Как гласит древняя песнь, зимний холод, порождение Севера, пробуждается от тягостного забытья среди остроконечных горных вершин. Набросив на ледяные латы сотканный стихиями плащ, отправляется он в путь по небесам на исхудалом своем жеребце. Вниз устремляются стрелы дождя, затем ледяная крупа, затем снег. В камень одевает он голову дрожащей земли.

После сражения в долине все переменилось. С того самого дня враждебные императору войска принялись изводить нас, несмотря на потери, понесенные ими в ходе наступления, не имевшего большого значения в масштабе всей войны. Словно злобные собаки, они кидались под колеса отступающей кронианской армии, хватали ее за пятки, за края подола. Стало неблагоразумным отставать от основной части войск. Небольшие отряды, задержавшиеся в пути, чтобы поджарить тощего цыпленка или напоить у пруда лошадей, подвергались нападениям и уничтожению, и лишь те, кому повезло, сумели спастись и сообщить о случившемся. Везде, где позволял ландшафт, среди густых лесов и нависающих выступами склонов, раздавался треск и щелканье кремневых ружей, косивших рослых солдат. Впереди на нашем пути стоял город, название которого, Золи, стало привычным слуху. Во время наступления на юг кронианцы опустошили его и оставили среди развалин гарнизон из полутора тысяч человек для усмирения приграничных районов. Теперь же, согласно некоторым слухам, этот гарнизон в свою очередь также подвергся разгрому. Чаврийцы внезапно оживились. Они заполонили город Золи, намереваясь перекрыть границу и поймать завоевателей в их же собственную западню. Это предвещало сражение куда более крупное и важное, чем всякие стычки в долине. Мрачноватый подъем духа, возврат к строжайшей дисциплине, лихорадочное приведение в порядок оружия, строевые занятия, тренировочные атаки, смотры и построения, неумолчное мяуканье рожков в лагерях при свете сумерек — таков был ответ кронианцев.

Но зимний холод — противник совсем иного калибра; с ним не разделаешься, как ни готовься к битве заранее. Сверкающие дни сложены в сундук. Ночи закованы в железо. Налетели Белые Ветра и задули, не стихая, а земля начала покрываться белой крупой.

Каждый день на заходе солнца генерал, его штабные и большинство офицеров пробирались по проторенным дорогам в опустевшие деревни или на хутора, чтобы заночевать где-нибудь за стенами, имея крышу над головой. Если не удавалось отыскать ни хижины, ни сарая, — никакого помещения, несчастные солдаты ютились подле обветшалых стен загонов для овец, свинарников, отхожих мест. Когда не находилось даже этого, они переворачивали телеги, чтобы отгородиться от визгливого напористого ветра. Едко-желтое пламя костров стлалось по земле.

Опустошение деревень также нанесло войскам тяжелый урон. Продовольственные припасы сильно истощились. Те самые люди, которым приходилось укрываться под перевернутыми телегами, довольствовались теперь пригоршней сухарей и изюма на день; дичью, которую удавалось подстрелить бойцам их отряда; полусгнившей капустой и подмороженными плодами, собранными по крохам на полях и в садах. Гурцу и ему подобным жилось полегче, что правда то правда.

После сражения в долине прошла неделя, выпал снег.

В то утро, выйдя на порог домика, состоявшего из одной-единственной комнаты, где мы ночевали с Гурцем, я увидела в первых лучах света покрытый сахарной глазурью мир; белизну нарушали лишь редкие тусклые лоскуты огня, топтавшиеся люди, похожие на черных медведей, да темные стволы сосен, растущих на склоне. На крыше домика сидели солдаты, они забрались туда ночью погреться у трубы очага, в котором теплилось пламя, но их тоже припорошило снегом, побелили их шлемы, а ранцы за плечами стали похожи на горбы. Где-то подвывали кронианские волко-собаки, но все рожки смолкли. Ветер стих. Я никогда еще не сталкивалась с подобной тишиной. Она вбирала в себя все звуки, превращая их в ничто. Стоял такой ужасный холод, что у меня перехватило дыхание.

Я по-прежнему терзалась страхом перед преследователем и все так же не смела раскрыть рта. Строевые занятия и мародерские набеги мешали ему подобраться ко мне. Лачуги, служившие нам прибежищем, и ветры как бы пролегли заградительной линией между ним и мной. Но я знала: он все еще там, за тонкой перегородкой, созданной погодой, действиями, временем. И казалось, снега проложили ему дорогу ко мне. Я не могла этого объяснить.

Я снова забралась в дом, и Гурц закутал меня в шубу, которую подарил мне несколько ночей назад. Она оказалась велика мне, но от этого ее ценность лишь возрастала.

Мы принялись за скудный завтрак, нам прислуживал Мельм с посиневшим носом и лиловыми руками. Гнет уныния давил на нас и на весь окружающий мир. Не слышно стало ни людей, ни лошадей, лишь вой собак доносился время от времени. Быть может, безжалостные стальные пальцы снега выпустили из-под замка глубокий непередаваемый ужас, превосходящий силой простые, вполне заурядные опасения, как бы смерть не принялась отныне шагать нога в ногу с нами.

Вначале ощущалось противодействие, чуть ли не гнев. Его излучали фигуры людей, пробивавшихся с опущенной головой вперед навстречу скалящему зубы ветру, откапывавших друг друга из сугробов, сидевших по ночам у костра, переставших мрачно резаться в кости, выпивать и чистить пряжки. Лишь стойкость осталась в них по прошествии времени. На нас обрушились снега, ветры и бессердечные льды, прятавшиеся под крылом тьмы. Возле очагов стали обнаруживать умерших людей. Окаменевшие, словно опутанные злыми чарами, часовые валились на землю, как подрубленные деревья, стоило кому-то из товарищей дотронуться до них. Я видела, как их несли к костру: живые глаза на умерших лицах. А потом душа покидала и глаза. Скоро я увижу трупы, лежащие по обочинам, а иногда и посреди дороги. Снегу намело много, он затвердел, а промерзшая дорога стала неровной. Кто станет разбирать, что перед ним за препятствие — снежный сугроб, упавшая с дерева ветка или мертвое тело. А кучки отставших солдат, человек по десять-двенадцать, ждала среди белого безлюдья и занесенных снегом лесов, стоявших на пути, более жаркая гибель от чаврийских клинков.

Экипаж продвигался медленно. Лошади тянули изо всех сил. Миля в час, а то и меньше. Экипаж заливали волны холода, как будто стены в нем были из стекла. Отчаявшись, я выбиралась наружу и шла пешком, но холод, лезвия его белого пламени причиняли боль и вскоре загоняли меня обратно. Зрелище, которое представляли собой эти бескровные бесконечные края и похожие на вьючных животных сосны и тсуги*1, нагруженные снегом, и вязкое, как алебастр, заснеженное небо — все это тоже гнало меня обратно.

Холод въедался в легкие. Стало больно дышать, и непрестанно слышался хриплый кашель людей и животных, но снежное безмолвие проглатывало эти звуки, а вместе с ними и бульканье неуклюжих колес, треск сломавшейся вдалеке ветки, звон ударившегося о щит клинка.

Я все чаще стала ловить себя на мысли: скорей бы все это кончилось.

Войти с промерзшей улицы в дом, бегом подняться по ступенькам к маме, ее руки вернут тепло моим рукам, засунуть онемевшие ноги под терпеливую кошку, и они согреются; скачущие языки пламени, горячий подслащенный чай из трав. Но нет здесь скончания ни холоду, ни страху.

— У нас ничего нет. Можешь убираться.

У входа в палатку Гурца, расставленную тем вечером под прикрытием полуразрушенной стены, раздался гневный решительный голос Мельма. На мгновение меня охватило пламя ужаса. Я решила, что злодей, на которого нет управы, этот дьявол, Драхрис, явился сюда, а Мельм почему-то оказался в состоянии прогнать его. Но это не мог быть Драхрис, ох, нет, кто же станет разговаривать с ним в подобном тоне.

Сквозь зубы снежной глотки, приглушавшей звуки, ко мне пробился робкий голос:

— Это Джильза.

— Ну и, — сказал Мельм.

— Но.. это же Джильза.

Мельм ничего не ответил. Его молчание само служило ответом. Затем послышался голос другой женщины, контральто:

— Я хочу кое-что рассказать ей, его любовнице.

— Уходи отсюда, — сказал Мельм.

Послышался звон, словно кто-то тряхнул упряжью, — не то колокольчики, не то монеты.

— Полковник Гурц впустил бы меня, — сказала она. В ее голосе прозвучала не просьба, а скорей приказание.

Странная ее музыка повлекла меня к себе; желая посмотреть на нее, я откинула полог палатки и сама оказалась на виду.

Мельм обернулся и, глядя, разумеется, сквозь меня, сказал:

— Эти женщины просто попрошайки. У вас нет ничего лишнего. Я попросил их уйти.

С недавнего времени женщины нижнего сословия в лагере, женщины из фургонов, жены и подружки солдат, с наступлением темноты стали пробираться к жилью офицеров и выпрашивать объедки. Они рассказывали жалобные истории. У них голодают дети, муж лежит раненый после сражения, или он отморозил ногу и передвигается только с помощью друзей. Не найдется ли у нас лишней корочки, немножко пива — все выданные солдатам бочки уже пусты — или чего-нибудь покрепче, оно еще лучше разгоняет по жилам кровь, и Гурц вполне мог отдать собственный ужин из жилистой дичи, горшочек масла, налить вина, пока оно еще оставалось, любому, кто просил его об этом. В городе он каждый вечер осушал по графину вина, а теперь утолял жажду одними льдинками, растопленными Мельмом в чайнике.

Что касается меня, мой неизменно дурной аппетит оказался весьма кстати. Я привыкла обходиться без еды, и настоящий голод еще не взялся за меня как следует.

В тот вечер, однако, от крайне скудного ужина не осталось ничего. А после еды Гурц отправился в палатку генерала.

Бескрайняя белая, уставленная биваками скатерть из снега уходила вверх, вниз, вдаль к чернильно-пасмурной линии горизонта. У входа в палатку стояли три женщины, две из них жались, кутаясь в обмотанное раз по двенадцать тряпье, которое уродовало их и уподобляло пугалам. Третья выпрямилась во весь рост. Словно гора возвышалась она под блестящей шкурой черного медведя, а над вершиной, будто луна, — окаймленное мехом капюшона лицо. Кронианка, одна из женщин, проделавших вместе с армией путешествие на юг и теперь возвращавшихся обратно. Густые черные брови на лице, окрашенном в белое и красное, яркие цвета, данные ей природой.

Из-под капюшона выглядывал головной убор в восточном духе: вдоль щек и лба бахромой тянулись ряды переливчатых золотых бляшек. Бросив на меня взгляд, она кивнула; монисто опять отозвалось звоном, как упряжь с колокольчиками. В ее речи ощущался акцент провинций, хотя кронианский был ее родным языком.

— Ты — любовница полковника Гурца. Я Джильза. Они меня знают, даже этот вот, — небрежный кивок в сторону Мельма, — я предсказываю судьбу. У меня хранится ключ к премудростям из краев Тарас Инда, к тайнам Змеиных Королей. Я могу кое-что тебе рассказать. А ты могла бы подарить мне за это вещи, которые я на твой взгляд заслужила. — Я не сводила с нее глаз, и длинная белая рука, прикрытая лишь браслетами из крашеного дерева и слоновой кости, взметнулась вверх, словно змея, указывая в небо. — Видишь круг?

Мне было незнакомо кронианское слово «круг», я в недоумении запрокинула вверх голову и тогда догадалась, что она имеет в виду луну: не свое лицо, а небесное светило.

Что-то необыкновенное происходило с нею. Диск приобрел форму безукоризненного круга, и усеянное звездами небо проступило с четкой ясностью на много миль окрест него. А за очертившим эту часть пространства белым кругом такой же безупречной формы, как и сама луна, раскинулись, сливаясь с мраком и землей, непрозрачные беззвездные небеса. Я будто заглянула через край в огромный котел. Никогда еще не открывалось моим глазам подобное зрелище, этот гигантский ореол, образованный высокими перистыми облаками и частичками льда в воздухе. Оно показалось мне сверхъестественным и привело меня в смятение.

Я перевела взгляд на женщину, ожидая разъяснений.

Но она сказала только:

— Я зайду к тебе в палатку.

Я впустила ее, ведь мне показалось, что даже луна и темнота подвластны ей, а потому она, вероятно, сумеет мне помочь, хотя я совершенно не представляла себе, каким образом. Мельм больше не пытался ей воспрепятствовать; презрительно усмехаясь, он повернулся к горевшему поблизости костру. Пришедшие вместе с ней женщины присели у стены, будто собаки, и принялись ждать. Внутри палатки в жаровне на треноге горели угли, и она сразу же пошла погреться, впрочем, безо всякой спешки. Эта женщина не имела возраста; холод высушил кожу, на которой не было ни одной морщинки, но губы ее не потрескались от мороза.

— Садись, — сказала она, обращаясь ко мне, и я присела на табуретку, а она подошла к креслу Гурца и опустилась в него; мы оказались друг напротив друга, нас разделял складной обеденный столик.

Она пристально глядела на меня какое-то время. Меня так и подмывало отвести взгляд, но я решила, что мне это не удастся. К тому же, пребывая во власти этих черных, словно металлических, глаз, сплошных зрачков с тоненькими золотыми ободками, похожих на кошачьи глаза среди ночи, я почувствовала облегчение.

По прошествии некоторого времени она заговорила снова:

— Ты совсем дитя, даже младше своих лет. Но и старше тоже. Доживи ты хоть до девяноста, все равно окажешься старше.

Я не поняла, но прервать не посмела.

— Многого я не смогу рассказать тебе. Но кое-что смогу. Веришь?

От ее дыхания язык мой задрожал, будто свечка.

— Дд… да.

— И что же ты мне подаришь?

Лицо ее казалось суровым и чистым, но я догадалась, что, судя по всему, она еще и обманщица. При этом я не имею в виду шарлатанства. Как-то давным-давно мы с Литти посетили гадалку на ярмарке. Она напугала нас, и мы с хихиканьем убежали. Предсказания ее звучали бессвязно, она ни разу не угадала правильно, и сила ее воздействия возникала в основном благодаря присутствию большой ящерицы, неподвижно лежавшей в клетке около ее локтя. Женщина по имени Джильза была существом совсем иного порядка. Вероятно, она явилась ко мне, потому что знала о моей неопытности и о том, что Гурца не окажется рядом (как злая ведьма из сказки).

Либо сплетники, либо боги сообщили ей о моих затруднениях. Как мне кажется теперь — и те и другие.

Я не успела ответить, а она уже принялась раскладывать по столу яркие карты с вычурными изображениями зверей и каких-то существ, зданий, символов планет, оружия и растений. Она раскинула их трижды, всякий раз сметая предыдущий расклад к себе в рукав, или так мне показалось. На третий раз она оставила одну-единственную карту и, сняв ее со стола, показала мне. Бледная женщина в белом и желтом на темно-красном фоне, а за головой у нее — зеленое солнце. Из руки ее сыпались гиацинты, сменявшиеся на пути падения бумагами, затем дымом, кровью, жемчугами и каплями прозрачной воды. Возле ее ног поток этот превращался в тканый ковер со сложным абстрактным рисунком. В другой руке, правой, она держала жезл; я увидела ударяющую в него молнию. Она улыбалась, но по щекам ее катились слезы. Голову ее венчала бриллиантовая тиара, ноги же оставались босыми, половина подола свисала клочьями.

— Эта карта зовется Героиня или Вселенская Девушка. Но к тому же это одна из карт, обозначавших Ее, богиню Вульмардру, — сказала Джильза.

Показав мне карту, она спрятала ее, как и остальные. Протянув сложенные ладони, она опустила их передо мной на стол.

— Что подаришь? — сказала она и царственным тоном добавила: — Чего не пожалеешь?

Трясясь всем телом, я поднялась на ноги, пошла к сундуку, раскопала в нем мешочек с сушеным инжиром и еще один, с толокном. Я принесла их. Она подкинула мешочки на руке, прикидывая на вес.

— Я не могу… — проговорила я, — не могу дать много. Это не мое. Это еда полковника Гурца.

— Что ж, я возьму их, — сказала она. — И подари мне свое украшение.

Растерявшись, я опустила глаза и увидела браслет с кораллами. Запястья Джильзы не были по-детски узкими, она не смогла бы его надеть.

— Это его подарок, — сказала я.

— Разве тебе не все равно? — спросила она.

Я покраснела. Мне было совершенно все равно. Я сняла браслет и отдала его Джильзе, словно сообщница. В каком-нибудь из городов Севера она продаст его за круглую сумму наличных.

— А если он спросит…

— Не спросит. Он никогда не станет о нем спрашивать.

— Я могу сказать, — договорила я, — что потеряла его.

— И это действительно так, — с легким юмором заметила она, поскольку он уже исчез вслед за картами, инжиром и толокном. — Сядь, — еще раз сказала она. Я села, но уже не стала смотреть ей в глаза. Я вдруг почувствовала, что меня обобрали, обманули, провели, сделали из меня посмешище. Но мелодичное звучание исходивших от нее сил по-прежнему наполняло палатку, кружа мне голову.