет. Должны же были они когда-нибудь облегчать свои души, правда?

Когда я была дома, то внимательно следила за судебным разбирательством. Я сидела в своей комнате с книжкой за столом, притворялась, будто читаю. Время от времени я выбегала в кухню, чтобы посмотреть, не пригорел ли обед, что случалось нередко. Однажды я опрокинула кастрюлю с кипящим бульоном на правую руку. Прошли месяцы, прежде чем рана зажила. Шрам остался до сих пор. Меня очень интересовали судьбы людей. Я наблюдала за ходом действия и кое-чему училась. Немножко знанию людей, немножко обращению с ними. Позже мне это пригодилось. При этом у меня возникла еще одна страсть: я начинала интересоваться психологией. Как охотно я пошла бы учиться! У меня тогда еще не хватало «смелости» думать о профессии актрисы. В мире, в котором я жила, эта профессия ставилась на один уровень с проституцией.

Из множества дел мне запало в память одно дело о разводе, потому что оно было трагикомичным. К отцу пришла молодая, но уже увядшая женщина. Она сперва долго беседовала с моей матерью. Согнувшись, придавленная несчастьем, глаза полны страдания, на коленях узелок, сидела она перед ней и изливала душу. Она хотела, чтобы ее развели. Вот уже полгода, как она замужем, и все еще девица. Ее муж не прикоснулся к ней. Наверное, не мог. В качестве доказательства она развернула перед моей матерью простыни. Простыни были незапятнанными, а молодая женщина? девственницей. Моя мать посоветовала ей потерпеть. Женщина качала головой: «Нет! Я терпела столько ночей, терпела и ждала. Теперь не хочу больше. Он мне чужой, едва со мной говорит, не смотрит на меня. Какой-то чудак. Я хочу, чтобы раввин меня развел».

Она стеснялась рассказать все это моему отцу. Он не настаивал на этом. Послал служку за мужем этой женщины. Тот явился. Неуклюжий как медведь, прошел в комнату отца, даже не поздоровавшись с матерью и но взгляпув на жену. Я не знаю, что рассказал этот «герой» отцу. Но женщину мне было ужасно жаль. Она была сиротой. Первая молодость уже миновала, красотой никогда не отличалась. По как стремилась она найти в браке немножко счастья. И вот тебе на: опять возврат к безрадостной одинокой жизни. Мне так хотелось найти для нее жениха.

Отец вышел из своей комнаты в явно плохом настроении. Он сказал женщине: «Мне нужно время для размышлений. Приходите и следующее воскресенье».

Оба выкатились. Сначала она, затем он. Все эти дни отец держал совет с Библией, Талмудом, со своим умным служкой и? о чудо!? с моей матерью тоже. Она уговаривала его подождать с разводом. Этого мужчину так наказал господь бог. А может, случится чудо и жена забеременеет?

Но реб Зальмен придерживался мнения, что чудо случится только тогда, когда молодую женщину пошлют к графу Потоцкому.

«Как так?? спросил отец.? И почему именно к графу?»

«Вы не знаете эту историю? Так я вам ее расскажу. Мой приятель пошел к раввину и пожаловался: „У меня две большие беды. Может, вы мне дадите совет? Первая беда: вот уже три месяца я прошу у графа Потоцкого, чтобы он продлил аренду на мой кусочек земли. Но граф не хочет. Вторая беда: моя жена, моя красавица Малке никак не забеременеет. Она очень страдает. Ежедневно она молится богу, просит помочь. Но ничего не получается“. Рабби сказал: „Знаете что, реб Мотель, оставайтесь-ка дома и молитесь богу вы, а свою красавицу Малке пошлите к графу Потоцкому“. Через несколько месяцев Мотель приходит к раввину, сияя от счастья, и благодарит: „Представьте себе, граф продлил мне аренду, а моя красавица Малке беременна“. „Что обещаю, я выполняю“,? сказал раввин со значением».

Зальмен мог рассказывать анекдоты часами, но отец остановил его: «Хватит, хватит». Анекдоты его развлекали, но должен же он помнить о своем достоинстве.

К чему откладывать? Все равно неизбежно, решил он. Позвал супругов и объявил их разведенными. Он их обвенчал, он их и развел.

Ах, эти дни обжорства!

Вот уже год, как я вела хозяйство. Я была сыта им по горло. Особенно праздниками, которых было так много и в которых было так много самообмана. Они отнимали у меня много времени, привязывали меня к дому. В такие дни отец следил, чтобы все его дети были вокруг него.

Пурим был хотя бы веселым праздником. Как ночь карнавала. Праздник, когда не очень много молились и совсем не плакали, зато много смеялись, шутили и ели. Пурим основан на легенде о прекрасной Эстер, еврейской жене персидского короля Агасфера. Эстер удалось удержать министра Хамана от убийства евреев.

В этот день в гетто царили дети и молодежь. Они наряжались, ходили от дома к дому и разыгрывали эту легенду. Вечером они шли гурьбой в синагогу, захватив с собою трещотки. Как только раввин произносил имя Хамана, они начинали трещать. Возникал оглушительный шум, все смеялись и радовались. Вот и дали же мы этому антисемиту Хаману! После этого последователи отца собирались у нас в доме закусить, выпить, потанцевать. Опять только одни мужчины.

А женщины имели «удовольствие» жарить и варить. На пурим отец получал подарки, их приносили прямо в дом. Это были подлинные произведения пекарского искусства. Великолепные лакомства. Подростки приносили их на большой плоской тарелке, покрытой белой салфеткой, и передавали ее раввину. «Это подарок от моих родителей»,? говорили они. Отец сидел на своем стуле, как царь Соломон на своем троне, и принимал эти подарки. Рядом с ним стояла детская ванночка, куда он их складывал. Вокруг ванночки сидели на полу наши малыши и выуживали из нее самое вкусное, едва лакомства оказывались в ней. А мы, взрослые, выжидали, пока приносящие подарки покидали дом. Мы все, большие и маленькие, объедались этими сладкими, как мед, деликатесами. Нам хватало лакомств на целый месяц.

Пурим приходился на март, а в апреле следовал пейсах, праздник пасхи. И с ним такая бездна работы для меня, что это превращалось в пытку. Праздновали восемь дней, поминая «исход детей Израилевых из Египта». Тогда они быстро покинули Египет! У них не хватило времени испечь хлеб. В дороге из муки и воды они делали мацу, своего рода галеты без крупинки соли. Мацу пекли на камнях, которых много на дороге. А дорога шла по дну Красного моря, которое Моисей разделил своим жезлом на две половины, чтобы люди могли достичь берега.

Но почему я из-за этих пловцов посуху должна была мучиться и неделями вкалывать, понять не могла. Впрочем, работали все: отец, мать, сестры и даже мой трехлетний братик Янкель, который старался изо всех сил. Всю квартиру ставили с ног на голову, все шкафы опорожнялись. Терли, мыли, выбивали, ибо нигде не должно было затеряться даже и крошки хлеба. Пасхальную посуду доставали из одного ящика, повседневную прятали в другой. Восемь дней мы питались главным образом мацой, картофелем и яйцами, но и из этого я готовила очень вкусные блюда. Однако мы, дети, бывали очень рады, когда праздник наконец кончался и мы снова могли вдоволь есть обычный хлеб. Эти тонкие блюда нас не насыщали.

Первый вечер пасхи проходил очень чинно. Отец сидел в белом одеянии на многих подушках. Поскольку тогда, при исходе, приходилось сидеть на камнях. Мой младший братик шепелявил четыре выученных вопроса об исходе. Каждый год те же вопросы. Тысячи лет. А ответ? Его не было. Мы опускали указательный палец в бокал с вином и перечисляли десять мук, которые пришлось им тогда испытать. В память о горьких временах мужчины съедали по столовой ложке свеженатертого хрена. Их здорово трясло, а слезы катились градом. На сей раз женщин щадили, в виде исключения. После бесчисленных изречений наконец начиналась еда. У нас, детей, уже бурчало в животах. За столом оставляли свободное место для пророка Элия. Весь вечер дверь оставалась открытой. Но он не приходил. Мы, дети, каждый год испытывали разочарование.

Один праздник сменял другой. И каждый последующий казался мне еще более бессмысленным, чем предыдущий. Например, праздник сукес-шалаша. Мужчины мастерили на задних дворах гетто шалаши из досок. В течение восьми дней мужчины только в них принимали пищу. Тоже в память о кочевой жизни во время исхода из Египта. А женщинам приходилось бегать вниз и вверх по лестницам, чтобы доставить еду в шалаши.

Сравнительно простым был для меня новогодний праздник? день господнего суда. С раннего утра до вечера все были в синагоге, и никто мне не мешал. Но приготовление к Новому году пищи из огромного количества живых кур буквально отравляло мне жизнь. Для мужчин непременно покупали белых петухов, для женщин? кур. Это тоже входило в ритуал. Их приносили в жертву «всемогущему» богу. А затем, вкусно приготовив, с аппетитом съедали.

Птице связывали ножки, крутили ее над головой и при этом произносили молитву. Малышам надо было все время повторять: «Тебе на смерть, а мне для жизни». Мой маленький братик тоже шепелявил эти слова, в то время как отец крутил петуха над его головой. Затем животных доставляли еврейскому мяснику, чтобы они были зарезаны по ритуалу. А вот общипать их, это уж было моим делом. После этого мне ничто не шло в глотку.

Самым священным праздником считался Йомкиппур. Во всяком случае, он был самым грустным. Целый день постились, молились, плакали. Праздник начинался еще накануне вечером и оканчивался разговением в следующий вечер. Тогда все семейство объедалось приготовленными мною блюдами. Мне все же следовало бы стать кухаркой! Мои друзья высоко ценят мое кулинарное искусство, а я ценю моих друзей. Благочестивые проводили этот день «примирения и прощения» в синагоге и устанавливали «прямой контакт» с господом богом.

Они произносили известную молитву «Кол нидре», скорее распевали ее. Мелодия раздирала всем душу.

Мать моя в этот день тоже шла в синагогу, хотя врач строго запретил ей это. В синагоге была невероятная духота. Она брала с собой валерьянку, нашпигованное гвоздикой яблоко и нашатырный спирт. На тот случай, если кто-либо упадет в обморок. А меж тем в любой момент ее саму могли принести домой без чувств. Поэтому я оставалась караулить дом. И должна была ухаживать за маленьким Янкелем. Ему разрешалось есть. Ясно, что и я сама отнюдь не соблюдала поста. Братишку я посылала на улицу, а то он мог проболтаться. Сытой, но отнюдь не умиротворенной я спускалась к нему. Малыша не было.. Он сидел на коленях у матери в синагоге. Я снова забирала его.

Малыш уже носил пейсы. Они были светлыми, длинными и красиво завивались в колечки. Я пыталась слюной приклеить их за ушами. Но они не давались. Мне это не очень нравилось. Ведь мог же прийти мой «кавалер», Гюнтер, и из симпатии к нему дернуть малыша за его локоны. Как он дергал меня за косы. Янкель терпеливо протягивал мне свое личико, ведь он был так рад со мной погулять. Но все старания были напрасны. Гюнтер не пришел. В тот день не пришел. Зато…

Два года спустя этот рабочий паренек? я уже не жила на Гренадирштрассе? оказал моим родным неоценимую услугу. Было это так: еще в 1923 году нацисты провели в гетто маленькую репетицию еврейских погромов. Они разбивали окна, избивали людей, вытаскивали их из синагог, заставляли мужчин и женщин раздеваться догола, прогоняли их сквозь строй и т. д. Да, пытать людей доставляло удовольствие этим хищным зверям в человеческом облике. Это была купленная шваль, люмпены, сутенеры.

Еврейское население спряталось в своих жилищах и даже на следующий день не решалось показаться на улице, хотя вся эта вакханалия длилась лишь несколько часов. Тогда пришел Гюнтер и подозвал мою младшую сестренку к окошку. «Ребекка, спустись-ка ко мне. Я пойду с тобой за покупками». Он знал, что ее звали Зуре, но ему, видно, очень нравилось имя Ребекка. Оба снабжали в тот день наш дом и два соседних дома продуктами. Я прибежала в гетто только в полдень. Меня позвала моя сестра Зуре. Мне пришлось еще многое увидеть.

Встреча в гетто

В тот день, когда я возилась с упрямыми локонами Янколя, я увидела на нашей улице группу молодых людей, шедших из театра «Фольксбюне». Лавки были закрыты. Кругом ни души. По-видимому, это были актеры. Еще издали я слышала раскатистый смех известного актера Александра Гранаха. Он отделился от группы и подошел ко мне. С удивлением спросил меня: «Что делаете вы в гетто?»

«Я-я-я живу здесь,? стала я заикаться. Покраснела как рак:? А почему вы об этом спрашиваете?»

Гранах посмотрел на меня с видом знатока и сказал: «Потому что вы но похожи на еврейку».

Если бы он знал, из какого я дома, подумала я. Он перешел к делу: «Не могли бы вы сказать мне, в какой из синагог выступает знаменитый раввин?» Мы стояли лишь за несколько домов от синагоги отца. Я повела всю группу туда. Они вошли. Я не двигалась с места, пока актеры не вышли из синагоги.

«Великолепно! Потрясающе!? сказал громко Гранах.? Вот в ком пропал актер. ? И обращаясь ко мне:? Малышка, а ты-то была уже в театре?»

«Была».

«А знаешь ли ты, кто я такой?»

«Знаю».

«Вот тебе контрамарка, посмотри на меня в роли Шейлока».

Почему он мне говорит, «ты», возмутилась я про себя. Стерпеть это или нет? Но вслух я сказала спокойно: «Я уже видела, господин Гранах, но охотно посмотрю еще раз. Я тоже хотела бы стать актрисой».

«Ну и что же?»

«Мне не разрешают».

«Как так не разрешают?»? спросил Гранах.

«Отец мой раввин. Вы его только что видели в синагоге. Ясно?»

Гранах опешил: «Вот тебе мой телефон. Позвони мне. Может, я тебе помогу». Это «ты» мы сохранили. Мы оставались друзьями, пока фашизм не разлучил нас.

Александр Гранах был известным актером двадцатых годов. И хорошим товарищем. Он помогал многим. Мне тоже. Он сочувствовал коммунистам, но по природе своей был слишком анархичен, чтобы присоединиться к партии. Много коммунистов? деятелей искусства принадлежали к кругу его друзей. Ганс Роденберг, Эрвин Пискатор, Густав фон Вангенгейм, Эрих Вайнерт. Его ближайшим другом был Эрих Мюзам, поэт и борец, которого позднее фашисты варварски убили.

Гранах часто посещал гетто, и не только для того, чтобы почерпнуть вдохновение для роли Шейлока,? он считался одним из лучших исполнителей этой роли. Очевидно, он чувствовал себя в гетто как дома. Еще недавно он работал там пекарем и готовился к актерской работе. Иногда он проверял себя, не забыл ли он ремесло пекаря. Он спускался в пекарню своего прежнего хозяина, который хорошо относился к нему. Свою первую хозяйку, которая его нещадно эксплуатировала, он избегал. А иногда он заходил в ее булочную специально, чтобы сказать ей какую-нибудь грубость. Это доставляло ему удовольствие. Вообще-то он был очень мил с женщинами. Слишком даже мил. Он был обольстителем дерзким, но весьма обаятельным.

Гранах тоже был родом из Галиции. Девятый ребенок в бедной семье, ему пришлось с десяти лет работать. Его отец вместе со всей многочисленной семьей кочевал из одного маленького городка в другой в поисках хлеба насущного. Находчивый, смышленый мальчишка стремился, однако, в большой мир. После многочисленных приключений он добрался до Берлина. Здесь его охватила страсть к театру. Он был прирожденным талантом, темпераментным, полным жизни, настоящий одержимый комедиант. Дважды он подвергал себя крайне мучительной операции, которая должна была выпрямить его кривые ноги. Операция была не только мучительной, но и весьма рискованной, с неизвестным исходом. Но он хотел прочно утвердиться на сцене. И если бы операция не удалась, он пустил бы себе пулю в лоб. К счастью, она удалась.

Гранаху было нелегко пробить себе путь. Правда, он был хорош собой, но ростом невелик, да и не умел еще правильно говорить по-немецки, когда начинал карьеру. Но талант и работоспособность помогли ему быстро подняться к вершинам актерского мастерства. Его политические взгляды были весьма сумбурными. Тем не менее он чувствовал свою связь с рабочим классом. Это помогало ему порой принимать правильные решения. Встреча с Александром Гранахом была для меня искрой, которая зажгла пламя. Но я позвонила ему лишь через несколько месяцев после нашей встречи.

Когда пробило тринадцать

В политическом отношении я все еще оставалась чистым листом бумаги. Меня занимал прежде всего вопрос: каким образом вырваться из дому? Куда деваться? Где найти работу? И какую? Мне уже было почти шестнадцать. Но сама не могла найти выход. День и ночь я размышляла об этом. И не видела выхода.

И вот однажды я услышала, как шептались отец и мать. «Ты уже слышала? Дочка Дорлихов, Регина,? да спаси нас бог от этого? убежала из дому. С каким-то молодым человеком. Его зовут Шлойме. Он коммунист. Говорят, они живут вместе без божьего благословения и без загса. Родители пошли в полицию. Но она не хочет вмешиваться: мол, оба уже совершеннолетние».

Обхватив голову руками, отец выкрикнул: «Горе, горе мне! Что за грешный мир! »

«Пинхус, нам нужно сейчас же искать мужа для Мишкет,? продолжала мать самым серьезным и решительным тоном,? иначе это кончится плохо. Будет такое же несчастье, как с Региной».

«Да, да, таковы они, эти коммунисты. Я тоже за коммунизм. В Библии о нем сказано. Но у нынешних коммунистов в голове только свободная любовь. Только!» Отец путал коммунистов с анархистами. Какая-то анархистская группа жила вблизи от нас на Мулакштрассе. Мужчины и женщины вперемешку, неизвестно было, кто с кем. Летними вечерами они иногда прогуливались по нашей улице, нежно обнявшись и загораживая путь прохожим. Отец возмущался этим.

Синагогальный служка обычно успокаивал отца и говорил не без иронии: «Аи, реб Пинхус-Элиэзер, ведь так хорошо, когда люди любят друг друга».

Вот таким образом я услышала свою первую лекцию о коммунизме. Она произвела на меня большое впечатление. В тот же вечер я добилась адреса Регины и Шлойме. И уже на следующий вечер я сидела у них в кухне за столом и ужинала вместе с ними. Шлойме только что вернулся с работы. Я рассказывала о себе. Мне не пришлось потратить много слов: они были коммунистами? сразу же они принялись размышлять, как мне помочь. Шлойме был металлистом, Регина? портнихой. Она предложила мне учиться у нее шить, а дальше? посмотрим. Шлойме поддержал ее. Я с радостью приняла это предложение. Уже на следующий день Регина учила меня держать иголку. Однако я оказалась такой неспособной, что мы через несколько дней оставили это дело. Было ясно: из меня никогда не получится портниха.

Снова сидели мы втроем, в этот раз в «гостиной». Опять обсуждали: куда деваться? И что из меня получится? Наконец Шлойме сказал: «Есть два варианта: ты тут же уходишь из дому, снимаешь комнату и ищешь какую-нибудь работу. До первой зарплаты мы тебе поможем деньгами. Но тогда забудь о своей мечте стать актрисой. Или ты остаешься еще какое-то время в родительском доме, найдешь какую-нибудь работу на вторую половину дня, тайком от родителей накопишь денег, чтобы учиться на актрису. И потом уж уйдешь из дому, когда станешь актрисой».

В следующее воскресенье? отец был занят своими судебными делами, мать, как всегда, «помогала» ему? я сложила быстро свои вещи, завязала их в маленький узелок и с колотившимся сердцем покинула отчий дом. Навсегда.

Поехала я в Панков. Там я по объявлению сняла меблированную комнату на Берлинерштрассе. Квартплата была невысокой, хозяйка? молодой и приветливой. Она не поставила даже обычного условия: «Посещение мужчин только до двадцати двух часов». Впрочем, меня это не интересовало. У меня еще не было никакого «мужчины». Как я скоро заметила, моя хозяйка была веселой вдовой и очень любезной, даже слишком любезной. Позднее она пробовала отбить у меня моего «мужчину», когда он уже у меня появился. Ей было тридцать, ему? девятнадцать. Я очень страдала.

Итак, дверь в родительский дом была захлопнута. Правда, я еще не знала, как пойдет новая жизнь. Но меня уже охватило прекрасное чувство свободы. Не надо будет больше терять времени так бессмысленно.

Первые самостоятельные шаги

Начало моей трудовой деятельности протекало довольно странно. Прочитала объявление в витрине большого табачного магазина на Грейфсвальдерштрассе: «Требуются ученики». Вошла в магазин. Хозяин смерил меня взглядом с головы до ног и сказал: «Завтра можете начать». И я начала. За торговым залом в маленьком помещении с зарешеченными окошками сидели две совсем молодые девушки и набивали сигареты. А я была еще моложе и стала третьей. Хозяин усадил меня у самой витрины? якобы потому, что в комнатушке слишком тесно. Сначала я не поняла, чего он этим хотел добиться. Ничего не подозревая, я уселась у витрины и попыталась набивать сигареты. Одна гильза за другой лопались в моих руках. Но на улице перед витриной началось столпотворение! Проходящие мужчины останавливались и глазели на меня. Особенно долго стояли там старики. К моему счастью, я не могла расслышать их пошлых словечек.

Меня это очень огорчило, но доходы хозяина сильно увеличились. Продолжалось это лишь один день. После обеда в магазин зашел Шлойме, якобы купить сигареты. Он сразу увидел, чем это пахло. Мне он не сказал ни слова, зато выложил все моему хозяину. На следующий день в задней комнате нашлось и для меня место.

Мои коллеги оказались говорливыми и веселыми. Настоящие лукавые берлинские девчата. А я была молчаливой, робкой. Все было таким новым и таким чужим для меня. Не выдержала я там и полгода. Передовиком труда я не стала. Руки у меня оказались не очень ловкими. А может, мешало мне мое нетерпение?

Да, нетерпение! Оно не раз подводило меня в жизни. И это я унаследовала от отца. Кстати, отец не стал меня искать. Его охватила скорбь. Настоящая скорбь, как будто я умерла. Он хорошо знал, что было бы бессмысленно заставлять меня вернуться. И была для его мира потеряна. Безвозвратно.

Регина и Шлойме, оба значительно старше меня, заменили мне до какой-то степени отчий дом. Шлойме оказался энергичным, сознательным рабочим, умным, полным юмора, к тому же приятной внешности. Регина была человеком тихим, сдержанным и замкнутым, но всегда готовым помочь. Говорила она тихо, редко смеялась. Ее не могли рассмешить даже анекдоты Шлойме, которые он охотно рассказывал. Два простых, хороших человека. Я многим обязана им. Они помогли мне преодолеть трудности новой жизни. Вместе с ними я сделала первые шаги к рабочему движению. Они научили меня азбуке марксизма, объяснив мне все так, что я могла понять, что к чему. Брали с собой на митинги и демонстрации Коммунистической партии Германии. Все это произвело на меня огромное впечатление, захватило мой ум и мое сердце. Иногда у меня было состояние такого восторга, что я готова была пойти на баррикады. Но пока что начала с того, что вступила в общества «Красной помощи» и «Международной рабочей помощи». Это было скромнее, чем баррикады, но было преддверием на пути к партии. Мне еще надо было многие остатки прошлого в себе побороть.