Когда сквозь деревья пробился грубый звук ударов, я испугалась, но птицы после минутного сомнения вновь завели свои разговоры. Это был стук топора, молотившего по живому дереву. Мне и прежде доводилось слышать, как работают лесорубы, во время осады такое случалось часто. Теперь этот звук показался мне неуместным, но это вовсе не значило, что в нем кроется угроза. Послышался еще удар, потом еще и еще, звуки обрели упорядоченность.

Я сделала шаг, и в траве метнулась жаба оливкового цвета.

Я впала в нерешительность, будто столкнулась с предзнаменованием. Неужели чудесный коридор ведет всего лишь к кронианским солдатам, которые валят деревья?

Изматывающее буханье свирепого топора все не стихало. Через минуту я перестала понимать, откуда оно доносится. Вполне возможно, сзади, с начала дороги, по которой я шла.

Я стала осторожно продвигаться вперед. Неровная дорожка слегка повернула, и в заполненном тенями своде внезапно возник проем. Еще одно окошко в коридоре, а может быть и дверь.

Через некоторое время я подошла к этому пролому в зеленом свечении солнца. Брешь сторожил дуб, чьи длинные мощные корни глубоко ушли во влажную тень и изумрудные мхи. Я ухватилась за мускулистый ствол, изогнулась и поглядела в пропасть, на прогалину.

Внизу в тридцати футах от меня трудился топор. Беспомощная умирающая вишня не могла убежать от него; она содрогалась при каждом ударе. Дрова для кухни, а по осени и для каминов генерала и штабных офицеров? Вишневое дерево приятно пахнет, когда горит.

Двое сазо не то присели, не то оперлись на обрубок предыдущей жертвы. Один из них курил трубку. У его ног в выжидательной позе лежали два черных пса. Человек, рубивший дерево, был в одной рубашке и бриджах. Напротив него, среди глубоководного полумрака прогалины стояли еще трое людей в такой же одежде. Вот что стало их формой: грязные рваные рубашки, вылинявшие бриджи. А ведь раньше это была форма армии, в которой служил мой отец. От знаков различия ничего не осталось, разве только следы четырех раздельных полос вдоль штанины. Их бриджи совершенно потеряли всякий цвет, зато рубашки сменили нетронутую белизну на многообразие оттенков и разводов. Сапоги у них порвались, но лишь один ходил босиком. В руках они держали кто топоры, а кто ножи. Они готовились разрубить на куски сокрушенное дерево, как только оно упадет. Кронианцам, которых не сокрушил никто — напротив, они заполонили город и землю, — не было нужды опасаться, что кто-то порубит их.

Третий из стоявших в ожидании пленников пошевелился, переминаясь с ноги на ногу. Он то ли вздохнул, то ли зевнул и на мгновение приподнял голову. Коричневая птица, насвистывая, сидела на ветке. Казалось, он разглядывает ее. Этот человек был Фенсер.

С тех пор, как я видела его в последний раз, внешность его почти не изменилась. Окруженные синевой глаза ввалились — получилась маска. Но он похудел. Волосы у него отросли, свалялись и чуть ли не почернели, а лицо покрылось щетиной, как у человека, начавшего отпускать бороду несколько дней назад. Очевидно, ему в какой-то момент удалось побриться. У его сотоварищей бороды уже отросли, как у их тюремщиков.

Он стоял, наблюдая за птичкой, пока та не улетела.

И тогда дерево затрещало, закричало и повалилось; по всему лесу, как пузырьки в шипучке, устремились вверх бабочки. Кронианцы пролаяли приказы на своем языке. Их псы поднялись на ноги с ленцой, однако в то же время зарычали. Все пленники принялись за работу: они обрубали ветви дерева и расчленяли его тело, как грабители могил, уродующие труп, и Фенсер оказался одним из них.

На мне было надето зеленое платье, я прижималась к дубу — он не заметил меня. Никто из них меня не заметил.

А я окаменела.

Я не могла сойти с места, пока все дерево не разрубили на куски, не погрузили их частично на салазки, а частично на собственные плечи и не унесли прочь. Когда прогалина совсем опустела, я очнулась. Я оторвалась от ствола дуба. Я пошла обратно по коридору, увешанному теперь длинными текучими тенями. Попадая каблуками на камешки, подворачивая ноги, задевая запястьями за шипы. Я не смотрела, чтобы не видеть. Голоса черных дроздов и соловьев звенели, выводя мелодии, но я не слушала их больше, не слушала совсем.

Гурц встретился со мной в беседке, я вела себя послушно. Он пришел поздно. Солнце клонилось к закату, розовый анилин раскрасил величественное небо, повсюду разлился аромат цветов, и птицы, слетаясь в гнезда, шелестели, словно складки платья.

Он что-то такое сказал — вроде бы, нам с ним тоже пора возвращаться к себе в гнездо.

На его большом лице явно проступила тревога о чем-то, но едва ли я обратила на это внимание. Заметив, что я молчаливей обычного, он спросил, не было ли мне страшно одной. Я покачала головой. Он растер мне руки, чтобы согреть их, и мы отправились обратно через террасу на конюшенный двор, где нас уже ждал экипаж.

Он говорил со мной на всем пути через город к дому Илайивы, как бы извиняясь за то, что бросил меня одну. Я не расслышала ни единого слова.

Разумеется, я не знала, по какой причине мы вступили в войну с императором Саз-Кронии. Возможно, мой отец упоминал об этом раз-другой, беседуя с друзьями и сослуживцами за столом во время обеда или ужина, но я редко принимала участие в трапезах среди военных. И никогда не задавала вопросов, связанных с войной. Какое значение имела в те дни война?

Полковник Гурц, солдат-ученый, заносивший в книги летопись военных походов и данные о флоре и фауне дворцовых садов в Сирениях, тоже заботился о том, чтобы серьезные вопросы не коснулись меня.

Мне кажется, он поступал таким образом не из недоверия ко мне. В конце концов, кем я была? Безграмотной замарашкой с кухни. И хотя ему нравилось женское общество, хотя, оказавшись в нем, он любил поговорить о благочестии, о природе или своих родных лесах… война оставалась уделом тех, кто ее затеял, то есть мужчин.

Собственно говоря, мне кажется, она была не по душе ему самому, он лишь усматривал в ней возможность отправиться в путешествие и помучиться ностальгией по всему, что осталось дома.

Что же до городских слухов, в то лето они долетали до меня реже, чем когда бы то ни было. Никто из слуг больше не сплетничал со мной. Крысак-Мельм продолжал не замечать меня. Все, что мне удалось углядеть из окон дома, казалось нормальной повседневной жизнью, вновь вошедшей в свое русло.

Через несколько дней после того, как я побывала в садах короля, мой жаркий беспокойный сон поутру нарушили громкие крики, донесшиеся с Форума Хапсид.

Я с неохотой пошла к окну. Я подумала, что кто-то из служителей судебных ведомств, которые кронианцы по большей части позакрывали, снова пришел и колотит в двери суда.

Человек тридцать солдат сазо беспорядочно двигались по Форуму; почти все они горланили, выкрикивая что-то на своем языке. Двое забрались в пересохшую поилку для лошадей. Вроде бы, они подрались Еще какой-то человек пытался влезть на статую короля, волоча на плече кронианское знамя с изображением медведя и позолотой.

Внезапно отряд кавалеристов сазо с цоканьем промчался по Западной аллее и ворвался на Форум. Они поскакали галопом прямо на своих соотечественников, и те бросились врассыпную. Кое-кто из всадников пронзительно кричал. В руках они держали обнаженные сабли и размахивали ими, но в ход не пускали. Мне удалось заметить, что одного из солдат сбили с ног. Изо всех сил пытаясь увернуться от копыт, он прокатился по земле к ограде дома Илайивы.

По завершении атаки пешие солдаты оказались разбиты на разрозненные кучки; будучи не в силах что-либо предпринять, они сердито приумолкли. Но забиравшийся на памятник человек продолжал подниматься, теперь он находился на уровне каменного колена короля.

Капитан кавалерии закричал, приказывая ему спуститься.

Сазо полез дальше, не обращая на него внимания.

В ответ на это капитан жестом послал одного из всадников вперед. Этот парень держал в руке кремневое ружье; он стал неторопливо заряжать его, доставая патроны из подвешенной к поясу сумки. Лошади ни разу не пошевельнулись, даже когда капитан снова заорал на солдата, взбиравшегося на статую. На этот раз тот глянул вниз. Двое или трое пеших солдат тоже разразились криками, твердя ему, чтобы он спускался.

Похоже, он заколебался. Но за эти полминуты терпение офицера истощилось. Он рявкнул по-крониански:

— Снять его оттуда!

Я поняла эти слова.

Стрелок взвел курок и прицелился.

В попытке водрузить флаг на голову статуи вскарабкавшийся на памятник солдат совершил безумный, незабываемый бросок. Он потерпел неудачу, и тут же раздался щелчок выстрела. Солдат истошно завопил, нога его от щиколотки до колена окрасилась в темно-красный цвет, и он отвесно рухнул вниз на Форум вместе со знаменем. Он упал к подножию памятника и застыл там без движения.

Через некоторое время солдаты подняли и унесли его прочь; все кронианцы удалились, оставив за собой лишь немного лошадиного помета, который потом уберут, да поразительно яркую свежепролитую кровь, растекающуюся вдоль королевского пьедестала; вскоре она засохла и почернела.

Я присела на кровать, размышляя о том, что увидела собственными глазами. Меня не заботил смысл происшедшего, и даже нанесенная человеку рана, а возможно, и его смерть не особенно потрясли меня; я уже очень много слышала о подобных событиях, хотя увидеть такое со столь близкого расстояния мне пришлось впервые И тем не менее неумолимое беспокойство напало на меня. Оно плотно сцепилось с тем угнетенным состоянием, которое упорно не покидало меня со времени прогулки по прекрасному саду. Оба являлись гранями единого целого. Необходимо восполнить недостающие пока фрагменты, и тогда облик чудовища станет зримым.

Листья на деревьях, стоявших вдоль аллей, выглядели по-осеннему на протяжении всего лета; теперь они начали облетать.

Люди выходили из домов и собирали их по улицам; я видела, как слуги из нашего дома сгребают и уносят листья, лежащие меж изгородей. Они пойдут в компост или послужат топливом, и сбор листьев, как беспокойные поиски фуража птицам, предвещал захваченному врагом городу тяжелую зиму.

Гурц часто уходил из дома, даже по ночам — удовольствие, омрачавшееся лишь неизбежностью его возвращения.

— Я кое-что рассказывал тебе об Отечестве, — сказал он мне по-крониански однажды днем, когда мы вместе обедали в гостиной. — Тебе не хотелось бы увидеть мою страну, Аара?

Я уставилась на него. Затем вежливо ответила, что это было бы очень интересно. Я восприняла его слова примерно как предложение показать мне поверхность луны — нечто за пределами досягаемости, — а мне все равно не хотелось никуда уезжать.

Он больше ничего не говорил по этому поводу до семи вечера того же дня, когда два офицера прискакали верхом и сообщили, что генерал Длант опять вызывает его к себе.

— Видишь ли, Аара. — Уже в перчатках и в плаще, он замешкался в сумрачной комнате, где Мельм не потрудился зажечь света, поскольку я буду находиться в ней одна. — Видишь ли, малышка, ваш король совершил крайне глупый и беспринципный поступок.

Полагаю, вид у меня был удивленный. Мне привилось уважение к монархии, свойственное офицерам армии.

— Да, Аара. Он передал нам ваш город и вместе с этим пошел на условия, которые подразумеваются при капитуляции столицы. Теперь он заключил иное соглашение, с нашими врагами.

Я потупилась в ошеломлении. Саз-Крония — наш враг. Значит, помимо нее существует кто-то еще?

— Вполне возможно, — сказал он, — что император прикажет нам оставить город.

Но ведь это — прекрасное для меня известие, если только оно вообще о чем-либо говорит.

— Я не могу бросить тебя, — проговорил он вдруг, и лицо его помрачнело, — на волю случая. Нет. — Он затряс головой и с фальшивой неуклюжей игривостью добавил: — Ты никому не расскажешь о том, что я говорил сейчас? Выбрось все это из головы. Я позабочусь о тебе.

Когда он ушел, я зажгла светильник и свечи и села рисовать карандашами картинку: замок на вершине скалы, поросшей деревьями. Но она слишком уж походила на другие пейзажи с дворцами и фортами. Я впустую тратила время, машинально рисуя, грызя карандаши, складывая из них квадратики и звездочки на листе бумаги, то и дело подходя к окну поглядеть на подвластную комендантскому часу ночь.

Но мне не хотелось отправляться на луну. Это совершенно невообразимо, а потому мысли о том, что он сказал, не задержались у меня в голове. Я действительно отбросила их прочь.

Во сне, в далеких глубинах, снова была осада, сокрушительный грохот перемещался с места на место, и пронзительные крики подобно летучим мышам стремительно пролетали между стропилами ночи. Огонь запылал в зеркале. Мы с Фенсером бежали по бесконечному переулку. Запах пороха и гари вытеснил воздух. Среди тлеющих окровавленных деревьев пели соловьи.

Где-то внизу в доме хлопнула дверь, и я проснулась; что-то горело в городе Вдали затих шум криков и шагов.

Никто меня не предупредил, мной овладел ужас. Я вылезла из постели, втиснулась в халат, кинулась в гостиную.

Там сидел Мельм и спокойно курил хозяйскую трубку. На этот раз он мельком взглянул на меня. Он проговорил на моем языке:

— Иди обратно в постель. Ничего. Маленький бунт около вашего Пантеона.

Запах табачного дыма непристойным образом проник в мой сон. Захлопнувшаяся дверь — что-то принесли, ведь на столе стояла большая кожаная шкатулка. Иногда Гурцу в таких коробках доставляли бумаги.

Никто не собирался помогать мне, поэтому я возвратилась в спальню и закрыла дверь. Я зажгла свечи; два бога кронианцев, медведь и волк, подняли головы и открыли глаза.

Я взяла графин и, следуя наставлениям Гурца, налила капельку вина в чашу Уртки. Мне не позволялось совершать приношения волку. Он был неразделимо связан с семейными традициями кронианцев, с культурой и домашним очагом, с бракосочетаниями, с рождением, с почестями и сокровенными ритуалами погребения. Может, он защитит меня, ведь я принадлежу Гурцу.

А город совсем затих. Как будто его убили.

Я лежала на спине, наблюдая за волком и медведем И тогда вспомнила, что сегодня — день праздника Вульмартис, осенняя Вульмартия. Люди сплетут ей венки из васильков и маков, а к стройным ее ногам сложат снопы пшеницы и ржи, виноградные кисти и яблоки. По деревням пройдут процессии с ее иконами, но ее образ в Пантеоне был неподъемен и стоил, как говорили, десяти мешков золота Толстый слой листового золота покрывал ее, в глазах сияли драгоценные камни, зеленые сапфиры с Востока. Шелковое платье, расшитое жемчугом, хризопразами, аметистами… Не Фенсер ли бежал к Пантеону? Ну конечно он. Это же тот самый переулок, что ниточкой тянется вдоль Мили по ту сторону от нас. Почему бы так? А в руки ей вкладывали хризантемы, цветы победы и смерти…

Черный глянцевый взгляд волка требовал, чтобы я спала, ведь ночное время принадлежит ему, и он рыскает по всем лесам мира и словно призрак появляется перед пасущимися оленями, а они не убегают, они ложатся, будто перед сном, склоняясь перед его волей. Тому, кто услышит его песню, суждено погибнуть, но если набрести на его следы, бегущие среди росы или зимних снегов, это сулит удачу. Люпины вырастают на месте его следов, сине-серые волчьи цветы.

И наконец по-волчьи сереет окно. Утро дня Вульмартис.

Я снова закуталась в халат и подползла к окошку спальни. Холодно сегодня перед рассветом. За окном — неясное мелькание среди деревьев: птицы или тающие духи. В мелкой лужице дыма — или тумана — наполовину потонули крыши. А скоро — солнце.

Я поползла в другую сторону, к дверям спальни; мне хотелось пить, а на буфете в гостиной стоял неполный кувшин с ячменным отваром. Неужели Мельм до сих пор сидит там, словно страж при коробке с документами? Оказалось, что нет. Лишь тени сидели возле стола, по которому Илайива, распустив волосы, разложила однажды свое имущество. Я вспомнила, сколько ей было лет. Двадцать шесть, и тогда она покончила с собой. А мне исполнится четырнадцать — завтра.

Я добралась до кувшина с отваром, жадно выпила и остановилась в нерешительности. Мне почему-то казалось, что после такого хорошего и даже чересчур долгого сна у меня отнимется способность спать. Никогда мне больше не заснуть.

Я раздвинула занавески на окнах, и ледяные отблески люпинового света зажглись на замке кожаной шкатулки.

У Гурца было два ключа от этого замка, один он всегда держал при себе, другой хранился в ящике письменного стола Илайивы. Я подошла к столу и потянула за ящик. Действия мои не имели никакой причины, просто хотелось занять время, раз не спится. Ящик не выдвигался. Но существовало два ключа и от этого замка. Мой покровитель не знал об этом, а уж о том, что в зеленой шкатулке, которую передала мне тетушка, лежит второй ключ — и подавно.

Шкатулка хранилась среди моих вещей в чулане при спальне Он никогда о ней не расспрашивал. Просто игрушка, украденная мной вместе с платьями, в которых мы щеголяли с горничными, Лой и Мышью.

Открыв казенную кожаную шкатулку, я обнаружила, что в ней, как всегда, полно бумаг, почти все запечатаны и перевязаны бечевкой. А сверху — лист пергамента, на нем шапка с гербом Саз-Кронии и изображением ворона, чернильная пометка «Из Сектора Пантеон». Я педантично перевела сообщение, написанное неприятным напряженным почерком. «Полковнику Гурцу, спешно Согласно общим установкам вам надлежит предъявить законное обвинение и вынести смертный приговор. Далее следуют имена тех, кого опасно оставлять в живых при сложившихся обстоятельствах. Как обычно, ответственность за выполнение подобных задач возьмут на себя и другие люди. Ваша подпись должна быть представлена назавтра до полудня. Заметьте: по размышлении имена некоторых людей оказались вычеркнуты, поскольку они имеют потенциальную возможность содействовать осуществлению замыслов императора. Нынешние условия не позволяют соблюсти аккуратность и переписать бумагу набело; пусть исправления не вызывают у вас сомнений, они не должны помешать вам подписать документ».

Внизу стояла неразборчивая загогулина и черная восковая печать.

Я приподняла лист с предписаниями; под ним лежал список смертников на тускло-красной бумаге с казенными значками, бумага запачкалась, и чернильное пятно расползлось по ней.

Я не считала вписанных туда имен, но заметила, что кто-то в спешке зачиркал три из них — их стало невозможно прочесть — и нацарапал рядом с каждым букву, с которой, видимо, начиналось его имя.

Пятым в списке значилось аккуратно выписанное, незачеркнутое полное имя Фенсера.

Я вскинула голову, как зверь, почуявший, что заря, клинок света, слишком близко.

Сердце мое пустилось в галоп. Кровь застучала в ушах, оглушила меня. Из-за ее стука, окажись Гурц теперь на лестнице, я ничего не услышала бы Но разве это могло остановить меня?

Как и Сектору Пантеон, вершившему правосудие над агонизирующим мятежом, условия не позволяли мне соблюсти аккуратность. Может быть, по нетвердости знаний я неправильно истолковала слова некоторые; может, оно обозначает определенное число, выраженное неизвестным мне способом; совпадут ли по цвету чернила, стоящие на столе, с чернилами на бумаге, удастся ли мне подделать потной рукой первую букву имени зачеркивавшего?

Я чиркала и чиркала пером по бумаге, она порвалась. Я ужаснулась, но благодаря этому неистовству вычеркнутое мной слилось с остальным и уже ничем не выделялось.

Я ни на миг не задумалась о других людях, которых могла бы спасти, которых бросила на верную погибель. Я не могла вызволить всех. Я не воспринимала их как нечто реальное. Утром в свой день Вульмартис закрыла мне глаза повязкой.

Я все сделала, снова закрыла шкатулку, замела следы содеянного и, обессилев, поплелась обратно в спальню. Тихонько постанывая, я свернулась клубочком и укрылась с головой, прячась от клинка рассвета.

Я впала в транс, я ждала, а когда наступил желтый, с закрытыми веками день и пришел он, притворилась, будто ничего не воспринимаю; я слышала его шумное дыхание и кряхтение, я не спала.

Задолго до полудня он снова встал с постели, позавтракал, отомкнул шкатулку, прочел лежавшие в ней бумаги, мрачно поглядел и, ничего не проверив, поставил подпись на тускло-красном листе. Конный курьер забрал лист и умчался прочь.

Я опустилась на колени в ванной, меня вытошнило и затрясло в лихорадке.

— Нет-нет, мой птенчик, тебе никак нельзя болеть. Только не теперь. — Он очень забеспокоился. Он привел врача. — Это просто какое-то женское недомогание, колика. Известковое снадобье. Завтра все должно пройти.

Мне показалось, что в честь Вульмартии звонят колокола; возможно, звон раздавался только у меня в голове.

Страх явился ко мне верхом на бездонной тишине. Я дремала, но не спала; у меня в мозгу кружили мысли, а внизу находился огромный чан, заполненный пустотой, и я крохотной пылинкой плавала у его краев. Как невероятно просто оказалось справиться с этим делом. Вульмартис споспешествовала мне. Но я соприкоснулась с Судьбой, Истиной и Смертью, с великанами, что высятся среди мрака, где дети ходят, спотыкаясь.

По прошествии ночи мой возраст изменится, и это некоторым образом помогло мне все перенести. Но этого недостаточно. Какие дальнейшие действия могли бы привести в порядок разладившийся внутренний механизм, мое сердце и душу?

Может, мне следует сознаться ему? Да, мощная волна, нахлынувшая на меня при этой мысли, словно подтверждала, что мне станет легче. Но рассказать Киру Гурцу о том, что я сделала, значит свести все на нет. И хотя с какой-то стороны возможность покаяться казалась очень притягательной, я не могла воспользоваться ею.

Молельня в анфиладе комнат Илайивы была открыта для меня. Он никогда не запрещал мне поклоняться собственным богам и сказал, что крестьянки у него в Отечестве совершают скромные обряды в честь Вульмардры, богини пастухов.

Она парила над алтарем, такая гигиенично-белая. (Горничная ухаживала за святыней, снова зажжена лампадка, увядшие цветы Илайивы убраны.)

Я опустилась на колени так же, как при тошноте. Я принялась молиться и вспомнила, как раньше она осталась безучастной ко мне. Но мне нельзя оскорблять богиню. Она избрала меня своим орудием… о, сними с меня бремя, отпусти мне долги. И прости, пожалуйста, только мне нечего принести в жертву…

Дневной свет сочился сквозь цветные стекла розетки в нише, окружая ее голову венчиком из капель, похожих на лепестки. Я пристально поглядела на нее и поняла. Мне есть что принести в жертву. И тогда наступит облегчение. Если я это сделаю, мне уже не придется искать прощения. Нет нужды произносить ни слова.

В тот вечер полковник вернулся в сумерках, когда на улицах зажигали фонари, а в домах, стоявших вокруг Форума, свечи. Разумеется, я знала, что он вот-вот появится, ведь Мельм заранее вооружился длинной горящей свечкой для разжигания светильников и заходил по комнатам.

Я завершила все приготовления и села за стол, вымытая, ухоженная, раскрасив лицо наподобие Лой и надев ту блузку, которую она перекроила и прошила лентой.

Гурц наклонился, чтобы поцеловать меня, и его пальцы коснулись моих обнаженных плеч; он вздрогнул. Я ничего не сказала, еще не время. Поскольку я очень хорошо знаю, каков он в роли спутника, мне придется теперь изучить его и с этой стороны.

Подали обед. Он стал есть и пить. Я понемножку клевала, как обычно — словно маленькая курочка, — говорил он. Затем он дал мне четверть стаканчика вина; скорей всего, это предвещало какое-то событие. Я почувствовала благодарность: сегодня эти четверть стаканчика были мне необходимы.

Сквозь огонь свечей, сквозь вино я видела обращенное ко мне большое лицо, на три четверти скрытое бородой. Он заговорил на моем языке, чего не случалось уже много дней.

— Я делаю это из желания знать наверняка, что ты поймешь. Я говорил тебе — король этой страны изменил клятве, которую принес моему императору. Мы не можем удерживать этот город, потому что… — далее он упомянул о коммуникационных линиях, о снабжении провиантом, ведении боев и тактике неприятеля — эти рассуждения слились в странную мешанину из-за его неуклюжего обращения с языком и моей безмолвной невнимательности. Ибо, что бы все это ни означало, я уже пребывала далеко в иных пределах. — И поэтому мы отправимся на Север, к границе. Генерал сказал: «Этот город превратился в виселицу, но мы не станем вешаться на ней. Лучше пусть это делают они и пусть сами принесут веревку». Я занес это высказывание в свою книгу.

Моя страна, мой король и мой город глубоко огорчили его. Мы вели себя бессовестно. И я сама тоже, если бы ты только знал.

— Итак, мы уходим через два дня. Другие дамы тоже поедут. У нас будет экипаж. Ты можешь взять все необходимое. Это путешествие — довольно долгая затея. Но тебе нет нужды бояться. Ведь я хранил тебя в безопасности, разве нет? — Он улыбнулся. Печаль и дружелюбие переполняли его. — Ничто не заставит меня бросить тебя здесь. Это будут… нездоровые времена. А кроме того, ведь она — мой маленький дружок, моя Ара. Как я могу расстаться?

— Да, я твоя, — сказала я по-крониански. Он изменился в лице, словно гармония, поднявшись волной, омыла его и вдруг стерла следы огорчений и принесла некоторую умиротворенность и моложавость.

— Милая моя, — сказал он.

— Но, — проговорила я и на мгновение растерялась, поскольку не знала подходящих пристойных выражений, лишь грубые эвфемизмы, услышанные от Лой, но тут мне вспомнилась строка из старой глупой песенки, и я не сомневалась, что она подойдет, я даже смогу ее перевести. Я прошептала: — Но сделай так, чтобы мы стали едины.

Он широко раскрыл засверкавшие глаза. Лицо его залил густой румянец.

Он сказал по-крониански:

— Нет-нет, что ты имеешь в виду?

В жизни его уже случались женщины, он был на много лет старше меня. И все же мне, наивной девственнице, надлежит взять на себя инициативу.

— Как будто у нас брачная ночь, — ответила я на кронианском языке.

Слезы выступили у него на глазах. Я уже испугалась и не заметила их. Он обнял меня, борода его прикоснулась ко мне, он прижал меня к себе.

— Аара, — сказал он. — Я хотел, чтобы ты пришла ко мне. Я буду нежен. Я знаю, что ты очень молода. Я не причиню тебе боли, моя красивая ласковая девочка.

Мне немного полегчало, и я оперлась на него. По крайней мере, теперь он обо всем позаботится.

Будучи человеком чести, он сдержал свои обещания. Он проявил деликатность в пределах возможного, и хотя это воссоединение, конечно же, доставило мне боль, много неприятных ощущений и вызвало у меня удивление, смущение и откровенное недоверие, оно состоялось, и я это пережила. В моем неведении и в моем теле появилась прореха, но больше это никак меня не затронуло.

Потом он стал ухаживать за мной — тигр, утешающий лань. Он заверил меня, что позаботился и будет заботиться о том, чтобы я не забеременела, ведь я сама совсем еще ребенок.

Он был счастлив. Читал мне любовные стихи, творения своего Отечества, которых я не могла и не пыталась понять.

Жертвоприношение богине свершилось. Теперь я почувствовала, что бремя спало с меня; я вспомнила в объятиях любовника, как можно заснуть.