«Нет, отец, я жду своего суженого». Теперь я осмотрелась в комнате. Повсюду знакомые мне вещи. Ожило детство. А как далека я была от него. Вот узкая железная кровать, на которой я когда-то спала. Теперь на ней спит Янкель. На стене над кроватью висела рамка с изречением, написанным печатными буквами. Я подошла поближе и прочитала: «Человек! Будь благороден, отзывчив и добр!» А еще ниже: «Советами я сыт по горло. Янкель». Что означало это? Глупая шалость мальчишки? Цинизм? Беспомощность? Отчаяние? Поиск? Подождем-ка, сказала я про себя. Сначала потолкуем с мальчишкой. Я спросила отца: «Где Янкель? Я хотела бы его повидать».

«Откуда я знаю, где он шляется! Он заявил мне, что не нуждается в опеке. Ходит на голове! Как все в этом мире».

«Ну, тогда я пойду». Я встала, поцеловала у отца руку. У меня было такое чувство, что никогда больше его не увижу. Он глубоко вздохнул и проводил меня до двери.

Медленно, погруженная в свои мысли, я спустилась по лестнице. На узкой, темной площадке натолкнулась на какого-то человека. Передо мной стоял мой брат Янкель. Я не верила своим глазам. Янкель без пейсов, без кафтана! Красивый, щеголеватый молодой человек девятнадцати лет. Одет по люде. Шляпа небрежно сдвинута на лоб, под рукой портфель. Я бросилась ему на шею. «Янкель, что с тобой стало? Хорошо выглядишь. А зачем портфель? Ходишь на работу, да?»

«Я не хожу, я бегаю».

«Как это бегаешь?»

«Такая профессия»,? сказал он с гордостью. Он знал, что этим произведет на меня впечатление.

«Что за профессия? С каких пор? Где работаешь, чем занимаешься? Рассказывай! Скорее!»

Не торопясь, наслаждаясь моим любопытством, он сказал: «Здесь, на площадке? Нет. Давай-ка поднимемся, сядем, и я расскажу тебе все по порядку».

«Подниматься? Нет, я уже попрощалась».

«Понимаю. Я бы тоже охотно распрощался. И я сделаю это. Думаю, что скоро. Но прежде я хочу жениться. Невесты у меня еще нет, но я ее найду. Без свата. Да и свадьбу отпраздную на свой вкус. Без его „королевы красоты“. Ты смеешься? Она действительно считает себя красавицей, эта горбатая. Извини, в этом она, конечно, не виновата, но злая баба. Отец собирался жениться на другой, которую он несколько лет назад обвенчал, а потом развел. Но сват, ты же знаешь его, целую неделю обрабатывал его с утра до вечера, дескать, это настоящая жемчужина. Специально для него привезли из Венгрии».

Я прервала его: «Как сватают, мне известно. Все равно отцу не помочь. Пойдем-ка посидим в кафе, ты расскажешь мне о себе. Это меня больше интересует». Я повела его в то же кафе на площади Бюлова. В какое-нибудь другое поблизости мы не решились пойти. Там завсегдатаями обычно были проститутки и их сутенеры. Едва мы уселись, я сказала ему: «Ну рассказывай! Чем ты занимаешься? Что у тебя за профессия?»

Янкель больше не мог молчать. «Что за профессия? Я адвокат!»

«Кто? Ты?!? вскричала я.? Янкель, не выдумывай».

«Хорошо. Почти адвокат. Тебе этого мало? Серьезно, меня называют стряпчим».

«Давай без шуток? Ты ведь едва говоришь по-немецки? А писать вообще не умеешь».

«Представь себе, умею».

«Откуда?»

«Очень просто. Окончил курсы. Отец даже заплатил за меня. Что ты на это скажешь? Ему ничего другого и не оставалось. Ему было неудобно, что его „дорогая женушка“ считает каждый кусок, который я съедаю. Дескать, я не должен есть так быстро. Это вредно для здоровья. И не пить так много. От этого, дескать, толстеют. Я сказал себе: хватит балагурить. Ты должен сам зарабатывать себе на хлеб. И как можно скорей вон из этого дома».

«Янкель, ты просто великолепен! Ну а как ты думаешь это сделать?»

«Потерпи немного. Не закончил я еще курсы, как отец получил судебную повестку. Такого еще не было. Судебная повестка раввину! И кто вчинил ему иск? Один из его поклонников. Отец не расплатился за мебель. Ведь молодая парочка должна же была заново обставить спальню. Мебельщик несколько раз приходил к нам, его жена приходила. Они упрашивали, они кричали: „Как вам не стыдно! Вы грабите нас среди белого дня!“ Но на „королеву красоты“ все это не произвело ни малейшего впечатления. Как будто бы ее не касалось. А ведь виновата была она. Деньги у нее были, а платить не хотелось. И вот мебельщик пошел в суд. Дай ему, бог, здоровья. Потому что с этого все началось.

«Поручи это дело мне,? сказал я отцу.? Я покажу ему, кто кого грабит! Я заставлю его предъявить свои отчеты! Я потребую, чтобы он показал, какие он платит налоги и сколько скрывает».

Отец сказал: «Так нельзя». «Можно!? ответил я.? Если он может отобрать у тебя кровать, почему я не могу его потрясти?»

«А что скажут люди»,? пытался усовестить меня отец.

«Что люди скажут? Они скажут, ну и Янкель, толковый парень. Наконец-то нашелся кто посмелей. Кто борется? как это называют коммунисты?? да, с эксплуататорами».

«Что за эксплуататоры? Что за чепуху несешь, Янкель? Ты что, тоже стал коммунистом? Или сошел с ума?»? раскричался отец.

«Дай-ка сюда эту бумажку, отец. Я постараюсь по-доброму с этим делом покончить. Ради тебя».

И вот пошел я в суд. Было это год назад, во вторник. Точно помню. Хороший был день. Конечно, поначалу сердечко у меня прыгало. Мне сказали, что немецкие судьи очень строгие и говорить с ними бесполезно. Они просто не слушают, что им говорят. Ну, адвоката еще туда-сюда. Но кто может оплатить адвоката? Это стоит дороже, чем весь иск. На чем я остановился? Да. Так вот, я должен подняться на третий этаж, занять место на скамейке у комнаты номер триста десять. Сидеть там, пока не позовут: «Шульман против Либермана». Так объяснил мне вежливый старик, дежурный у входа.

И вот я взлетаю на третий этаж, передо мной бесконечный коридор, полный людей: молодых, старых, среднего возраста, хорошо одетых, плохо одетых. Все волнуются, то посидят, то встают. Некоторые ходят взад и вперед. Большинство мрачно молчат. Другие продолжают свой спор, будто бы они дома. Все враждуют друг с другом. Вот и мой враг пришел. Он на меня не смотрит. Как будто бы я из воздуха. Он уверен в своей правоте.

Я усаживаюсь на скамейку. Справа от меня пожилая женщина. Она то и дело оглядывается.

«Этот человек меня бросил!»? говорит она возмущенно.

Я пытаюсь ее утешить: «Не переживайте, милая фрау. В жизни все случается. Конечно, в вашем возрасте это не так уж приятно!»

«Вы ошибаетесь, не о том идет речь. Мой муж погиб на войне. Я говорю об адвокате».

«А что у вас за дело, разрешите спросить?»

«Какое уж там дело. Описывают имущество. Как теперь быть!»

Женщина в отчаянии. Я успокаиваю ее, насколько могу. Теперь мне хочется узнать, что привело сюда соседа слева.

«А вы зачем пришли?»? «Описывают имущество»,? говорит он не очень-то дружелюбно. Да и почему ему быть дружелюбным. Ну и власть же! У половины города описывают имущество.

Наконец я вижу человека, который выглядит не таким несчастным, как все. Напротив стоит молодая красивая женщина и с вызовом смотрит мне в глаза. Я человек вежливый, предлагаю ей свое место. При этом позволяю себе шуточку: «Вас наверняка ждет что-нибудь приятное? Большое наследство?» «Помолчите-ка! Вам-то какое дело!»? кричит она. Она бы еще долго меня отчитывала, но, на счастье, ее зовут в зал. Ну, если она такая злая, думаю я, это наверняка развод. С ней и я бы жить не стал».

«Янкель, говори о деле!»

«Ну хорошо. Я снова сажусь рядом с пожилой женщиной. Мимо меня взад и вперед снуют какие-то мужчины. У всех портфели под локтем. Шляпы сдвинуты на затылок. Одни бегут в одном направлении, другие? в другом. Вверх по лестнице, вниз по лестнице. В одну дверь входят, в другую выходят. „Что это за люди?“? спрашиваю я свою соседку.

«Адвокаты,? объясняет она мне,? стоят больших денег, зато и выигрывают дела. Они говорят как по-писаному. А я? Я же не могу ни слова сказать. Я должна только платить. Одинокая, четверо детей. Двое постарше уже хорошо зарабатывали, а теперь без работы. Чем нам платить?»

И тут меня озарила идея: Янкель, вот бы тебе этим заняться! Портфель ты можешь себе купить, да и криво надеть шляпу не такое уж сложное дело. Болтать ты тоже умеешь. Ну, правда, не как по-писаному, но так долго, пока собеседника не станет тошнить. Я говорю женщине: «Знаете что? Я возьму на себя вашу защиту и не потребую от вас ни пфеннига». Старуха чуть не бросилась мне на шею.

Короче говоря, я выиграл оба процесса, и свой и ее. Когда я очутился перед судьей, я говорил, говорил, говорил и не мог остановиться. Люди за судейским столом стали нервничать, посматривать на часы, на меня, потом снова на часы. Пробило двенадцать. Наверное, им захотелось есть. Немцы пунктуальный парод. Даже их желудки реагируют точно, когда наступает время обеда. И они поспешили со мной согласиться. Постановили: опись имущества отменяется, если ответчики аккуратно заплатят долги. Ответчики были удовлетворены. Истцы тоже.

Об этом пошли разговоры в гетто. Да и я постарался, чтобы все об этом узнали. Что же тебе сказать? Люди стали ко мне приходить как к настоящему адвокату. Поначалу я вообще не брал денег. Я, так сказать, репетировал. Потом стал понемножку брать. И теперь я зарабатываю этим свой хлеб. Только прошения сам не пишу. Немцы не любят, когда пишут с ошибками. Вот теперь ты знаешь, чем я занимаюсь».

«Что же ты будешь делать дальше?»

«Хочу учиться, стать настоящим адвокатом. Ты довольна?»

Что с ним стало, я не знаю. Через три месяца вся Германия превратилась в сумасшедший дом.

В тот день с меня хватило. Мне хотелось домой. По дороге к станции на Александерплац любопытство заставило меня зайти в универмаг «Титц». Огромный универмаг был набит товарами, а покупателей не было. Тут и там любопытные, как я. У касс почти никого не было. Да и чем платить? Безработица. Безработица в городе, безработица в стране. Фашисты использовали ситуацию. А коммунисты боролись против этого.

В последующие дни я встречалась с друзьями. Повсюду один и тот же вопрос: что несет будущее? Положение было очень, очень напряженное. Что будет?

С радостью я шла на свидание с четой О. Прежде всего с Розой. Думала как следует поговорить с ними о политике в стране. Но между нами пробежала черная кошка и настроение было такое, что я вскоре ушла. Роза проводила меня до улицы. «Увидимся ли мы еще когда-нибудь? Думаю, нет». Больше она не могла ничего сказать. Из ее больших вопрошающих глаз катились слезы. Я крепко ее обняла. Сколько людей, у которых жизнь не сложилась! Из этой женщины могло бы кое-что выйти. Но только не в этой обстановке. Ах, если бы я тогда взяла ее с собой!

Снова в Минске

Наконец я снова в Минске. Но мои мысли все время возвращались в Берлин. Меня мучило беспокойство и печаль, я чувствовала укоры совести. Может, надо было остаться? Бороться вместе с товарищами? Что будет, если… что станется с моим стариком отцом, с моей сестрой Зуре, которая ждет ребенка, с моим братом Янкелем, который как раз собрался начать новую жизнь? Что станется с моими товарищами? Если… Но нет! Этого не случится! В Германии фашизм не пройдет. Все-таки такой сильный рабочий класс! А если? Может быть! Так я металась от одной крайности к другой.

Но потом меня полностью захватили репетиции. Правда, формально работа еще не началась. Но актера тянет в театр, как лошадь в стойло. Еще задолго до начала сезона собралась почти вся труппа. Приехал важный гость из Москвы: один из лучших советских режиссеров. Он приехал, чтобы поставить у нас «Праздник в Касриловке» Шолом-Алейхема. Пока что он вел беседы с труппой, знакомился с актерами. Мы все были в большом волнении: режиссер, русский по национальности, не знал идиш, а пьеса построена на еврейских песнях и танцах, обычаях и нравах. Она показывает быт маленького еврейского местечка. Как справится режиссер Дикий с этой пьесой?

Мы все были поражены, с каким пониманием, с каким тонким чувством он поставил эту пьесу. Просто великолепно! Это был шедевр!

На премьеру приехало много театралов из Москвы и Ленинграда. Все восхищались этой постановкой. Я играла в массовых сценах. Поэтому у меня была возможность разглядывать зрительный зал. Как хорошо, когда люди смеются!

Мне запомнилась небольшая сценка: рыночная площадь, наполненная людьми. Они поют и танцуют. Внезапно кто-то кричит: «Слушайте! Слушайте!» Вокруг него собираются люди. Он держит речь. Несет чепуху. Говорит, говорит и не может остановиться. Он влюблен в себя, в свой дар речи. Один за другим люди уходят. Он остается один. Он не замечает, что вокруг никого нет. Кто знает, как долго он говорил бы еще, если бы не опустили занавес. Таких иронических сцен было много, с намеками на современников, известных и неизвестных.

Газет из Германии больше не приходило. Я все меньше получала вестей. Белорусские газеты я не понимала, русские? с большим трудом, а еврейские вообще не могла читать. Я никогда не умела читать и писать на идиш. Мои роли я записывала под диктовку латинскими буквами. Поэтому я была очень благодарна моему другу-белорусу, рабочему сцены, за то, что он почти ежедневно рассказывал мне о свежих новостях или читал мне газеты. Однажды он указал на статью: «Посмотри-ка, тут напечатан интересный материал? „Письма из Берлина“. Хитро улыбаясь, он начал читать. Мне казалось, я ослышалась. Это были мои собственные письма, которые я писала ему из Берлина о положении в Германии.

«Почему ты не спросил у меня разрешения их напечатать?»

«Ты же разрешила бы?»

«Конечно, я бы…»

«Ну вот, я же это знал».

На этого славного парня я не могла сердиться. Он помогал, как только мог: в театре, в быту. Он помог мне, например, переехать на новую квартиру. Да, я снова поменяла квартиру. Что поделаешь. На прежней комнаты были смежными. Мне приходилось, если я ночью вставала, проходить через комнату молодых супругов. Мне не хотелось им мешать. Поэтому я обменялась с нашим героем-любовником, у которого была отдельная комната, правда, далеко от театра. Он решил проблему очень просто, отгородив себе узкий проход. Моя новая комната была поменьше, но зато повыше. Актер мне оставил стол и стул. Свою железную кровать я взяла с собой. Ну и беззаботная же я была!

Сама смеюсь над собой, когда об этом вспоминаю. Похоже на анекдот, который служка рассказывал моему отцу. «Береле так хочется иметь собаку. Но денег не хватает. Он идет к собачнику и спрашивает: „Сколько стоит вон та собака?“

«Большая? Двести марок».

«А вот та, поменьше?»

«Триста марок».? «Ага! А вот та, совсем маленькая?»

«Та? четыреста марок».

«Гм! А вот та, совсем-совсем крохотная?»

«Самая маленькая? самая дорогая. Пятьсот марок».

«Скажите, пожалуйста, а сколько стоит никакая собака?»? спросил Береле. И ушел с пустыми руками».

Вот так же было у меня с квартирами в Минске. В конце концов я вообще осталась без крова. Вскоре меня перевели в Москву. Но это уже другая история. И очень печальная. Она связана с той трагедией, которая произошла в Германии.

Немецкий театр в Советском Союзе

В Москву ежедневно приезжали товарищи, бежавшие от нацистских палачей. Советский Союз принимал их по-братски. Было сделано очень, очень много, чтобы заменить им родину. За короткое время возникли газеты, журналы, клубы, театр. О трудоустройстве уж и говорить не приходится. Каждый мог выбирать, где он хотел работать. А что касается жилья и продовольствия, то о политэмигрантах заботились даже больше, чем о своих собственных гражданах.

В Москве был организован интернациональный театр. Он должен был играть на трех языках: немецком, французском, английском. Актеров было достаточно, в большинстве любителей. Деньги имелись тоже. Сложнее было с директором. Нашли одного. Он мужественно дрался на баррикадах Венгерской Советской Республики, но на театральных подмостках спасовал. Вернее сказать, спасовал перед женской частью труппы. Ему не удавалось организовать дело, подготовить репертуар. Он растерялся. Шел месяц за месяцем, а театр не давал ни одной постановки. Вместо спектаклей сплошные заседания, ссоры и споры.

Вот это запущенное дело мне поручили взять в свои руки. Увлекательная задача. Прошло много месяцев, прежде чем меня отпустили из Минска. Прибыв в Москву, я нашла только осколки театра. Их больше нельзя было склеить. Сразу с вокзала я поехала в этот театр и оказалась на общем собрании. Шум стоял страшный. Коллектив навалился на директора и требовал его немедленной отставки. Но вместо того распустили театр. Он уже стоил достаточно много. Кто мог взять на себя ответственность за новые расходы? Все три секции должны были отныне работать самостоятельно: англичане и французы присоединились к клубу завода «Динамо». А немцы хотели существовать самостоятельно. Но это требовало времени. А мне пока что поручили руководить клубом для иностранных специалистов. Снова я должна была прийти на смену мужчине. Бедные мужчины! Тот, которого я сменила, совсем не годился для клубной работы. Он мучил себя и других. Он вел себя как слон в фарфоровой лавке. Теперь мне предстояло взяться за это дело как следует. Возможностей было много, денег тоже хватало. Их давали крупные предприятия.

Не знаю, какую культурную жизнь вели эти специалисты у себя на родине. Наверное, жили по-разному, но вряд ли им приходилось видеть и слышать столько настоящих артистов, ученых, литераторов с мировым именем, как в этом клубе. Им показали лучшие произведения искусства и литературы. Из знаменитостей Большого театра в клубе не выступала разве только Уланова: она неохотно выступала на клубных сцепах. Художественный и Малый театры часто играли на подмостках клуба. Они показывали инсценировки русских классиков, которые можно было сыграть на этой маленькой сцене. Это были художественные шедевры. Время от времени здесь играли и пьесы на современную тему. Или по крайней мере отрывки из таких пьес. И само собой разумеется, выступал кукольный театр Образцова.

Регулярно собирались советские и иностранные специалисты, чтобы обменяться опытом. Особенно активными были архитекторы и строители. Уже в то время они без устали спорили о том, как лучше, красивее строить дома. Им никогда не удавалось договориться. Кажется, они спорят до сих пор. Но истину найти им не удается. Да и не только им. В клубе можно было отлично поесть. Но это уж была не моя заслуга. Да и потанцевать тоже, каждую субботу, до самого утра.

Я не завистливый человек. И тем не менее, когда я посещала клуб имени Тельмана для иностранных рабочих на улице Герцена, меня охватывала зависть. Там царила совершенно другая атмосфера. Может быть, реже выступали «звезды», но зато люди чувствовали себя там как дома. Все было проще, непринужденнее, сердечнее. Настоящий клуб для рабочих. А в моем клубе люди предпочитали «потреблять». Художественной самодеятельностью заниматься они не хотели. Зато на улице Герцена работало много кружков. И даже если не было никаких мероприятий, в этот клуб шли, просто чтобы провести вечер в кругу товарищей. Многие встречались там впервые после бегства из нацистской Германии. Обнимали друг друга. «Ты еще жив? Как хорошо!»

Между тем немецкая труппа начала работать. Ее художественным руководителем стал известный у нас режиссер Густав фон Вангенгейм. Большинство актеров пришло из рабочего театра «Колонна Линкс», другие? из труппы «1931». Театр должен был обслуживать иностранных рабочих и инженеров, которых было немало на больших предприятиях страны. Сначала играли в Москве и ее окрестностях, потом начались гастроли. Все актеры были борцами против фашизма. У них оказались руководители, лучше которых и желать было нечего: Эрвин Пискатор и Артур Пик. Оба в то время жили в Москве. Первый в качестве президента немецкой секции Международного революционного союза рабочих театров, второй был его секретарем. Оба считали, что труппа должна выступать и перед советскими рабочими. Для первых гастролей выбрали Донбасс. Театр готовился к этим гастролям очень тщательно. Меня огорчало, что я не могла поехать с ними. Наверное, я кому-то сказала об этом. Мне позвонил Артур Пик. «Нам нужен руководитель гастролей в Донбассе. В июле и августе тебе в клубе все равно делать нечего. Не хочешь ли взять на себя гастрольную поездку?»

«Желание есть, но отпуск у меня только четыре недели».

«Это мы уладим».

На следующее утро я была у Артура Пика. Он объяснил мне мои задачи. И в добрый час! В Донбасс! Как администратору мне дали одного работника театра, но этому молодому человеку с устаревшими взглядами не нравилось, что им командует женщина. Он все время чего-нибудь придумывал, чем бы меня позлить. Но моя работа от этого не страдала. Мой аппетит тоже.

Мы долго ехали на поезде. Было время кое о чем поразмыслить. Соберем ли мы полные залы? Поймут ли наши спектакли? Поймут ли наш язык? Как встретят нас? Где и как нас разместят? И все такое прочее. Наша программа состояла из небольших пьесок антифашистского содержания. Конечно, она включала и революционные песни, многие из которых были известны рабочим. Они с воодушевлением нам подпевали. Это помогало установить контакт между сценой и залом. Перед началом спектаклей я выступала с короткой речью на русском языке. Рассказывала о борьбе против фашизма в Германии и за ее пределами. В программах я не всегда участвовала, у меня хватало забот с подготовкой гастролей. Я вела переговоры с партийными комитетами, с предприятиями. Мне это доставляло большое удовольствие. Тем более что успех труппы превзошел ожидания. Полные залы. Большинство не понимало нашего языка, но понимало, за что мы боремся. Аплодисменты выражали солидарность. Это было лучшей наградой. Мы забывали о всех трудностях и мелочах быта. Уставшие и счастливые, возвратились мы в Москву.

Создается немецкий колхозный театр

Однажды? все случается, как известно, однажды? из Днепропетровска поступил запрос. Нельзя ли организовать немецкую театральную труппу для этой области. Ей предстояло бы играть в деревнях с немецким населением. Лет двести назад в тех краях поселились немцы, в большинстве своем швабы. Часть из них еще сохранила язык и обычаи предков. Для них-то и хотели организовать этот театр. Инициатива принадлежала секретарю областного комитета Коммунистической партии Советского Союза Хатаевичу. Да и позже он проявлял большой интерес к нашему театру. Мы могли обращаться к нему, если что-нибудь у нас не клеилось. Так бывало. И он помогал.

Для этого театра Пискатор пригласил из Праги Максима Валентина. Многие из живших в Москве немецких актеров были заняты на съемках фильма «Борец». Максим Валентин пригласил из-за границы нескольких актеров, бежавших из гитлеровской Германии и оказавшихся теперь в одиночестве и без работы: Эрвина Гешонека, Анн Франк, Фридриха Рихтера, Германа Грейда, Герхарда Хинце, Курта Ренте, Лео Бибера. Само собой разумеется, что в эту труппу входила и Эдит Валентин, наш добрый дух. Кое-кто из актеров, живших в Москве, охотно присоединились к нам. Музыкальным руководителем стал Ганс Гауска, ученик Ганса Эйслера. Он же был и нашим композитором. Юмора у него было в избытке. Он заботился о том, чтобы никто не унывал. Очень помогала нам Зильта Шмюкле. Она была костюмершей, но делала все: рисовала эскизы костюмов, шила их, мастерила декорации, а иногда и рисовала эскизы театрального оформления. А если некому было играть, она брала на себя роли и получалось неплохо. Благодаря ей в коллективе всегда царила хорошая атмосфера. Нашим художником был Курт Лессер, талантливый парень. Ему удавалось даже в поле изобретательно оформлять спектакли.

Я присоединилась к этой труппе через несколько недель после ее основания, когда она уже оказалась в Днепропетровске. До того мне пришлось найти себе замену в клубе. В Днепропетровске существовала театральная студия на немецком языке, возникшая на базе сельских коллективов художественной самодеятельности. Ребята пытались создать театр, но они все хотели делать сами. «Сами, сами», как дети. А им могли бы помочь: в Днепропетровске работали три театра: русский, украинский и еще опера. Но те предпочитали вариться в собственном соку. Понятно, что у них ничего не получалось. Максим Валентин пригласил их присоединиться к нам. Получился неплохой коктейль. Они хорошо знали местную жизнь, а мы? театральное дело. Один помогал другому. Довольно быстро мы сплотились в один коллектив.

Наша работа имела большое культурно-политическое значение. Это было нам ясно. Нам было ясно н то, что жизнь колхозного театра, фактически театра на колесах, будет нелегкой. Максим Валентин предъявлял высокие требования к себе, к труппе, к зрителям. Мы не шли на уступки ни в художественном, ни в человеческом отношении, а о политическом и говорить нечего. Это нашло свое выражение уже в его первой постановке: «Разбитый кувшин» Генриха Клейста. Замысел режиссера опирался на «Вариант» Клейста. Таким образом, в спектакле было показано начало колониальной эксплуатации. Метод Максима Валентина состоял в том, чтобы интерпретировать пьесу с марксистской точки зрения. Это был спектакль, который не стыдно было бы показать и в Москве.

У меня была роль ведущего, иными словами, я выступала с разъяснением к пьесе. Говорила по-немецки, по-русски, по-еврейски в зависимости от того, где мы играли. Потом я сидела в зрительном зале, наблюдала за публикой. Она следила за происходящим на сцене с большим напряжением. Несмотря на то, что мы играли без антрактов и колхозники приходили на спектакль после напряженного трудового дня. Секрет нашего успеха заключался большей частью в том, что мы поддерживали тесный контакт со зрителями. Опыт немецкой театральной жизни и работы агитационно-пропагандистского театра Максим Валентин использовал не механически. Он шел от жизни советских людей, для которых мы играли.

В нашей труппе играло немало превосходных актеров. Когда я вспоминаю, с каким комическим талантом играл жениха в чеховском «Предложении» Эрвин Гешонек, я и теперь не могу сдержать улыбку. Его робкое неумелое сватовство было маленьким шедевром театрального искусства. Смеху в зале, казалось, не будет конца.

Большим успехом пользовался у колхозников и спектакль на современную тему «Эмилия». Гешонек играл в нем репортера, я? толстую кухарку. Сочинил эту пьесу актер Драх, но во время репетиции мы все над ней работали. Нельзя сказать, чтобы это было крупное произведение искусства, но колхозникам спектакль нравился. Он говорил об их жизни.

Эмилией звали свинью, из-за которой разгорелся сыр-бор. Конечно, не всегда в конфликтах виноваты свиньи, но тут дело обстояло именно так. И вот пропала Эмилия. Ночной сторож недоглядел. Всегда виноват стрелочник. Вся деревня ищет Эмилию, все бригады, все кружки, впереди всех спортивный кружок, ну, конечно, и театральный кружок, хор? короче, все, кто только мог бегать. Вокруг этого происходит много забавных историй. И самое главное: мы в каждый спектакль включали местные события? позитивные и негативные,? называя имена и адреса. Вот тогда зрительный зал шумел! Обычно мы играли «Эмилию» прямо на полях. Об этом я расскажу поподробнее позже.

В репертуаре имелись еще две советские пьесы на современную тему: «Шестеро любимых» Арбузова и «Далекое» Афиногенова. Из антифашистских пьес мы поставили «Тайну» Района Зендера и сцены антифашистской борьбы в гитлеровской Германии под заголовком «Болотные солдаты». Все это в инсценировке Максима Валентина. Герхард Хинце инсценировал «Предложение» Чехова и его же «Медведя». Эти спектакли доставляли зрителям много удовольствия. А значит, и нам.

Все время на колесах

Нашей штаб-квартирой был Днепропетровск. Должен был им быть. Красивый город на. Днепре, индустриальный гигант Украины. Нашим начальством был театральный трест, как высокопарно называло себя театральное управление. Оно мало заботилось о нас. Нам приходилось все организовывать и доставать самим, даже помещения для репетиций. Референт театрального управления, который должен был нами заниматься, предпочитал сидеть сложа руки. Все, что он для нас сделал,? это придумал скучное название? Немецкий областной театр. По указанию свыше ему пришлось достать нам в короткий срок грузовик, трехтонку. Спектакли мы обычно готовили в Днепропетровске. В пути это было невозможно.

Мы исколесили всю область. Гастроли продолжались много недель, иногда месяцев. Каждый день мы играли в другой деревне. Нередко мы давали два спектакля в день. Я часто вспоминаю об одном из них. Играли мы в поле «Эмилию». Стояла невыносимая жара. Я как толстая кухарка была еще обложена подушками и буквально обливалась потом. Но ни жара, ни жестокие морозы не останавливали нас.

Спектакли часто начинались поздно вечером, точнее сказать, ночью. И кончались, когда уже кричали петухи. Часто случалось так, что наш шофер, наш дорогой Коля, заворачивал куда-нибудь не туда. Или наша колымага застревала в грязи. Или не работала наша «электростанция»? динамо, которую крутил мотор нашего грузовика. В общем, наша трехтонка была уникальная штука. На шасси? огромный деревянный ящик с маленьким окошечком. Мы напоминали бродячую труппу старинного цирка. Только с той разницей, что лошади находили дорогу и вытаскивали телегу из любой грязи. А нам приходилось толкать грузовик самим. Осенью и весной это случалось часто. И тогда начиналось: «Ну, раз, еще раз». Обычно у нас ничего не получалось. Тогда мы доставали быков, но рогатой команде удавалось вытащить грузовик обычно не легче, чем безрогой. Короче говоря, в век техники мог помочь только трактор. Так оно и было. С криком «ура» мы бежали за нашим ящиком, чтобы убедиться, что он действительно обрел подвижность. Тракторист сидел за рулем, как король на троне, и сиял. Да и наши лица внезапно прояснялись. Скверное настроение улетучивалось, как только мы снова трогались в путь.

Мы мерзли и обливались потом, изрыгали проклятия и шутили, но в любой обстановке давали спектакли.

Нам надолго запомнилась наша поездка в Бабурку. Мы никак не могли найти эту деревню. Часами мы блуждали где-то поблизости. Дважды оказывались совсем рядом, но Бабурка словно исчезла с лица земли. Когда мы наконец ее нашли, была уже полночь. Колхозники терпеливо сидели на жестких скамейках и ждали. Я поглядела в «глазок» занавеса, не заснули ли они. Нет! Они ждали нас с напряжением! Даже младенцы на коленях у матерей не хныкали. Мы все были счастливы, хотя и очень устали. Спектакль шел так, будто мы играли на подмостках Московского Художественного театра. Аплодировали нам, правда, не так, как аплодируют в Художественном. Крестьяне сдержанней московской публики. Мы спрашивали их после спектакля: «Понравилось?»? «Да, неплохо». В их устах это было наивысшей похвалой.