Мне уже стало страшно? Нет, еще нет. Живущая во мне боль почти полностью избавляет меня от страха. Но может быть, когда придет ужас, он изгонит мою боль? Может быть, я должна страстно желать его прихода?

Войдя в гостиную, примыкавшую к дальней части двора, я опешила. Я застала в ней истинного хозяина дома, Обериса.

Я сконфузилась перед ним, ведь я пользуюсь его щедротами и, возможно, без его ведома. Он кивнул мне. Я прошла во двор и укрылась под смоковницей.

В полдень в гостиную спустилась Сидо, и до меня донеслись их голоса.

— Он слишком далеко зашел. Допустил просчет, — это говорил, стараясь держать себя в руках, Оберис.

— Тебе лучше знать, — вяло ответила Сидо.

— В городе сущий бедлам. В кварталах бедноты снова подняли бунт. Они ищут тулийцев друг у друга под кроватью.

Молчание.

— По имеющимся у нас сведениям, Тулия не шелохнулась. И никаких шагов не предпринимала. Однако ходят слухи. Мол, вот-вот нагрянут королевские войска и сотрут с лица земли все города на Китэ, которые не уплатили дани. Деньги, полученные при сборе налогов, не высланы. Он пытался настоять на их отправке. И я. Они проголосовали против, их было больше. Ну, и теперь сама видишь, в каком мы положении.

— А в каком мы положении? — произнесла она голосом, похожим на шорох веера.

— Губернатор скрылся. Наверняка кинулся прямиком в объятия своего короля. Кисара грозит прикончить тулийский гарнизон — две сотни мягких, как пудинг, человек, которые сдались к ним в плен. Если это произойдет, разве останется у нас хоть малейшая надежда договориться с Тулией? Ты слушаешь меня, Сидо?

— Да.

— Я просто вне себя. Ретка — единственная наша надежда.

— Да.

— Но что нам предпринять? Даже эта мифическая армия в горах… он отказался вызвать ее сюда. Сказал, если задействовать ее сейчас, начнется паническое бегство.

Последовала долгая пауза. Затем она спросила, не принести ли ему чего-нибудь. Он попросил вина, сказав, что воду пить преступно.

Я не собиралась слушать. Они меня вынудили. Когда разговор прервался, я снова прошла через гостиную, и он опять кивнул мне. Я поднялась наверх к себе, к горячей, как печка, кровати. И легла на нее.

Все это сумасшествие, этот мир и события в нем. Нет, я не хочу понимать. Не хочу учиться.

— Мадам просит вас спуститься и отобедать с ней.

Бледная смущенная горничная застыла в темном дверном проеме, будто привидение; она пришла позвать меня на какой-то химерический пир, одним богам известно на какой.

Меня разбудили так внезапно, что я позабыла, где нахожусь. В Кронии или в городе детства? И что за женщина меня зовет, Воллюс, бабушка Гурца или моя тетушка Илайива?

— Прекрасно, — произнесла я надломленным голосом лунатика.

Стоило мне выразить согласие, как я тут же все вспомнила.

Я вымылась пригоршней горячей, как кровь, воды, надела платье теплого розового цвета и причесала волосы.

Время обеда не было для Сидо чем-то постоянным. На этот раз уже стемнело, и стол накрыли во дворе, чего, как правило, не делали из-за великого множества бабочек, слетавшихся на свет, чтобы там же и умереть, иногда среди них попадались особи размером с птицу, с глазками на крыльях, — увидев их впервые, я окаменела от страха. Для защиты от кусачих насекомых жгли дымные смолы. Сидо лежала на своем диване. Одеваться она не стала и вышла к столу в халате из черного шелка. Но ее шею обвивало несравненной красоты ожерелье из изумрудов и рубинов — полная противоположность ее наряду. Оно походило на жуткий рубец из цветного стекла. Лучи света, исходившего от свечей, пронизывали ожерелье, отблески без устали скакали по навесу и по стенам и рассыпались среди призрачного нашествия насекомых, затмившего собой реальность.

Завидев меня, она тут же сказала:

— Вам нравится мое восхитительное украшение? Мне подарил его в наш медовый месяц Оберис. Мне говорили, что и у королевы в Тули не найдется ничего прекраснее.

Она распустила волосы. Они окутывали ее фигуру и в силу свойственного им гальванизма липли к коже и к шелку, струясь до самого пола.

Подали обед. Еда отличалась сухостью, даже яствам в доме Сидо недоставало влаги. Мы ели, как всегда, молча, но вина она пила больше, чем обычно.

Когда мы перешли к десерту, она отослала слуг.

Своими руками Сидо разделила апельсины на дольки и полила их сиропом из плодов рожкового дерева, а затем передала мне тарелку, словно крестьянка из какой-нибудь хижины. Возможно, когда-то она и была крестьянкой. Разве можно что-нибудь знать наверняка?

— Я выше вас, — сказала она, — и мои платья вам не подойдут, иначе я отдала бы их вам.

Я положила в рот кусочек апельсина. Она смотрела вдаль; казалось, ни малейшей мысли нет в ее взгляде и глаза у нее незрячие. Она за чем-то наблюдает, но что же ей видится? Наши скелеты?

— Ретка, — проговорила она. И, помолчав: — Зулас Ретка.

Потом она взялась за графин, который мы почти осушили, только она пила больше меня, и наполнила наши бокалы. В вине плавали красные ягодки и веточка аниса. Она принялась их разглядывать.

— Помните роман, который читала нам служанка?

Я не ответила, и она внезапно перевела взгляд на меня.

— Да, — сказала я. Я не забыла, как его читали, но содержание стерлось у меня из памяти, за исключением одной фразы…

И тогда она процитировала те самые слова:

— «Дом Ночи». Помните? Я его видела. А однажды он мне приснился.

Я не поняла, о чем она говорит. Эти слова из книги превратились для меня в обозначение состояния ума и духа.

— Что… это такое? — спросила я.

— О, — ответила она, — это тюрьма.

Она посмотрела на остатки вина.

Я ждала.

— Несколько веков назад это место полюбилось завоевателям из Тулии, — наконец сказала она. — Северо-западная часть острова. В романе героя и героиню бросили в эту тюрьму на погибель. Старухи пугают ею детей Лишь мертвецы выходят оттуда на свободу.

Движением, свойственным ящерицам, она подняла осторожный, без единой капли тепла взгляд, моргнула, встала с дивана и вышла из-за стола; ее окутывали текучие струи черных, как ночь, волос.

Затем она рассмеялась, по-прежнему не отводя от меня глаз. Мне показалось, будто мне в горло впились острые когти. Подобно змее перед броском, она бессознательно таит в себе зло. Знай я какой-нибудь магический жест, помогающий отвести беду, я воспользовалась бы им; будь у меня доверие к кому-то из богов… я прошептала имя Вульмартис, на большее я была сейчас не способна. Может, она наслала на меня порчу? Понимает ли она, что делает?

Окруженная зелеными и алыми отблесками, Сидо прошла вдоль дворовой стены, волосы тянулись за ней шлейфом, скользя по плитам; оказавшись возле двери в гостиную, она скользнула внутрь, словно клинок в ножны.

Она уехала в ту короткую ночь. Все пути, ведущие из Эбондиса, теперь тщательно охранялись, но ее карету хорошо знали, и благодаря своему положению Сидо беспрепятственно покинула город. Лишь немногое прихватила она с собой в маленьком лакированном сундучке, но положила в него лучшие из вещей, ставших ее добычей. Я думаю, она так и не сняла ожерелье, а просто прикрыла его шалью. Сидо увезла все свои кольца, но оставила несколько ценных украшений и все платья, даже наряд из серебристой ткани, похожий на свет.

Куда она отправилась, остается вопросом. Мне вспоминается колдунья из старинной сказки, которая взлетела в небеса на запряженной драконами колеснице. Вероятно, с острова еще можно было как-то выбраться. А вдруг одна из бухт не полюбилась тулийцам? Подкупить хозяина рыболовного судна — дело нехитрое.

После отъезда Сидо слуги втихомолку разобрали все, что она побросала, а затем, как я и ожидала, тоже скрылись.

Град ударов, обрушившихся на входную дверь, возвестил о прибытии Ретки и сопровождавших его гвардейцев — я пошла открывать.

Он велел им оставаться на крыльце, а меня увел в дом.

Ретка огляделся по сторонам, скользнул взглядом по лестнице, по комнатам на первом этаже. По мере того как проходили дни, на предметах постепенно проступали отпечатки заброшенности. Я не пыталась этому препятствовать. Я стала лишь гостьей в доме, который все покинули.

— Чувствуете приятную прохладу? — спросил Ретка. — Зима настала. Сидо уехала. Ах, — сказал он, — до чего же безотказны эти солнечные часы.

Он прошелся по дому, составляя в уме опись имущества. Пару раз остановился и что-то положил в карман. Скорей всего, вещи, подаренные им Сидо, которые она не пожелала взять с собой, а может, что-то из собственных принадлежностей, валявшихся в доме. Если Ретка и ворует, то не по мелочам.

— Вам лучше отправиться со мной в здание суда, — сказал он, — здесь ненадежное для вас место.

Я послушалась. Очередные сборы моих личных вещей не заняли много времени.

По-моему, комната, которую мне выделили в здании суда, совсем недавно служила кабинетом кому-то из служащих. Рыжеватая штукатурка на стенах, а вид из окна, к счастью, загораживает дерево. Туда принесли и установили в удобном месте кровать и умывальник, письменный стол остался с прежних времен. Ретка извинился, сказав, что не может предложить ничего лучше. Царящие в городе настроения не понравились многим служащим суда, и они укрылись в этом здании вместе с семьями.

Время от времени он обращался ко мне с просьбой переписать набело то или иное письмо. При этом он тоже приносил извинения, хотя уверял, что несколько самых выдающихся в городе дам выполняют такую же работу, а ведь одной из них уже за восемьдесят, правда, почерк у нее до сих пор весьма разборчивый. Содержание этих писем осталось для меня неясным. Тулийский язык в письменном виде нередко ставил меня в тупик, а кроме того, меня не интересовало переписываемое. Полагаю, Ретка не стал бы доверять моему перу что-то особо важное.

Чередой тянулись знойные дни, по неприютной красноватой стене перемещалась тень дерева. Как бы мне хотелось очутиться среди белых стен… или взобраться на это дерево: один взгляд на него действует как омовение. Однако листва уже пожухла, ей не хватало сил ни на блеск, ни на зеленую окраску.

На меня напала лихорадка. Я догадалась об этом потому, что днем вокруг всех предметов возникало подрагивающее сияние, которое по ночам начинало мелькать у меня перед глазами мерцающими вспышками, и тогда мой слух заполняли шорохи и внезапные высокие видимые звуки. Я отчасти верила, что в комнате обитают электрические существа, которые летают с места на место и подают друг другу сигналы.

Исход дня и начало вечера приносили мне наибольшую ясность сознания.

В те часы я с изумлением думала о месте, в которое попала, словно лишь только что заметила, где нахожусь.

Поначалу в столовой среди неуместной роскоши и золотистых парчовых драпировок устраивали обеды, во время которых мне довелось взглянуть на людей, переселившихся, как и я сама, в здание суда. Их лица были мне немного знакомы по встречам в салонах Эбондиса Иногда на обедах присутствовал Ретка. Порой приходил Оберис. В разговорах с ним никто не упоминал о его семейных неурядицах.

Потом обеды прекратились.

Каждое утро мне ставили под дверь графин с водой. Он не всегда оказывался полным. Другие люди отпивали из него, словно мучимые жаждой олени.

В городе сократили норму выдачи воды, зато увеличили объем положенного по пайку вина. Из глубочайших подвалов, овеянных громкой славой, извлекли на свет марочные вина, предназначенные для сиятельных губ, и они растеклись по кувшинам простой черни. (Эти слова я позаимствовала из чьих-то сетований, гремевших на всю лестницу).

Ретка обращался с воззваниями к жителям города с балкона на здании суда. Или в сопровождении всего лишь четверых охранников выезжал на крепкой чалой кобылке на улицы, в самое скопище народа. Теперь только стойкость его духа и ничто иное поддерживала Эбондис.

Весь день в городе происходило брожение. В коридоре мне повстречался напуганный секретарь, которые поведал мне хриплым голосом: «В заливе у Кисары заметили несколько тулийских военных кораблей, а затем толпа ворвалась в крепость и перебила всех бойцов гарнизона».

На протяжении дня я потихоньку переваривала эту новость.

В какой-то момент я услышала, как звонят колокола храма Исибри. Но через несколько минут они затихли. Порой со стороны неблагоустроенных улиц и окраинных трущоб долетал гомон, как будто сотни людей вопили от страха и боли, а может, в буйной веселости.

Но птицы среди стоявших на площади деревьев держались твердо, как кремень, и все пели.

Еду приобретали за счет служащих суда, ее приносили к дверям, как и воду. Все ели, когда придется. Завтракали не раньше полудня и то не каждый день. Вечернее блюдо, состоявшее из мясных консервов, маринованных овощей и хлеба из муки грубого помола, могло появиться в промежутке от заката до полуночи в любую минуту.

На этот раз в дверь постучали рано, пастельные краски дня еще не стерлись с небосклона.

Не поднос с едой, а лакей Ретки.

Мне предстоит пообедать с Реткой.

Как и в случае с Сидо, мне оставалось только покориться.

На столе граненое стекло, серебро, салфетки с вышитой эмблемой города. Сияние двух светильников озаряет зал. Между кровавыми занавесками зеленеют окна — сумеречные фалды, пришитые к комнате.

Лакей обслужил нас и ушел.

Блюда не выходили за рамки всеобщего меню, но к ним добавилось немного фруктов и сыру, соусов, солений и сластей, разложенных по серебряным сосудам. Первая порция вина оказалась звучной; красный гром, запертый в бутылке. Он счел излишним переливать его в графины За весь обед мы испробовали три сорта вина, а под конец еще фруктовый ликер.

Пока мы ели, Ретка говорил, or меня требовалось лишь внимание. Я подумала: видимо, за этим меня и пригласили, в качестве аудитории. Он набрасывал приблизительную картину грядущего возмездия, делая это без рисовки, отнюдь не мелодраматично, а вдумчиво, порой замолкая перед тем, как продолжить анализ ситуации. Я постепенно пришла к убеждению: это не элегия. И меня вызвали не в качестве безымянного пажа из последнего акта великой трагедии, который появляется затем, чтобы король смог исповедаться в грехах, прежде чем рухнуть грудью на меч. Отчасти можно сказать, что Ретка объяснял мне устройство шахматной доски, на которой стояла и я — крохотная неуместная фигурка.

По сути рассказ его совпадал с тем, что я уже услышала и ощутила. Охваченный жаждой крови народ впал в истерию и уничтожил бойцов гарнизона в Кисаре, ранее сложивших оружие. Это омерзительное проявление бунтарских настроений развязало руки тулийцам. Пушка имелась на борту лишь одного из трех или четырех кораблей, патрулировавших залив, но этого было достаточно, чтобы открыть огонь по городу. Пару часов спустя жители Кисары обратились в бегство, а тулийцы высадились на берег.

В совете Эбондиса провели голосование, и собранной по задворкам армии приказали спуститься с гор.

— О численности тулийских войск в Кисаре поступают противоречивые сообщения, — сказал Ретка. — То две тысячи человек. То пять тысяч. То шесть сотен.

Сегодня у Ворот на Холме произошел бунт. Толпа жителей Эбондиса, которые твердо вознамерились спастись бегством, напала на гвардейцев, посланных туда, чтобы охранять дорогу.

Ретка ударился в мрачные рассуждения о средствах обороны города. О том, что представляют собой жители Китэ как воины, об их достоинствах и слабостях. О недостаточности интеллектуального потенциала человека перед лицом подобной ситуации.

Он крутил в руках рюмку с розовато-лиловым ликером и вдруг спросил меня:

— Арадия, какие возникают у вас мысли при взгляде на эту панораму?

Я пила вино за обедом, к которому явилась в своем несчастном ежедневном платье с перешитыми рукавами. (Небрежно переделанные швы на розовом бальном наряде в конце концов разошлись.) Я одевалась, не испытывая страха, не ожидая встречи с каким-то могущественным врагом. Ужас все еще не добрался до меня, так уж получилось. Я сознавала только одно: колесо по-прежнему неуклонно катится вперед по дороге, залитой огнем и желчью.

А потому сумела дать ответ:

— Мне кажется, затевая свое предприятие, вы стремились не к победной звезде, а… к этому.

Он пристально поглядел на меня с противоположной стороны стола.

— К чему? Как вас понимать?

— К… этому. К провалу и крушению. Как будто воспевая победу и независимость, вы жаждали именно этого.

— Понятно, — сказал он, допил ликер и налил себе еще.

Но что-то в моих собственных словах взволновало меня. Я заговорила, жестикулируя, пытаясь донести до него всю важность сообщения.

— Именно этим все оборачивалось каждый раз. Для моего города, когда пришли кронианцы… потом для самих кронианцев. Точно так же ребенок тянется к языку пламени, желая схватить его. А затем в криках боли звучит своего рода торжество…

— Вас слышат боги, — сказал он. — Поостерегитесь. Чрезмерная мудрость — это очень рискованно.

— Но вы втаптываете в землю всех остальных, то есть нас, — продолжала я, — когда несетесь галопом в преисподнюю.

— Возможно, мы навлекаем на себя поражение, стремясь к победе, а вы жаждете тех самых страданий, которые вызывают у вас ужас, — возразил он.

— Отнюдь.

— Н-да. Однако в данном случае мне пока не кажется, что поражение неминуемо, — сказал он. — Через неделю, а то и раньше они придут сюда. Тогда мы и узнаем, может ли Китэ одержать победу, а Тулия потерпеть поражение, верно? В конце концов, не исключено, что и рука тулийского короля потянулась к огню.

За окнами раздался громкий перезвон колоколов. Я вскочила с места. Странная реакция, ведь и тогда я не встревожилась всерьез.

— Спокойно, — сказал он. — Враг еще не явился. Мне сообщили бы об этом.

— Так что же там такое?

— Восторги паники. Страх подыскал для них занятия. Известны вам подобные радости? — Он встал, не сводя с меня глаз; поблескивающий стол и пятнышки света вокруг него по-прежнему разъединяли нас.

Я опьянела. У меня закружилась голова и возникло ощущение, будто я покинула собственное тело. В тот миг реальными казались лишь он да я. Словно мы с ним повисли в воздухе, а нас окружают фантомы несуществующих предметов — мебели, стола, конторки, свечей, этих комнат, здания, города и всяческих событий на земле: смены времен года, ее дни и ночи, и засухи ее восстания и войны.

Он понял, о чем я говорила. Он тоже об этом знает. Все мы занимаемся лицедейством, играя в огромном зрительном зале из пространства и времени; этот спектакль может закончиться смертью, и в то же время он лишен смысла, все это ложь.

И он знает.

— Ладно, — сказал Ретка. — Видите ли, Арадия, по-моему, вам лучше уехать из Эбондиса. Завион прятал вас в деревушке на северном побережье. Вы могли бы отправиться туда и, сев на корабль, уплыть с острова. Тулия смирится с присутствием маленькой девочки из сахарного кристаллика, если вы умолчите о том, что вам ведомы замыслы небес. Возможно, вы найдете безопасное пристанище в Кирении. К тому же существует Сибрис. Полагаю, Фенсер оставил вам денег, но маловато. Я в состоянии это исправить.

Мимолетное, блестящее, как драгоценный камень, видение промелькнуло у меня перед глазами: бегство, отступление, я все бросила, а Фенсер остался в объятой пламенем дали, за баррикадой из клинков и дыма. Движение вперед, очередное место, где я стану жить в ожидании. В пустом ожидании. Моим глазам открылся спектакль и лживая роль, которую я могла бы исполнить. Вовсе не обязательно, чтобы она меня заинтересовала. Нужно просто прожить ее до конца; играть, подлаживаясь под вкусы галерки.

— Не слышу возражений, — проговорил он, — значит, вы готовы пойти на это и покинуть Фенсера?

— Он сам меня покинул, — ответила я, — все кончено.

— Ладно, — повторил Ретка, — но мы переправим вас в безопасное место.

И тогда я рассмеялась ему в лицо. Рассмеялась потому, что сообразила, какую партию исполняет он в то время, как я играю свою роль; потому, что мне удалось все понять, и еще потому, что он позволяет себе такое гораздо чаще, чем я.

Его высокий рост и крупная фигура, и варварская сила, блистающая факелом в огне свечей, — все это — костюм героя. Он его выбрал и натянул на себя. Так что же прячется под шлемом, что сквозит в черных как смола щелочках забрала, в его глазах?

— Подойди ко мне, — сказал он, и я пошла, нимало не заботясь ни о чем, кроме тайны, частью которой мы с ним являлись.

Сильные, грубые руки схватили меня. И приподняли над землей.

— Обними меня за шею, — сказал он.

Я так и сделала. Он понес меня через зал в другую комнату, к себе в спальню.

Я упала на постель; казалось, по ней гуляет блаженный ураган, и она качается и кружится. Ретка склонился надо мной, и одна только его тень резко вытеснила воздух у меня из легких. Теперь мне полагается вступить в борьбу с ним. Я вскинула руки, чтобы вцепиться ему в лицо — удары по несокрушимому металлу, лежащему на наковальне, оставляют вмятины, — но он поймал их, сжал в кулаке и припечатал к подушке у меня за головой. Вторая его рука прошлась по моему телу, ощупывая каждую его пядь. Ласки как у тигра, ни малейшей нежности. Он насилует меня. Но насилие совершается на этот раз с моего согласия. Ведь это мощь, это судьба, что придавила и усмирила меня, это она задирает тонкую юбку, и тискает, и жмет, и чудовищная ярость этого вторжения и соития раздирает меня. Отчаяние, возбуждающее страсть; полная потеря власти над собой. То, что когда-то, при встрече с Драхрисом, я по ошибке приняла за жестокость и грубое обращение человека, — это извержение внутреннего «я», несущее освобождение, как капитуляция перед лицом смерти.

А потому я отреклась от самой себя, позволила ему захватить себя в плен и обмолотить, подобно жерновам судьбы, так движется мотор в расплавленной сердцевине земли — напор, удары и горение, и звон, похожий на вой колоколов; громада его тени обрушилась на меня ночной чернотой, и вот меня не стало, уничтожение свершилось, я воссоединилась со всем и в то же время ни с чем, распалась на множество частиц и не могу даже вскрикнуть, тело мое разверзлось, и душа куда-то отлетела.

Я очнулась, он лежал рядом. Мои руки, безвольно покоящиеся и все так же закинутые за голову, касались его, а я глядела в потолок с нарисованными облаками и ананасами, похожими на шишки; возможно, там и побывала моя душа.

Он не сказал мне больше ни слова, просто ушел и оставил меня спать в этой постели.

Некоторое время я лежала, задумчиво глядя в потолок, как делают дети, и размышляла над тем, что со мной случилось. Я не чувствовала ни удовольствия, ни печали. Мне казалось, что меня промыли и вычистили, и я почти полностью потеряла память и потому могу уснуть.

Я ушла, когда в его покои пробрались лучи рассвета.

Под стать всякой штатной проститутке я, крадучись, заскользила по коридорам; пару раз мне повстречались искавшие что-то чиновники, но они не обратили на меня внимания.

Однако у себя в комнате я обнаружила принесенную спозаранку еду и графин с водой. Я проглотила завтрак и принялась бродить по комнате, собирая вещи к отъезду. Мне показалось, что ни одна из них мне не принадлежит. И поскольку лучше путешествовать не отягощая себя багажом, я почти ничего не взяла.

Усталое, замученное солнцем дерево приобрело ярко-желтую окраску, которая была очень похожа на зеленую, в тот момент, когда по моему окну растекся дневной свет.

Около полудня, постучав в дверь, ко мне опять явился лакей Ретки; он вручил мне сверток и сообщил, что через час все должно быть готово к отъезду. Кто-то проведет меня к боковым дверям, куда подъедет экипаж.

В свертке лежал бумажник с документами на мое имя. Официальные бумаги, свидетельствовавшие о том, что я — подданная Чаврии, существо, избавленной судьбой от необходимости противостоять какой-либо из сторон. Я с глубочайшим изумлением обнаружила, что в бумагах значится мое подлинное, данное мне при рождении имя. Можно лишь строить предположения о том, как он его узнал. На мой взгляд, у Фенсера не было причин сообщать его Ретке.

В бумажнике обнаружилось также изрядное количество денег, металлических, бумажных и тулийские векселя.

Я поняла, что больше не увижу Зуласа Ретку. Наше с ним общение закончилось. Я могла бы утверждать, что скрасила ему последние ночи, проведенные в качестве властелина Китэ. Но по трезвом размышлении я обнаружила величайшее нежелание удерживать в памяти то, что сделала, чему позволила произойти. Он изнасиловал меня, потому что мне этого хотелось. Я помнила о своих побуждениях, о пришедших мне тогда в голову мыслях. Я по-прежнему верила, что мне открылась вселенская истина, и это яростное соитие скрепило знание печатью. Но теперь я просто Арадия, и Арадия оплакивает возникшее у нее желание, стремление подобно жрице заменить любовь телесными истязаниями, раз уж любовь оказалась недоступной для нее.

Я стояла в дверях, снова держа в руке саквояж; я уже почти достигла невесомости, почти превратилась в пустоту. Дерево, померкнув, окрасилось в цвет охры, а передо мной возник невысокий узкоплечий человек, который повел меня по темным закоулкам здания в грязный внутренний двор, забросанный соломой. Передо мной отворилась дверь, и я увидела потрепанный экипаж с двумя лошадьми и возницей в неприметной одежде. И нигде никаких знаков отличия.

Мы ехали по улицам, я смотрела по сторонам. Колокола больше не звонят; кажется, повсюду царит запустение, многие из домов и магазинов заколочены досками. Мужчины, сбившиеся в кучку на центральной улице, злобно поглядели в нашу сторону, один что-то крикнул, но тем все и кончилось.

Благодаря принятым Реткой мерам нас выпустили за ворота города.

На полях и в оливковых рощах ничто не напоминает о близящемся сборе урожая. Лишь несколько человек ухаживали за деревьями да бродили по гребням холмов, за которыми начинались виноградники. В воздухе кишмя кишели насытившиеся до отвала мухи да успевшие слететься на пирушку осы.

Белое солнце нещадно палило, и вся округа застыла в странной неподвижности, свойственной переломным моментам, уподобившись краям, где гуляет чума. Даже голоса птиц звучали неуверенно, они жалобно пищали, как будто повторяя один и тот же вопрос.

Но я уже не раз видела картины опустошения, таящие дурные предзнаменования. Я смотрела сквозь сон на придорожные цветы, на пыль. Мы ехали, поднимаясь вверх среди рыжевато-коричневых холмов. И я поразилась отсутствию боли в минуту, когда вот-вот покину главный очаг своей жизни.

Я расстаюсь с Фенсером, теперь он будет сражаться, заглаживать вину и, может, умирать — все в одиночку. Мое присутствие ничего бы не изменило, а все же как-то странно.

И этот стук копыт все удаляется и удаляется.

Я спала, когда убили кучера. Вероятно, он совершил какое-то преступление. Меня разбудил толчок, лошади издавали жуткие звуки — рывок, повозка покатилась, затем встала. Я свалилась на пол.

Дверь экипажа резко распахнулась. Чудовищные руки, похожие на пару механических лап, схватили меня и выволокли наружу. Я сделала шаг, споткнулась и упала на дорогу в удушливую пыль. Я словно очутилась в пудренице. Когда пыль улеглась, моим глазам открылось нечто напоминающее картину места, где произошла авария. Кучер, с которым я и словом не перемолвилась, распростерся возле кромки дороги с коричневой травой. Пуля угодила ему в висок; наверное, стреляли из кремневого ружья. А при падении у него сломалась шея. Два крестьянина удерживали лошадей — по виду они ничем не отличались от жителей Ступеней. Еще несколько человек стояли вокруг меня. Все они — уроженцы Китэ, смуглые, как его холмы; небо у них за спиной окрасилось в бело-желтый цвет — опаленный летний день близился к концу.

— Вставай, — сказал один из жителей Китэ на местном наречии.

Я поднялась с земли, а они внимательно оглядели меня.

— Мы не хотели причинить вам зла, барышня, — проговорил второй. — А он, — взмах руки в сторону, где валялся труп, — не пожелал остановиться.

Я ждала, пока они решат, как со мной поступить, а сверчки все буравили воздух.

— Но нам понадобится эта повозка, — сказал первый.

Потом они отобрали у меня саквояж и широко его раскрыли. Кое-что из вещей, вроде меня, вывалилось на дорогу. Они плотоядно уставились на панталоны. Похоже, этот предмет белья скорей способен вызвать у них непристойные мысли, чем женская фигура. Затем на свет явился бумажник. Они быстренько вынули деньги и разорвали векселя. В недоумении посмотрели на мои фальшивые документы и попросили меня объясниться. Я сказала, что являюсь подданной Чаврии, как и указано в бумагах. А что же я делаю здесь? Я ответила, что приехала вместе с мужем, но теперь он велел мне вернуться домой.

Они спросили, кто мой муж.

Житель Китэ, сказала я.

Я пришла в смятение и подумала, уж не пытаются ли они поймать меня на чем-нибудь, но тут вопросы иссякли, и вскоре они потеряли ко мне всякий интерес.

Они не взяли моих вещей. И даже, как бы спохватившись, вернули бумагу с указанием подданства. Набив карманы деньгами Ретки, они отправились прочь по склону холма, ведя за собой лошадей, запряженных в повозку.

Когда они скрылись из виду и мы с кучером остались вдвоем, я присела на обочину.

Видимо, это происшествие было предначертано заранее, как столкновение со всепожирающим огнем судьбы, открывшимся мне прошлой ночью. Словно я отправилась в путь затем, чтобы меня задержали, обобрали, ограбили.

Мне придется идти в деревню пешком. Движущееся к западу солнце укажет мне путь, и дорога поможет, хотя она мне незнакома.

Но оказавшись на развилке, я, по незнанию, ошиблась в выборе пути.

Я плутала, впав в беспамятство и покорность, все то время, пока умирал день. Мне и прежде случалось заблудиться.

Иногда я садилась на землю и глядела на схожие с курганами холмы — козьи и заячьи тропки виднелись повсюду, но всякий след дороги пропал. Стоящие друг подле друга тенистые сосны да редкие оливковые деревья — эти вехи никак не могли служить мне ориентирами. Я прекрасно понимала, что все дальнейшие попытки обречены на неудачу. И продолжала идти.