Глава 3

В самом сердце пустыни в оазисе жили святые люди. Их жилищем служили развалины крепости. Под одной с ними крышей обитали ястребы, совы и ящерицы…

Король посадил Зайрема на спину вороной лошади и крепко привязал его к седлу. По обе стороны седла он развесил колокольчики и амулеты, дабы оградить себя от злого духа, который вселился в мальчика. В сумерках король и его свита отправились к развалинам, гоня черную лошадь перед собой.

Привязанный к лошади, Зайрем впал в мрачное отчаяние. Он не произносил ни слова. Теперь его окружали не просто чужаки и враги, теперь он сам себе стал врагом. Все считали его демоном, и, должно быть, так оно и было. Мальчика испугало не то, что в него бросали копье, а то, что оно не могло ранить его. Зайрем так и не вспомнил огненный колодец. В пять лет весь мир кажется чудесным и таинственным, боль забылась, а огонь стал для него еще одним чудом.

Сейчас, в окружении подданных своего отца, видя холодную ненависть в их глазах, Зайрем испытывал к ним симпатию. В какой-то миг он представил себя на их месте, словно невзначай взглянув в зеркало, и неожиданно увидел себя в облике зверя.

Процессия добралась до развалин, когда яркий лунный свет разлился по небу. На вершинах башен в белых лохмотьях перьев сидели совы, у подножия башен застыли отшельники, в грязных бурых лохмотьях. Гордыня — это грех, говорили они и, показывая, что гордыня несвойственна им, носили грязные рубища и никогда не мылись. В разговорах с людьми они объясняли: «Мы лишь бедные дети, желающие обрести вечную жизнь. Нас ценят боги. Когда вы станете пылью под ногами, мы восстанем во славе». Если кто-то предлагал им золото, эти оборванцы сердились, отворачивались или смотрели себе под ноги, пока золото не исчезало из рук предлагавшего. «Мы слишком просты, чтобы принимать земные богатства, — говорили они надменно. — Да не построй себе дворца в этом мире, — провозглашали они, копаясь в грязи среди развалин. — Собирай сокровища в стране богов». А хворая, они объявляли во всеуслышание:

«Боги посылают нам испытания», как будто богам больше нечего было делать, как только придумывать различные ухищрения, чтобы убедиться в их добродетели. Но если заболевал кто-то другой, не из их ордена, они торжествующе кричали; «Вот оно, наказание за ваши безмерные слабости. Раскаивайтесь же теперь! «

Тем не менее, отшельникам приписывали магические силы: говорили, что они могут одолеть демонов или, по крайней мере, тех, кого люди принимали за демонов.

Король приблизился к воротам крепости и обратился ко всем святым сразу, поскольку между собой все они считались равными:

— Вот мой сын. Он одержим дьяволом. Силы мрака не позволяют причинить ему никакого вреда, заставляют даже львов поклоняться ему.

Не сказав ни единого слова, бурые совы в лохмотьях поднялись со своих мест и окружили Зайрема. Молча перерезали они путы, связывавшие мальчика, молча сняли его с лошади. Мальчик молчал, и только глаза его молили о помощи.

— Он останется с нами на месяц, — сказал один из старцев.

— Возвращайтесь, когда луна родится вновь, — объявил другой.

Король мрачно кивнул и уехал со своими воинами. Мальчика отвели в развалины.

Сначала отшельники расспрашивали его, а когда Зайрем молчал или просто не мог ответить, они жгли голубые курения, развязывающие язык любому человеку. Из того, что мальчик говорил под действием голубого дурмана, стало понятно, что Зайрем как-то связан с огненным колодцем. Отшельники, опьяненные наркотическим зельем, толком ничего не поняли, но посчитали, что чуют демона. Поэтому они заперли Зайрема в тесной келье без окон и оставили его там на семь дней без пищи, дав только глиняный кувшин с гнилой водой. «Если дьявол поселился в нем, то, лишив обитель демона привычных благ, мы тем самым заставим его выйти», — говорили святые. Но когда на восьмой день они выпустили Зайрема, в его глазах было то же безумие, что и раньше. Они били мальчика плетьми, стараясь сделать вместилище нечистой силы еще более неуютным, но плети вспыхивали и рвались в руках. Это уж точно был губительный знак дьявола.

Когда все попытки отшельников не увенчались успехом, они пошли на хитрость. Мальчику разрешили есть вволю и позволили ему бродить, где вздумается, среди развалин и по всему оазису. Святые старцы же внимательно наблюдали за ним и подмечали все, что Зайрем — или демон, поселившийся в нем, — станет делать.

Но мальчик уходил на зеленый берег заводи и садился там, уставившись на воду невидящим взглядом. Он не делал ничего другого в течение четырнадцати или пятнадцати дней. Когда его звали к столу, он покорно шел; когда его запирали на ночь в келье, он не протестовал. Как только его оставляли в покое, он уходил к заводи и усаживался на берегу. Трудно было найти картину более наивную и прекрасную.

Вопреки своим верованиям, отшельники оказались глубоко тронуты увиденным. Решение пришло само собой, как день расцветает во тьме, — нет никакого зла в мальчике, который все время размышляет, даже в самый ясный день. Кстати, таких дней, по поверьям, демоны избегали.

Наконец святые пришли к мальчику и разложили перед ним различные предметы, которые, считалось, отпугивали силы тьмы. Зайрем ничуть не испугался: он подержал в руках каждый из магических предметов и положил их назад. Он оставался спокойным, а безумие и мука теперь затаились слишком глубоко, чтобы простые люди могли их разглядеть. Когда с Зайремом говорили, он отвечал неторопливо и серьезно.

— Дьявол изгнан, — сказали святые, — Теперь, сын короля, ты должен верно служить богам кочевников. Помни, мир безрассуден, тщеславен и грешен. Путь к богам пролегает по крутым и скользким ступеням, его преграждают ловушки, каменные завалы и острые клинки недругов.

— Выходит, боги не желают, чтобы человек когда-нибудь достиг их, раз создают такие преграды на его пути? — тихо произнес Зайрем.

— Люди сами воздвигают преграды, — ответили святые. — К тому же есть тот, кто преследует смертных со сворой черных и красных псов, пожирающих павших. Бойся Владыки Ночи, Искусителя! Помни, он всегда рядом и один раз едва не заполучил тебя.

После этих слов холодный тягучий страх заполнил сердце Зайрема.

— Доверься небесам, — сказал один из отшельников, ласково поглаживая мальчика. Он сам старался забыть о страстях, которые почти заглушили приступы благочестия, но, видимо, так до конца и не уничтожили. — Берегись голоса плоти и его желаний. Держись подальше от женщин. Твоя мать навлекла на тебя беду, связавшись с темными силами. Посвяти свое тело и душу богам, и они уберегут тебя от тех, кто охотится в ночи.

Когда король вернулся за ответом, святые рассказали ему то, что им удалось узнать. Они объявили, что мальчика лучше отдать в прислужники в какой-нибудь храм, чтобы он был в большей безопасности.

— Но вы излечили моего сына от неуязвимости, которая отличает его от других?

— Нет, — сказали святые. — Он защищен от любого оружия и от насильственной смерти. Это нерушимое условие заклятия, которое мать наложила на него. Пока он сам толком не понимает, каков он. Если он будет жить в смирении, то может никогда и не узнать этого и не почувствовать всей власти этого дара. Оставь мальчика с нами, и мы укажем ему верный путь.

Но король забрал сына, повергнув тем самым святых в уныние. Пользуясь своей королевской властью среди племен, кочующих по пустыне, он отослал Зайрема на север, в великий храм. Вместе с ним он послал двух лошадей, навьюченных сундуками с жемчугом и золотом.

— Если уж моему сыну суждено быть жрецом, он будет одним из лучших. Тогда люди смогут узнать, что он мой сын, и я смогу им гордиться, — сказал на прощание король.

Но мать Зайрема, свою жену, король отправил в изгнание за то, что она наложила заклятие на сына. Одни говорили, что ее приютил другой народ, другие — что она погибла, и из ее костей выросло дерево в самом сердце безмолвных дюн.

Однажды купец-караванщик расположился на отдых под сенью этого дерева. Он надеялся найти здесь воду, но ее не оказалось.

— Как же может дерево зеленеть в пустыне, ведь за три мили вокруг нет ни капли воды? — удивился купец.

Он побледнел, когда дерево ответило ему:

— Мои слезы поят меня.

— Кто это сказал? — воскликнул купец. Оглянувшись, он посмотрел на слуг, стоящих поодаль… Только дерево могло заговорить с ним. — Это ты сказал? — обратился купец к дереву. — Если так, должно быть, ты эльф?

Но, словно дуновение ветра, донесся до него едва различимый шепот:

— Принеси мне весть о моем сыне.

— Скажи мне его имя, — попросил купец. Но то ли дерево не помнило имени, то ли не пожелало назвать его.

Рассказывали, что годы спустя какой-то человек вырыл яму под корнями дерева, желая добраться до живительной влаги, питавшей его. После долгих трудов он нашел немного воды — но она оказалась соленая.

Глава 4

— Взгляните сюда, избранники богов! — закричал толстый монах, приведя Зайрема во двор воспитанников. — Этого мальчика зовут Зайрем. Он сын короля, но посвящен храму, как и вы. Отныне он ваш брат.

Дети уставились на Зайрема. Впрочем, так сделали бы дети любой расы, любой эпохи и любого возраста. Новый мальчик, худенький и смуглый, внимательно разглядывал их. В его взгляде смешались любопытство и грусть.

Толстый монах был уродлив. За его пребывание здесь в свое время неплохо заплатили, как и сейчас за Зайрема. Он перевел взгляд со смуглого мальчика, стоящего рядом с ним, на другого послушника, напоминавшего кусочек солнца, сверкающего во дворе, укрытом тенями. Этого очень беспокойного и странного мальчика с огненно-желтыми волосами звали Шелл.

Толстый жрец не любил его.

В глазах Шелла горели яркие зеленые искорки, как у рыси. Он был очень молчалив, слова редко срывались с его губ. Чаще слышался его смех, предостерегающий возглас или просто мелодичный свист. Когда его нашли на ступенях храма, он плакал. Те, кто оставили малыша возле храма, не научили его говорить. Монахи утверждали, что прошло целых полгода, прежде чем ребенок соизволил, наконец, произнести первое слово. Даже теперь, научившись бегло читать про себя, он отказывался читать вслух. Его наказывали, но пользы это не приносило — ни читать, ни молиться вслух он не хотел и редко произносил в ответ больше чем «да», «нет» или «может быть». В то же время все существо Шелла звучало: его руки и ноги, его тело пели своими движениями. Он бегал, словно олень, ходил, танцуя, не по годам грациозно и изящно. Он подпрыгивал так высоко, что лишь ему одному удавалось срывать сливы с дерева, раскинувшегося над Нефритовым Двором. Остальные дети подбирали падалицу или трясли дерево. Даже во сне тело Шелла разговаривало; прищуренным рысьим глазом, дрожанием губ или ноздрей, подергиванием рук юноша напоминал зверя или неведомый музыкальный инструмент, играющий сам по себе. Была и еще одна странность. Хотя ворота запирались на ночь, Шелл всегда мог выйти из храма. Неизвестно, как преодолевал он высокие отвесные стены и зачем бродил по окрестным лесам. Казалось, ночь и луна призывают его, и никакие запоры не могут удержать. Даже два монаха, неусыпно охранявшие спальни воспитанников, не замечали, как Шелл выходит из храма, и спохватывались, лишь найдя опустевшее ложе. Если же мальчик оставался на ночь в стенах храма, то вовсе не из-за того, что хотел угодить старшим, просто этой ночью он не чувствовал зова странствий.

Что искал он в ночи?

Говорили, что Шелл, вырвавшись из стен храма, ложится на ветвь дерева и свистит, и соловьи вторят ему. И еще рассказывали, что Шелл бегает наперегонки с лисами и учит их, как залезать в крестьянские дворы. Однажды произошел такой случай: черная кобра заползла в класс, ужасно испугав воспитанников, но Шелл спокойно подошел и, издав тихий шипящий звук, поднял змею. Кобра легла ему на плечо и ласково потерлась головой о его лицо. Потом мальчик унес змею и осторожно выпустил на лугу. Шелл боялся только одного — вида любого мертвого существа. Он не любил смотреть на мертвых ящериц и мышей, но никогда не показывал своего страха. И он ни разу не присутствовал при смерти мужчины или женщины…

При виде Шелла монахи испытывали душевное беспокойство, тревогу и гнев. Но они считали ниже своего достоинства признаться, что в такое состояние ввергает их бездомный подкидыш.

Для всех остальных детей храма Шелл легко мог стать и жертвой, и героем — и тем, и другим. Прибавьте его изменчивость, явно нечеловеческую сущность, которую очень хорошо чувствовали дети, но совершенно не понимали взрослые и вечно занятые монахи, — все это мешало Шеллу играть отведенную ему роль. Он был загадкой. Дети едва соприкасались с ним и старались уравновесить свои чувства, но это им удавалось с трудом…

Теперь же они рассматривали еще одного избранного, суть которого не могли постичь, выделив его из общей толпы так же безошибочно, как и Шелла. Говоря по правде, уродливый монах тоже обратил на это внимание, и это не прибавило ему теплых чувств по отношению к новичку.

Шелл напоминал пламя, а Зайрем — притушенную лампу, дитя Света и дитя Тени. Как между двумя полюсами существует магнетическая связь, так и эти две противоположности, казалось, были связаны одной незримой тугой нитью.

— Итак, — сказал монах, отдав все распоряжения, — внимание! — И его знаки отличия заколыхались, словно листы бумаги, подхваченные шаловливым ветром. — Благоговейте! — воззвал он. — Чтите богов!

Лицо сына Сумрака, Зайрема, вытянулось и застыло. Ему снова напомнили о том, кто идет по его следу.

Глава 5

Наступил вечер. Солнце, словно бронзовый кувшин розового масла, лило вечерние лучи на крыши храма. Старшие мальчики ужинали в верхнем дворе, том самом, где возвышались статуи богов стихий — Синего Тигра и Красного Овена. Час назад сюда приносили младенцев на богослужение, а сейчас здесь стояли столы. Старшие воспитанники болтали и переругивались, словно стая обезьян. Время от времени наставники трепали кого-нибудь за уши, чтобы провинившийся вел себя подобающим образом. Боги — Синий Тигр и Красный Овен — бесстрастно взирали на происходящее. День угасал, и с его уходом на землю ложилась вечерняя прохлада, в воздухе разливался терпкий аромат деревьев, к которому примешивался запах ладана.

Шелл, как обычно, сидел у подножия Красного Овна. На это место никто больше не претендовал. В стене, окружающей двор, как раз напротив Красного Овна, не было одного камня, и сквозь дыру виднелись розовые облака, клубящиеся над рощей, раскинувшейся в полумиле от храма. В окнах Святилища Дев и Дома Женщин уже зажглись огоньки. Если человек обладал орлиным зрением, то с этого места — если постараться — можно было увидеть женщин. Шелла, впрочем, интересовал лишь приход ночи, и ничего более. На ужин он ел фрукты, но все знали, что иногда он жует траву, листья и цветы из садов храма. На другом конце низкого стола, напротив Шелла, не притрагиваясь к еде, застыл Зайрем.

Он сидел, опустив голову, и неподвижно глядел в свою чашку с водой. Его лицо, словно тайной, было окутано темными вьющимися волосами.

— Если ты сын короля, то почему ты здесь? — решил спросить Зайрема мальчик, сидящий рядом. — Он что, тебя больше не любит?

— Его мать танцевала со змеей в пещере, — предположил другой. — Она подняла юбку, и змея заползла в нее. А через месяц она снесла яйцо, из которого вылупился Зайрем. — Мальчик захихикал. То ли он говорил очень тихо, то ли наставники сидели слишком далеко, но никто не вмешался.

— Да нет, все было гораздо хуже, — возразил первый. — Я слышал, что его мать продала свое тело демонам. А Зайрема все бросили: князь демонов тоже невзлюбил его.

Зайрем не отреагировал. Почувствовав злобную сущность мальчиков, он подумал о матери. Мальчик считал, что она все еще живет в своем шатре. Пока он размышлял, один из мальчиков тихо подкрался и попытался ударить новичка, но вскрикнул — его рука натолкнулась на что-то твердое и горячее.

Шелл поднялся. Сразу же наступила тишина, нарушаемая лишь тихим шепотом — разговор продолжался, но все внимание теперь сосредоточилось на Шелле. Даже взрослые встревожились, хотя ничем старались не показывать этого.

Странный послушник отошел в дальний угол двора. Он дотронулся до стены и, сняв с нее что-то, вернулся назад к столу, ступая мягко, по-кошачьи. Мальчики сгрудились в стороне, толкаясь и перешептываясь. Один второпях даже ушиб ногу и теперь поглаживал ее. Шелл наклонился к Зайрему и положил перед ним маленькую белую птичку. Птичка почистила перышки, просвистела одну ноту и, наклонив головку, клюнула хлеб на тарелке.

— Шелл — волшебник, — тихо пробормотал кто-то.

Шелл обернулся и посмотрел на мальчика, ударившего Зайрема. Он смотрел пристально и долго; наконец лицо мальчишки скривилось, он вскочил и убежал прочь.

Зайрем же смотрел только на белую птичку. Шелл окунул пальцы в чашку с водой и брызнул в лицо мальчика, который подшучивал над новеньким. Тот вздрогнул, хотел вскрикнуть, но не смог.

Шелл никогда не делал ничего подобного. Как-то один задира бросил в него камнем. Шелл отыскал этот камень и всюду следовал за обидчиком с камнем в руках. Он ничего не говорил, просто держал камень на виду. В конце концов, у обидчика началась истерика. Но это случилось два года назад.

Наконец шутник, с мокрым лицом, тоже убежал прочь. Шелл вернулся на свое место у подножия Красного Овна.

Вскоре птичка доклевала хлеб и, вспорхнув, исчезла в черном небе.

Никто больше ничего не говорил Зайрему — ни хорошего, ни плохого.

Три раза солнце рождалось и умирало.

Каждое утро на Дворе Мудрости мальчики преклоняли колени перед алтарем и зажигали светильники перед идолами. Недолго же они внушали священный трепет, эти боги стихий, — ведь те, кому исполнилось девять, теперь обедали у их подножия. Потом воспитанники садились за книги или, устроившись под деревьями, покрытыми красными цветами, изучали ритуалы храма. Они кормили рыбу в Священном Пруду и толпой спешили на обед, а днем прогуливались по аллеям храма, беседуя со своими учителями.

— Да не введут вас в искушение богатства храма, — наставляли учителя. — Лилия должна быть прекрасной, чтобы пчела опылила. Храм должен радовать взор, дабы привлечь богов и людей. Одевайтесь в нарядные одежды, носите кольца — но будьте скромны. Простота должна жить в сердце, а не только во внешности.

Две морщины проступили на лбу Зайрема, но учителя не считали нужным обсуждать это с детьми десяти-одиннадцати лет и притворились, что ничего не заметили.

Шелл охранял аллеи, и острое зрение помогало ему. Он ел цветы — безжалостно и в то же время красиво, как будто съедал только что пойманного маленького зверька. Иногда он встречал Зайрема. Суеверия пустыни мучили мальчика. Сын короля старался увидеть, есть ли у Шелла тень. Тень была. Шелл, понимая, что ищет Зайрем, смеялся, как смеется лисица.

Закончился третий день. Сумерки голубым мечом сразили слабое тело дня. Так было всегда: ночь всегда приходила неожиданно, и день, не успевая скрыться, сраженный, истекающий кровью, затихал, закрыв глаза в бесконечной черноте.

Зайрем проснулся, ощутив прикосновение пальца ко лбу, и услышал тихий голос:

— Пойдем.

— Куда? — спросил мальчик, хотя постоянно, даже во сне, ожидал чего-то подобного.

— В ночь, — ответил Шелл.

Зайрем знал ночь. Перед глазами пронеслись тусклые воспоминания: путешествие в сад зеленого песка, опаляющий ужас огненного колодца, дорога назад на руках женщины — а над всем этим ночь, яд, плещущийся в бокале.

— Нет, — ответил Зайрем.

Шелл беззвучно повернулся и растаял во тьме. Зайрем последовал за ним прежде, чем осознал, что делает.

Шелл двигался неслышно, но и Зайрем старался не шуметь — пустыня преподала ему свои уроки.

Хотя луна уже взошла, снаружи царила тьма — огромная желтая полная луна, низко повисшая над землей, почти не давала света. Она набросила на себя вуаль одинокого облака и скрыла за ней свое лицо. Никто не сторожил ворота — все равно ночным прогулкам Шелла помешать было невозможно.

Они взбирались на стену, как два кота — янтарный и дымчатый, используя каждое крохотное углубление, малейший выступ, цепляясь за плющ, достаточно прочный, чтобы выдержать проворного худенького мальчика. Потом одежды их подхватили сизые голуби и помогли влезть на стену, мальчики спрыгнули с нее и нырнули в бархатное ничто ночи.

Они растворились в этом черном океане, и листва накрыла их своим шатром.

— Я покажу тебе дом лисы, — сказал Шелл. Мальчики бродили по рощам и лесам. Зайрема зачаровала, одурманила ночь, но для Шелла ночь была таким же привычным временем, как день.

Сидя под деревом, мальчики съели по плоду вкуса ночи — сочный черный вкус.

— Ночь — это самое лучшее, — сказал Шелл. — Даже лучше, чем восход луны. Но я не помню почему. — Он редко, очень редко говорил так много.

— И я знаю нечто, чего нельзя помнить, — отозвался Зайрем. — Лучше бы мне все забыть.

— Я тоже не хотел вспоминать, — промолвил Шелл, — но когда я увидел твои волосы, то почти вспомнил.

— Монахи лгут, говоря о величии своих богов? — вдруг спросил Зайрем, Шелл тихо засмеялся:

— Да.

— А может, и все остальные люди лгут!

— Да.

Мальчики пили из ручья, внимательно наблюдая друг за другом, ибо каждый из них впервые понял, что в мире есть еще человек, кроме него самого, который так же необычен.

Глава 6

Дни, которые в детстве и юности кажутся такими длинными, постепенно бегут все быстрее, меняя в человеке все — его душу, тело и ум. Для старых монахов эти шесть лет прошли незаметно; так скользит по траве змея, не оставляя следа. Но за шесть лет мальчик может стать мужем.

Почтенные служители храма отдыхали во дворе под полуденным солнцем. Они только что отобедали и теперь мечтали о следующей трапезе. Едой они всегда были недовольны — то слишком много красного перца, то слишком мало черного, то грецкие орехи запекли неправильно, птица оказалась чересчур жирной. Ведь еда — это дело важное, а в храме культивировалась настоящая любовь человека к поглощаемой пище. Но для молодых еда — лишь утоление голода, источник энергии.

Старики недовольно заворочались и забормотали что-то себе под нос, когда мимо прошел один из молодых послушников. Они всегда были строги к молодым, а уж к этому особенно.

Юноше исполнилось семнадцать — высокий и стройный, он выделялся среди своих раскормленных собратьев. Его нельзя было не заметить — черные волосы локонами спадали на плечи, вились по спине поверх желтой мантии. Кроме того, он ходил босиком. Подошвы его ног огрубели от песка пустыни, и он не признавал ни сандалий, ни шлепанцев и вел себя словно нищий, каких полно за оградой храма. Вот он обернулся. Его лицо, словно изображение бога на монете, казалось медным, будто вычеканенным самим солнцем, а глаза — цвета прохладной воды, утоляющей жажду.

— Говорят, — сказал один монах, — что у нашего брата всего три хитона и он их стирает сам.

— Еще говорят, — произнес второй, — что серебряное ожерелье, которым Верховный Жрец одарил каждого мальчика при посвящении, этот неблагодарный отдал старому идиоту-крестьянину, потерявшему руку и попрошайничающему у ворот храма.

— А я скажу, — молвил третий, — что бесстыдство его поведения переходит все границы. Он хочет сделать то, о чем должно позаботиться небо.

— Точно, — подтвердил первый. — А ведь его предупреждали; «Да не осмелься исполнить дело небес — все само исполнится должным образом!» А этот выскочка отвечал: «Если небеса слишком ленивы, то я — нет».

— Позор-то какой! — вскричали служители Храма. — Ага, вот и еще одно дьявольское отродье! — добавили они.

Тот, о ком шла речь, только что закончил свой Час Службы, который каждый шестнадцатилетний жрец должен был посвящать богам. Каждому молодому брату приходилось чистить статуи богов и их пророков, переписывать свитки и книги, наблюдать за приготовлением пищи для богов и за их садовниками, приводить в порядок священные канделябры на тысячу свечей в Великих Гробницах. Второй юноша, вызывающий негодование монахов, тоже ходил босиком, тоже был высоким и стройным. Его желтый хитон и огненные волосы напоминали сверкающее пламя. От него исходил внутренний свет, ярче, чем от драгоценных камней, которых, кстати, юноша не носил.

Старейшины облизали пересохшие губы, наблюдая, как встретились два юных служителя и вместе пошли куда-то, ступая по земле босыми ногами.

— Тут что-то не так… Надо бы проследить, — ворчали старики. В их давно заросших паутиной очагах страсти снова затеплились угольки желания — их фантазии рождали развратные сцены, которые могли происходить между Зайремом и Шеллом, образ тех греховных и запретных действий, которых храм не допускал для своих сыновей и в которых, в общем-то, не было ничего преступного.

Может, это и странно, что два прекрасных юноши томились в своего рода тюрьме среди мужчин, но если бы в стенах храма и появились бы женщины, то не нашлось бы ни одной, чья красота могла сравниться с красотой этих монахов. Они и в самом деле любили друг друга. И это произошло вполне естественно: они вместе росли, вместе стали мужчинами. Они чувствовали себя легко только вместе и не требовали ничего друг от друга. К тому же ни Зайрем, ни Шелл не были людьми в полном смысле слова.

В Шелле, как это ни парадоксально, присутствовала порочная невинность эшв, которая и удерживала его от греха в понимании остальных братьев. Для эшв все, буквально все, было наполнено чувственностью, все было сексуальным. Восход луны казался им величайшим наслаждением для сердца и глаз. Любое прикосновение считалось любовью, огнем. Для эшв все представлялось любопытным, все являлось частью их грез. У них были желания — но они хотели лишь наслаждений и воспламенялись от музыки взгляда, никогда не задаваясь вопросами и не занимаясь поиском источника тех чувств, которые переполняли их. Продлить миг наслаждения — вот главное из их желаний. Если страсть без тревоги и спешки пробудила само существо Шелла, то он и не пытался погасить ее или отыскать истинную ее причину. Время для эшв не имело особого значения. Шелл же забыл это ощущение безвременья. Для него время значило много.

Что же касается Зайрема, то детство оградило его от того, о чем говорили монахи… Забытая боль, сломанное копье, дни со святыми людьми, их совет… Он боялся вспомнить лишнее. Тот охотник, который идет по его следу, не должен схватить его. Удовольствия плоти, любые наслаждения страшили его, хотя он их и не познал. Он отвергал богатства, которые давал сан жреца, отвергал с презрением, рожденным тайным страхом. Он хотел разозлиться, очистить себя гневом и отречением; но иногда ему хотелось утонуть, словно камень, в омуте своих дум и лежать там, в тишине и покое, не зная слов и жизни людей, забыв о том, что он тоже человек. Только с Шеллом он мог расслабиться. Шелл редко говорил, предпочитая слушать. Шелла нельзя было принудить, но именно он подарил Зайрему краски ночи — целый мир, где можно стать свободным и хранить молчание. Шелл сделал для него очень много, но и он не смог противостоять довлеющему над Зайремом знаку скользких ступеней, ведущих в темный провал пасти хищного пса, где обитал Владыка Ночи, князь Тьмы — Демон.

— Завтра первый день Праздника Весенней Луны, — сказал Зайрем, когда юноши гуляли под кронами деревьев. — Меня избрали одним из тех, кому пришло время идти в восточные деревни. Надеюсь, монахи не передумают. Я хочу сделать что-нибудь действительно полезное для людей — так я и сказал им. Почему я должен становиться волхвом или лекарем, если никогда не смогу кого-нибудь спасти? Что такое храм, если не грязная лужа, где, как свиньи, роются в приношениях обманщики? И разве наместники богов могут быть похожи на этих людей?

Шелл разжал кулак — на его ладони лежала красная бусина. Это означало, что он тоже выбран для путешествия на восток. Их взгляды встретились: в глазах Шелла заблестел озорной огонек:

— Ты и я за стенами храма?.. Им никогда не вернуть нас.

Мимо проходил молодой толстый монах по имени Беяш. В его ухе болталась серьга из яшмы, которую он получил в награду за то, что двадцать раз переписал священный текст.

— На восток? Я тоже, — сказал он. — Наконец-то мы увидим женщин. Хорошо бы не только больных. Но вы-то, милые пташки, уже, конечно, полетали и повидали женщин, а? С кем это вы встречаетесь по ночам в рощицах?..

Зайрем сердито, как учили его отшельники, взглянул на задиру. Он ничего не ответил — когда к нему и Шеллу присоединялся кто-то другой, он редко говорил. Его гнев таился глубоко внутри.

Но толстый брат Беяш, почувствовав, что сказал лишнее, опустил глаза:

— Прости, Зайрем, я только пошутил. Но я хотел предупредить тебя. Говорят, что какая-то ужасная женщина появилась в восточных землях. Она за деньги продает свое тело!

— Мне жаль ее, — только и сказал Зайрем.

— Не жалей. Она соблазнительница и богохульница. Говорят, она красит лицо. И еще она любит вводить в искушение молодых и красивых. Ах, Зайрем, Зайрем…

Незаметно Шелл тихо присвистнул. Птица, пролетавшая над ними, неожиданно сделала большую кляксу прямо на голову омерзительного толстяка.

А потом юноши ушли, не слушая его жалобные возгласы.

— Как удается тебе повелевать животными? — спросил Зайрем. Они шагали в лучах утреннего солнца по дороге на восток, окутанные облаком белой пыли, поднятой ослами и повозками, на которых ехали другие посланцы храма. Время от времени братья шли пешком, но только для того, чтобы размять затекшие ноги. Только двое сумасшедших юношей решились бы проделать весь путь пешком. — Впрочем, ладно, — продолжал Зайрем. — Я уже спрашивал тебе об этом, но ты сам ничего не знаешь.

Шелл улыбнулся мечтательной улыбкой эшв. Он взглянул на друга, и глаза его наполнились светом чистой невинной любви. Его взгляд говорил: Я бы сказал тебе, если б знал.

Вскоре показалась первая деревня.

С полей и виноградников сбегались мужчины, из домов выбегали женщины и дети. Все они низко кланяясь молодым монахам. Они несли им вино с медом и белый хлеб. Эти люди экономили на всем и копили деньги, чтобы всей деревней купить серебряное блюдо для храма. Монахи же принимали их дары с изысканной небрежностью. Потом они торопливо благословили деревню. Есть больные? Нет, хвала богам, только один старик страдает от гнойных язв. Ну да они сами заживут. Никто и не ждал, что святые люди станут выполнять такую грязную работу.