На вокзале собралось много сотрудников лагеря. Начальник приказал им хорошо организовать транспорт. Он появился и сам, чтобы удостовериться в выполнении своего приказа. Товарные вагоны с досками для сидений и железными печками стояли наготове. Топливо, провиант на дорогу военнопленные взяли с собой из лагеря. Кое-кто из них ворчал, но в большинстве своем они вели себя неплохо. Правда, при посадке от немецкой дисциплины не осталось и следа. Каждый стремился заполучить местечко у печки. Однако достаточно было скомандовать: «На посадку становись! Марш!»? и порядок установился. Приказ все еще действовал на вымуштрованных немцев.

Я села в следующий поезд. Сначала поехала домой, в Москву. Рухнувшая стена в моей комнате была восстановлена. Она обрушилась, когда в казарму напротив попала бомба. Теперь все снова было в порядке. Сын моей соседки жил с женой и ребенком в моей комнате. Я ничего не имела против этого. На два дня они освободили мне комнату.

С огромным удовольствием я бродила по центру Москвы. Улицы были снова полны народу. Эвакуированные учреждения постепенно возвращались в свои старые здания. Мне очень хотелось повидаться с кем-нибудь из близких людей. Но их в Москве не было. Наудачу я позвонила своей подруге Мирре. Меня очень обрадовал ее голос в телефонной трубке. Весь день я провела у нее. Иногда так хочется, чтобы тебя побаловали. Муж Мирры, работавший в оборонной промышленности и имевший броню, пропадал на своем предприятии. Сама Мирра ждала ребенка и поэтому прервала на год работу на радио. Мы решили развлечься. Но это нам не очень удалось. Будущая мать не находила себе места. «Только бы ребенок родился здоровым!? говорила она с грустью.? Бомбежки, лишения… Да, уже в чреве матери ребенок чувствует войну. Разве это не страшно?» Конечно, это страшно, думала я, но ничего не сказала. Я поставила пластинку с песней Суркова. Нам всем она нравилась. Солдаты в окопах пели ее с большим воодушевлением. Для них эта песня и была написана. Песня о той единственной дома, о ее любви, которая помогает ему выжить. Мы обе пели ее, будто лежали в окопах, плакали и смеялись.

Мне пора было к поезду. Распрощались мы весело. За столом выпили по стакану вина. «За победу! За будущую жизнь!» Сын, которого родила Мирра, получился замечательным парнем. Он педагог, последователь Макаренко.

Домой я поехала на метро, взяла вещи и пешком пошла на вокзал.

Мой начальник

Поезд был переполнен. Во Владимир я приехала совершенно измученная в три часа ночи. Я подождала на вокзале, пока не рассвело. Камера хранения была еще закрыта. Мой тяжелый чемодан, на этот раз наполненный книгами, я оставила у начальника станции и отправилась в путь. Владимир? это старинный город с красивыми церквами и другими средневековыми достопримечательностями. До четырнадцатого века? центр Владимиро-Суздальского княжества. Но мне было не до истории. Кроме длинной главной улицы я видела лишь маленькие узкие немощеные переулки, которые то уходили в гору, то спускались с горы. Маленькие ветхие деревянные домики. Путь от вокзала к лагерному управлению шел круто в гору. Мне пришлось пройти семь километров. Общественного транспорта в городе не было.

Лагерное управление находилось в здании администрации тракторного завода. Я вошла в комнату начальника лагеря. За большим письменным столом сидел невысокий подполковник в очках, что-нибудь около пятидесяти лет. Похож на учителя. Он встал и сделал несколько шагов мне навстречу. Это настроило меня хорошо. «Мои бумаги, наверное, еще не пришли, но я здесь».

Он ответил мне в том же тоне: «А это главное, я о вас знаю».

У меня сразу же установился контакт с этим человеком. И этот контакт сохранился на годы. Работать с ним было одно удовольствие. Мне казалось, что этот человек олицетворяет партию. Гуманист до мозга костей. Это чувствовали даже военнопленные. Антифашисты боготворили его, его и врача Беликову. Еще сегодня многие из антифашистского актива спрашивают меня об этих двух людях. Мне очень жаль, что не удалось сохранить с ними связь.

«Известно ли вам, что вы отвечаете за двенадцать лагерей?»? спросил меня мой шеф с сочувственной улыбкой.

«Нет, этого я не знала. И где они?»

«Здесь, на территории тракторного завода, находится главный лагерь, два других? в городе и девять? в области».

«Везде ли есть антифашистские активы?»

«Нет, только в главном лагере и лагере номер один».

«Хорошие?»

«Большие».

Я рассмеялась.

«Чтобы ответить на ваш вопрос, дорогой товарищ, надо знать этих людей, понимать их язык».

Мой шеф нравился мне все больше.

«Я думаю, вряд ли полезно для антифашистской работы совмещать в одном лице руководителя актива и лагерного коменданта. Но как с этим быть, разберетесь сами».

«Можно ли мне теперь идти? Я бы хотела провести сегодняшний день в лагере, понаблюдать».

«Идите сначала в хозяйственный отдел и скажите, чтобы вас разместили».

Хлебом единым

Хозяйственный отдел был через две двери. В комнате сидели добродушные люди. Двое мужчин и одна пожилая женщина.

«Мы разместили вас в „гранд-отеле“ тракторного завода,? пошутил один из мужчин.? В комнате на три человека. Пока что вы в ней одна».

Говоривший заметил, видимо, какую я сделала кислую мину. «Лучше, чем в городе. Не так далеко. Ведь по вечерам здесь дороги не освещаются. От вашего общежития вам надо пройти до лагеря только четыре километра по полю, и вы на месте».

«Да, действительно рукой подать».

Я спросила о столовой.

«Столовая была, да сплыла. Теперь будете получать паек. Раз в две недели».

«И что мне с ним делать?»

«Есть!»

«Сырым?»

«Как так, сырым? Варить!»

«Где?»

«Ну, в вашем „гранд-отеле“.:

«И когда? Вечером?»

«По мне, хоть ночью. Если вам это нравится».

«Вы человек веселый!»

«Да, со мной не соскучишься!»

«До свидания!»

Я, конечно, не стала готовить. Не было ни времени, ни охоты. Да и кто говорит, что человек хлебом единым жив? Вкусен был черный хлеб, я ела его утром, днем, вечером, снова и снова. Я даже не могла его весь съесть. Конечно, за это пришлось расплачиваться. Ну, ладно. О болезнях говорить не стоит. Такое у меня было правило. К сожалению, я слишком часто его забывала. Как и другие хорошие правила.

Разговор в хозяйственном отделе не прибавил мне бодрости. В лагерь я пошла с невеселыми мыслями. К тому же пришлось вернуться: у меня не было пропуска. Он лежал в управлении. Шеф о нем позаботился, а подписал его командир караульного батальона. Еще десять минут ходьбы? и я оказалась в лагере.

Антифашистский актив находился в левом бараке, сразу же у входа.

Это помещение располагалось между кухней и помещением для выдачи хлеба. Не очень-то подходящий климат для разъяснительной работы, мелькнула у меня мысль. Я открыла дверь. Обычная команда «Встать!», которую я, впрочем, вскоре сама отменила. В помещении находилось довольно много пленных. Встав в круг, они о чем-то спорили друг с другом. Я услышала слова «норма», «проценты». Неплохо. Я поприветствовала всех, сказала, кто я такая. Трое тут же исчезли. Это были командиры рот, только что вернувшиеся со своими людьми после смены. Они докладывали о выполнении нормы. Двое остались. Блондин представился мне: «Герберт К. Руководитель актива и лагерный комендант. А вот это Детлеф. Он здесь убирает».

Второй был совсем молодым пареньком с лицом ребенка. Слишком красив для парня. Почему он в лагере, а не на работе? Он что, болен?

Я попросила Герберта К. показать мне лагерь. «У нас два барака. В одном, вот в этом, живут румыны. В том напротив? мы, немцы. Там же и амбулатория. Есть еще госпиталь, но он по другую сторону тракторного завода».

Барак оказался огромным, хорошо освещенным помещением, заполненным нарами. Соломенные матрасы, одеяла? все чистое, нары стояли тесно. В другом бараке? то же самое. Здесь и там на парах сидели пленные.

«Почему они не на работе?»? спросила я.

«Они больны. Некоторые из них постоянно больны. Те, кто распустился, кто боится холода, не хочет работать»,? объяснил мне Герберт К. Мы посетили амбулаторию. В маленькой приемной сидели два немецких врача и ели. Они смотрели неприветливо, отрешенно, будто едва воспринимали то, что происходило вокруг них. Они ели, и совсем неплохо. Выглядели эти господа весьма упитанными, разве что немного бледными. По-видимому, они избегали бывать на воздухе, чтобы не столкнуться с «простым народом». За все годы я ни разу не видела их у ворот. В отличие от советских врачей, которые на ветру, в любую погоду, в самую рань стояли там и отсылали обратно простуженных пленных, не разрешая им идти на работу.

Я вошла в кабинет врача. Немецкий фельдшер как раз перевязывал пациента. Другие пленные стояли рядом и ждали. Фельдшер меня поприветствовал глазами, улыбкой. Был пересменок. Обеденный перерыв, но времени поесть у него не было. Один за другим шли больные. Я стояла у двери, смотрела, как он работает, и ушла с чувством, что у этого немецкого пленного? его звали Гейнц Т.? на первом плане была забота о товарищах.

Территория оказалась очень большой. Герберт К. показывал мне, как много он здесь сделал. Возможно. Но мне бросилось в глаза, что он часто якал и говорил выспренне.

«Скажите мне, почему командиры рот приходят докладывать вам о выполнении норм? Ведь есть бюро учета».

«Чтобы я мог тут же сказать свое мнение. У меня должен быть порядок».

«Спасибо. Теперь я знаю, в чем дело. Не хочу вас больше задерживать. Соберите, пожалуйста, завтра вечером весь актив».

Главный инженер Якобсон

Я отправилась на тракторный завод. Спросила, как увидеть главного инженера. Меня послали в цех номер один. Издалека я вижу высокого солидного мужчину с седой копной волос, окруженного военнопленными. Подхожу к нему. Вежливо, почти что галантно он ведет меня в свое бюро. Это крохотная деревянная будка. Здесь еле-еле нашли место письменный стол и два стула. Садимся. Я спрашиваю его, как работают военнопленные.

«Отлично, если они работают по профессии. И в том случае, если это не отпетые нацисты. Нацисты тянут волынку, но мы быстро их обнаруживаем».

«И что с ними делают?»

«Или они меняют свое поведение, или мы отправляем их на строительство дорог».

Входит мастер, показывает ему какую-то деталь. Речь идет о миллиметрах. Когда мастер уходит, я спрашиваю дальше: «Я вижу здесь и грузчиков. Как работают они?»

«Стараются, хотят здесь работать. Здесь легче выполнить норму, чем, скажем, на стройке. Нам нужны специалисты, товарищ. Наши на фронте. Подумайте об этом, когда придет новая партия пленных».

«Непременно подумаю».

Мы беседуем еще несколько минут. Он спрашивает меня, есть ли у меня книги, которыми мы могли бы поменяться. Потом мы прощаемся, крепко пожав друг другу руки. Мы понравились друг другу. Мы встречаемся почти каждый день, когда я обхожу места работы военнопленных, ибо и здесь случаются конфликты.

Три недели спустя ранним утром в воскресенье? я охотно поспала бы подольше ? стук в мою дверь.

«Можно войти? Я жена Якобсона».

Вот те на. Что ей от меня нужно?? думаю я.

«Я хочу пригласить вас отведать наши беляши? пирожки по-татарски. Вы, наверное, никогда не ели. Извините, что я вас разбудила. Мой муж сказал, что вы рано уходите. Пожалуйста, приходите в два часа дня!»

Вчетвером сидим мы за столом. Вместе поедаем целую гору беляшей. Ничего подобного я никогда не ела! А может, тогда только так казалось? Есть и водка, сколько хочешь. И настоящий кофе? специально для меня. Я тронута. Не только тем, что мне предложили кофе. Якобсон симпатяга. А его жена умница, что пригласила меня.

«Навредить? это они могут»

Вскоре после моего визита на тракторный завод я решила отправиться на стройку. С полдороги вернулась. Подумала, что не стоит приходить туда незадолго до конца смены. Смысла нет. Занялась своими личными делами. Получила продовольствие на две недели и со свертками решила отправиться в свою комнату. Нагруженная, как ишак, я стояла перед управлением. Мне повезло. За рулем легковой машины, стоявшей у здания, сидел совсем молодой шофер. Он внимательно посмотрел на меня, на мои узелки и сказал: «Садитесь, бабушка. Я еду в город и возьму вас с собой». Он подвез меня к заводской гостинице, двухэтажному кирпичному дому. «Спасибо, сынок. Правда, ты назвал меня бабушкой, но ничего, ты все-таки славный парень». Слово «бабушка» задело меня. Неужели я уже выгляжу, как бабушка? Женщина остается женщиной.

Моя комната находилась на первом этаже. Она была большой, имела центральное отопление. Был и балкон. В ней стояли три железные кровати, платяной шкаф (вот хорошо!), шкаф для посуды и керосинка. В центре? большой четырехугольный стол, четыре стула. На стене репродуктор, который можно было выключить, если не хотелось слушать (тоже хорошо.) Умывальник, душевая в коридоре. Туалет, общий для мужчин и для женщин.

Я ничего не ела весь день и накинулась на хлеб, как самый неразумный пленный. Горячую воду дала мне дежурная по этажу, сахар у меня был. Чего мне недоставало, так это человека, того единственного, с которым я охотно разделила бы эту трапезу: мужа. Он воевал на каком-то фронте. Мы потеряли друг друга. Я попыталась прогнать печальные мысли. Задумалась над тем, что мне предстоит здесь делать. Ни до чего дельного не додумалась. Вскоре я заснула.

На следующий день отправилась на стройку. Военнопленные строили два цеха. Один был наполовину готов, другой только что начали строить. Прораба я застала в его деревянной каморке на краю стройплощадки. Человек среднего возраста, выглядит больным. Инвалид войны, судя по нашивкам. Я спросила у него, не болит ли у него что-нибудь. Слишком уж взгляд сердитый.

«Не спрашивайте! О болячках здесь забываешь. План я не выполняю! У меня только пленные, а они не хотят работать. Вот навредить? это они могут! Все время отлынивают, ищут местечко потеплее. Нет, немцы? народ, лишенный совести. Только немногие ведут себя честно. А вот выполнение норм, чтобы им записали, этого они хотят все. Так дело не может продолжаться. Скажите им это, пожалуйста».

«Это я сделаю. Можете быть уверены».

Охотнее всего я сказала бы им все, что я о них думаю тут же, на месте. Но смысла в этом не было бы никакого. Пленные меня еще не знают. Они подумают: откуда-то появляется баба и начинает нас, закаленных мужчин, учить, как работать. Я решила потолковать с ними позднее.

Только не кашисты

Между лагерем и стройплощадкой находилась литейная. Беседую с ее начальником. Он не так раздражен, как прораб. Говорит: «В большинстве это неквалифицированные люди. Наши литейщики дают им прикурить. Народ это способный. Но нет интереса к работе. Думают только о том, чтобы им записали проценты. Бывают конфликты. А что делать? Война!»

«Я буду приходить почаще! Если у вас есть проблемы, скажите мне».

Теперь я разыскала нормировочное бюро лагеря. Товарищ Смирнов как раз складывает свои вещи. Ну и крохотная комнатушка, подумала я. Он отвечает за распределение работы, за учет выполнения норм и соответственно за пайки. Ему помогают румынские пленные.

«Куда вы уходите? Мне надо бы с вами поговорить».

«А мы можем поговорить прямо здесь. Это теперь вата комната. Не хотел бы уступать ее, но приказ есть приказ».

Я рассказываю ему о своих разговорах.

«К сожалению, не могу вам помочь. Я редко бываю на рабочих местах. Да это и не моя задача. И времени на это нет».

«Но что-то ведь надо сделать?!»

«Конечно. Вот вы этим и займитесь».

«Ах так? Пожалуй, вы правы. Это действительно моя задача».

«Через час можете занять свое место. Моя резиденция теперь за углом. Буду сидеть вместе с военнопленным Тодорофым. Удовольствие маленькое».

Впрочем, он чем-то недоволен. А самое скверное, он выглядит хитрым, неискренним человеком. Но хорошо притворяется. До самого конца отношения наши оставались испорченными.

По дороге к помещению антифашистского актива мне навстречу шел пленный. Коренастый, с энергичным лицом, лет двадцати пяти. «Ичик? заместитель коменданта лагеря. Я хотел только сказать вам „Добрый день!“

«Весьма любезно с вашей стороны. Много работы?»

«О да! На месте не посидишь. Утренняя смена, дневная смена, иногда и ночная смена. Ведь комендант одновременно у нас и руководитель актива».

«Кто вы по профессии, Ичик?»

«Крестьянин, из Восточной Пруссии. Был небогатым, привык работать».

«А что вы делали в армии?»

«Стрелял, хотел или нет, а приходилось. В артиллерии. Я обер-ефрейтор».

«Вам здесь не слишком трудно? Командуете?»

«А я ничего не имею против. Работать за зоной, на тракторе,? это моя мечта. Вырваться за колючую проволоку, увидеть поля. Майор из караульного батальона не пускает меня. Я немного понимаю по-русски, и он охотно со мной работает».

«До свидания! Вечером мы увидимся на активе».

«А я не в активе»,? кричит он мне вслед.

«А почему?»? кричу я ему.

«Расскажу в другой раз».

«Хорошо, Ичик». Все называют его Ичик. Что это? Имя? Фамилия? Прозвище? Я не знаю этого и до сих пор.

Обеденный перерыв. Я стою у ворот, разглядываю пленных, которые идут на обед. Сразу видно, вот рота специалистов? прямая походка, довольные лица. По крайней мере у большинства. Мне кажется, что это удовлетворение рабочего, который что-то сделал. Через двадцать минут подходит строительная рота и люди из литейной. Их походка такая же разнообразная, как и отношение к окружающему миру. О да, походка человека может рассказать о многом. Во всяком случае, я вижу здесь совсем других людей, чем те, с которыми имела дело в Можайске. А у многих надежда на то, что с «тысячелетним рейхом» будет скоро покончено и они смогут уехать домой.

Домой, домой! Да! Об этом мечтают все. Большинство пленных в лагере давно. Они попали в плен под Москвой, Великими Луками, Ржевом, Курском. Пленных из Сталинграда у нас еще нет. До сих пор на вечерней поверке майор сообщал о новостях с фронта. Ичик переводил. Пленные знают, что Красная Армия теперь наступает.

Я осматриваю кухню. Повара? двое немцев и румын. Ими руководит советская повариха. Она получает продукты. Подручный повара, молодой веселый берлинец, помешивает в котлах. Он показывает мне картофельный суп с маленькими кусочками мяса, потом пшенную кашу. Пахнет неплохо. Наверное, довольно вкусно. Отсюда я иду в столовую. Заглядываю в котелки, из которых едят пленные. Почему это суп в котлах такой густой, а в котелках жидкий? Кому достается гуща? Я вижу перед собой длинный стол для «избранных». Узнаю у шеф-повара, кто сидит за ним. Оказывается, немецкий комендант лагеря, его заместитель, руководитель актива, командиры рот, руководители мастерских. Та же картина у румын. С этим придется кончать, думаю я. Удастся ли мне это? Ничего не поделаешь, нужно! По крайней мере что касается руководителей актива. Нам не нужны антифашисты, которых называют кашистами, от слова «каша». Это те, которые с помощью показной политической активности пытаются обеспечить себе поблажки.

Мерилом должна быть честность, порядочность, хорошее отношение к советским людям, к работе. Вот главное. Не торопись, имей терпение. Иначе попадешь впросак, уговариваю я саму себя. Да, терпение, терпение? вот что тебе нужно. И правдивое слово, суровое и человечное. Вот что поможет тебе в работе.

Должна ли я заняться и румынскими пленными? Их здесь примерно человек двести. Не знаю. Никто мне ничего не сказал. Открываю дверь в комнату актива. В комнате сидят мужчина и женщина. Румынский политинструктор. Красивая женщина с черными сияющими глазами, немного постарше меня. И румынский руководитель актива, так лет тридцати, выглядит хорошо, в черном костюме. Он покрасил форму, которую ненавидит, и ему перешили ее. Ведет себя как человек штатский и весьма уверенно. И он и она называют друг друга «товарищ». Они на ты. Я завидую им. Когда удастся установить такое взаимопонимание с моими земляками?

Мы беседуем втроем о взаимоотношениях обеих национальностей в этом лагере. Предрассудки есть и у тех и у других, говорят они. Но в общем и целом все идет мирно. Румыны не подчиняются немцам, немцы? румынам. Это очень важно. Время от времени румыны жалуются на прусский командирский тон лагерного коменданта. Им, конечно, противно высокомерие некоторых немцев. Немцы же жалуются на то, что румыны гоняются за теплыми местечками и подлизываются к начальству.

«Мы позаботились о том, чтобы все было по справедливости, на паритетных началах,? объясняет мне румынка.? После этого взаимоотношения наладились».

Румынский политинструктор посещает лагерь время от времени. У нее много лагерей в различных областях Советского Союза.

«На него я могу положиться,? говорит она о руководителе актива.? Он уже „товарищ“. Тот улыбается, ему приятна похвала.

Рота БК

Повсюду я встречаю в лагере пленных из роты БК. Одни выполняют легкую работу, иные слоняются но лагерю. Почему они такие осоловевшие? Это не оставляет меня в покое. Я прошу одного из «плантонов», так называют румыны прихлебателей, которые здесь встречаются, послать ко мне коменданта Герберта К. Вместе с ним я обхожу барак немцев.

«БК,? объясняет он мне,? означает „Без категории“. Они считаются больными. Освобожденными от работы».

«Чем вы больны?»? спрашиваю я первого попавшегося.

«У меня водянка».

«Где вы подцепили ее?»

«Не знаю».

Следующий: «Водянка в ногах».

Третий: «Водянка в ногах». Четвертый говорит: «Я должен неделю отдохнуть. Так приказал господин подполковник. Измотался. Проработал на тракторном заводе две смены подряд».

«Ну и как вы себя здесь чувствуете?»

«Лучше. Могу без конвоя выйти за зону и кое-что купить на рынке. За это очень благодарен подполковнику».

Некоторые пленные простужены. У других грипп. Но у большинства водянка, водянка, водянка. Человек тридцать из восьмисот.

«Откуда эта водянка?»? спрашиваю я Герберта К., когда мы вновь оказываемся в комнате актива.

«Большинство сами виноваты в этом. Среди них есть три группы: одни заядлые курильщики, меняют свой хлеб на табак и в конце концов теряют последние силы. Вторая группа? люди, лишенные всякой выносливости. Они боятся холода, боятся непривычной физической работы. Они валяются на нарах и дремлют, им все равно. Эти приходят в себя через какое-то время. Антифашисты им помогают. Самые скверные в третьей группе. Эти пьют табак, чтобы у них опухли ноги и им не надо было идти на работу. Это заядлые нацисты. Они рассчитывают, что таким образом скорее попадут домой, когда война кончится».

Герберт преувеличивает, думаю я в первый момент. Но к сожалению, все правильно. Я иду в амбулаторию, расспрашиваю обоих немецких врачей. Они говорят то же самое, хотя и очень неохотно. Из них приходится выжимать каждое слово. В конце концов они вынуждены признать: «Дистрофии здесь можно избежать. При этом питании она вовсе не неизбежна».

«Стало быть, ее вызывают сознательно?»

«В большинстве случаев да».

«Почему вы не объясняете им, что они калечат себя на всю жизнь?»

«Это взрослые люди. Они должны знать, что делают».

«Чем объяснить это равнодушие по отношению к своим же соотечественникам?»? спрашиваю я Герберта К., когда мы уходим из амбулатории.

«Оба? стопроцентные фашисты. Даже фельдшер Гейнц Т. больше не спорит с ними. К чему? Их не переубедишь».

«Ну а что делает сам Гейнц?»

«Он часто бывает в бараках, беседует с людьми из роты БК. Многих ему удалось убедить».

Входит командир караульного батальона. Герберт К. кричит: «Встать!» Как будто бы он командует целой ротой, а в комнате? лишь он один. Майор и я видим друг друга в первый раз. Он разглядывает меня. В его обращении ко мне и сочувствие, и сомнение: «Одна женщина среди тысячи мужчин? Ну, ну!»

«А может, хорошо! Именно поэтому?»? дерзко отвечаю я ему и думаю при этом: Мишкет, не распускай язык. В общем, не так уж я уверена в своих силах. Во время обеда я пытаюсь отключиться, но мысли не дают мне покоя. Я просматриваю газеты, составляю политинформацию на этот день. Надо уложиться в страницу. Дело нелегкое. Герберт прочтет ее на вечерней поверке. Погода стоит холодная.

Не без сердцебиения

Мне не удается толком подготовиться к заседанию актива. Сначала я должна увидеть этих людей. Познакомиться с их политическим уровнем. Иначе они меня не поймут. За несколько минут до начала я вхожу в комнату актива. Не без сердцебиения. Комната полна людьми, полна табачного дыма. Клубы заполняют все помещение. Но не мне на это жаловаться. Сама заядлая курильщица. Курю махорку «козьи ножки». Это прогоняет чувство голода.

«Добрый вечер всем!»? приветствую я собравшихся. Это люди по преимуществу среднего возраста. Молодых среди них мало. Все стоят, ждут, пока я усядусь. Устраиваюсь в уголке на скамейке. Руководитель актива садится рядом. Как обратиться к собравшимся?? задумываюсь я. Уважаемые господа? Чепуха! Они подумают, что я издеваюсь.

Герберт считает: «Двадцать шесть. Все здесь. Сегодня отсутствующих в виде исключения нет».

Понятное дело. Они так много слышали о «красных комиссарах», так много о них читали, видели их в нацистских фильмах. Комиссары стали пугалом в геббельсовской пропаганде. И хотя эти люди больше не верят в пугала Геббельса, любопытство у них есть. Тем более что я женщина. Многие, наверное, в первый раз видят коммунистку. А что это именно так, уж конечно, распространилось по лагерю.

«Садитесь, пожалуйста. Начнем». Я называю свое имя. Говорю им коротко, кто я такая и что мне здесь нужно. В этот момент входит Гейнц Т., фельдшер, садится на стул у двери.

«Сегодня я буду задавать вопросы,? продолжаю я.? Я здесь новичок. В следующий раз буду отвечать на ваши вопросы. Первый мой вопрос: довольны ли вы вашей антифашистской деятельностью? Второй: чем объяснить, что так плохо работают строительные бригады? Третий вопрос: хорошо ли, что Герберт К. совмещает обязанности коменданта и руководителя актива? Кто хочет высказаться?»

Наступает обычная пауза. Только она что-то затягивается. Герберт встает, хочет спасти честь актива. Я тяну его за китель:

«Оставьте, Герберт, ваше мнение мне известно. Я хочу послушать других. Называйте, пожалуйста, ваши имена, чтобы мы познакомились друг с другом, и, пожалуй, еще вот что: с каких пор вы антифашисты? Так, пожалуйста».

Поднимается молодой пленный, лет двадцати пяти. В очках, выглядит надменно. Может быть, за этим пытается скрыть свою робость?

«Руди К., был торговым служащим. Воспитан в антифашистском духе. Мой отец был социал-демократом, нацисты его убили. Не хочу врать, нашу работу не назовешь удовлетворительной. Все делается формально. Возьмем, например, кружок по изучению истории Коммунистической партии Советского Союза. У нас есть теперь немало тех, кто хочет побольше узнать о Советском Союзе. Но как занимается этот кружок? Один читает текст, и все. Вопросов никто не задает. Да и на вопросы наш руководитель не смог бы ответить. Он ведь не готовится. А если так, то чего ж заниматься. Вот мое мнение». «

«Я что-то не поняла. У кружка один руководитель? Или несколько?»? спрашиваю я.

«В том-то и дело. Каждый раз? другой. Герберт приказывает, недолго раздумывая. Сегодня ты руководишь! И баста! Он больше командует, чем объясняет. По моему мнению, надо разделить эти две функции.

По второму вопросу я ничего сказать не могу. Я сейчас работаю в городе. В бригаде маляров».

«Кто еще хочет выступить?»

«Я Зепп Ш. Сорок лет, каменщик, член Коммунистической партии Германии вплоть до призыва в армию. Перебежчик. Я хотел бы начать со второго вопроса, потому что я в строительной роте. Насколько я знаю, главная причина плохой работы в том, что многие еще относятся к русским как к врагам и увиливают от работы. Они только недавно в плену.

Вторая причина: прежде они работали на кирпичной фабрике, где они после часа работы на улице могли пять минут погреться у печей, если были морозы. Теперь они тоже бегают к печам, но засиживаются у них, хотя холода прошли. Апрель на дворе. Третья причина: мы, антифашисты, мало заботимся о новичках. Вот я сам стою, как упрямый осел, у кладки, выполняю свою работу, не обращая внимания на других. Кладка растет. Мой начальник доволен. На этом все кончается. Конечно, мало самому хорошо работать. Мы должны помочь ребятам. Научить их делу. И повлиять на их политические взгляды тоже нужно. Многие из них? служащие, учителя, чиновники, купцы… и, кроме того, нацисты».

«Кто у вас командир роты?»? спрашиваю я.

«Порядочный парень, но слабохарактерный. На этот пост нужен такой, который сможет прикрикнуть, если нужно. И даже приказать, как в армии. Некоторые еще не понимают другого языка».

«Не хотите ли вы принять роту?»

«У нас мало каменщиков. Каждый на счету. Кроме того, я плохой организатор. Может, я ошибаюсь. Не исключено. О работе актива: она никуда не годится. Нам нужен другой руководитель».

Следующий, кто берет слово, продолжает его мысль: «На самом деле, чем мы занимаемся? Я имею в виду наш актив. В бараках да, там мы даем отпор нацистам, если они наглеют. По разве этого достаточно? После Сталинграда многие начали думать. Они хотят во всем разобраться. Их отношение к людям здесь, в Советском Союзе, тоже изменилось. Поэтому многие идут заниматься в кружки. Но кружки работают так, что толку мало. Давайте говорить правду: после работы мы все валимся на нары и дремлем, вместо того чтобы поспорить, почитать. Мы скоро превратимся в кретинов. Правда это или нет, Герберт?»

Умные слова. Тот, кто их произнес, еще совсем молод. Ему девятнадцать, может быть, двадцать. Девятый ребенок в рабочей семье, как я узнаю позже. Но Герберт отвечает ему лишь иронической, самовлюбленной улыбкой.

Снова берет слово кто-то из молодых. Высокий, широкоплечий, он улыбается, глаза как щелки. Он смотрит на всех по очереди, откашливается и начинает: «Меня зовут Вернер. Коренной берлинец. Был поваром и сейчас повар.