— Тебе достанется от них, если кто-то узнает или хотя бы предположит, что ты предупредила нас.

— Со мной вам будет трудней, — сказала я.

— Совсем чуть-чуть.

Мне стало неловко.

— Но я не могу присоединиться к вам, из-за Фенсера. Отправляйтесь вдвоем, без меня.

— Не глупи, девочка, — чуть насмешливо возразил Ирменк. А потом добавил: — Впрочем, они уже тут как тут.

Я обернулась, подумав со злостью: какое же я ничтожество… я опять отняла у него время своим дурацким пустым лепетом.

— Беги, Ирменк. Оставь меня. Они ничего мне не сделают.

Их кони миновали гряду апельсиновых деревьев и рысью скакали по дороге, по которой недавно проковыляла я. Не десять человек, а дюжина. Они походили на черный дым. Один из них заметил нас. Он взмахнул рукой — странная алая вспышка — красный рукав, только он был точь-в-точь как кровь.

Ирменк схватил меня за руку, он продвигался вперед широкими неровными шагами, таща меня за собой, и кричал во все горло, зовя Фенсера.

На окнах боковой стены побеленного строения друг за другом распахнулись створки ставень. На двор выскакивали молодые люди, по виду ничем не отличавшиеся от школяров из Старой Дженчиры, но кое-кто из них сжимал в руке шпагу. А вот еще один, у него не застегнут ворот на рубашке — я увидела человека, которого, думала, никогда больше не встречу. Он тоже держал в руке шпагу. Взгляд его скользнул в ту сторону, куда развернулся клинок, остановился на холме.

— Дерьмо медвежье, — сказал Фенсер по-крониански. Повернул голову, посмотрел на Ирменка и закричал: — Выводи лошадей!

Фенсер скрылся из виду, пробираясь сквозь толпу молодых фехтовальщиков; все юноши с фермы, которых он обучал искусству сражения на дуэли, взволнованно кричали ему вслед, выражая свою преданность, путаясь под ногами и отнимая время, вроде меня.

Ирменк протащил меня за угол, в другой двор и наконец в конюшню. Он вывел из стойла двух коней, перекинул через холку одного из них седла и уздечки, хотя поначалу придется обойтись без седла, и усадил меня на второго.

— Вы, видимо, не обучены верховой езде. Он вас прихватит. А вот и он сам.

Я сидела на огромном, полном жизни коне и даже не успела понять, что происходит, как Фенсер прыжком уже взлетел на него, обхватил меня руками и уцепился за лошадиную гриву.

— Держись за меня, чтобы не упасть, — сказал он. — Берись за запястья. Так-то. Я не рассыплюсь.

Он ударил коня пятками, тот заржал и сорвался с места; будто языки пламени заиграли в лошадином теле, и в моем тоже.

Я не успела сориентироваться, а кони уже мчались прочь со двора, перепрыгивая на скаку через изгороди. За нами по пятам следовал Ирменк, а позади Ирменка неслись преследователи.

Впереди снова вспыхнула белизной дорога. Она вскинулась на дыбы, а мы притоптали ее, прижали к земле. Затем дорога пропала, кони мчались, рассекая грудью высокие травы, будто взметая брызги. Я крепко держалась за запястья Фенсера, ничего другого мне не оставалось. Казалось, они из какой-то живой и упругой стали, просто чудо.

Мы не оказывались так близко друг к другу с тех пор, как стали любовниками в лесу. Я не притрагивалась, не прикасалась к нему с той минуты, как он назвал меня настоящим именем. Я не нужна ему, он взял меня с собой по необходимости, дюжина мстителей гонится за нами… и все же, какой восторг!

Лошади галопом пронеслись сверх по склону холма, и, когда мы добрались до вершины, Фенсер оглянулся.

— Хорошо, — отрывисто бросил он, натянул поводья и развернул коня.

Подъехавший следом Ирменк поступил так же. Внизу, среди дворов, на пути у всадников появилось множество домашних животных — козы, гуси, большая бурая свинья и несколько охотничьих собак пестрой окраски; возникла неразбериха.

— Я предложил им выпустить часть собак. Но они оказались куда изобретательней. — Ирменк коротко хохотнул. По двору метались юные фехтовальщики, они изо всех сил извинялись, старательно забрасывая всадников вопросами, мешая им двигаться. Вот выбежали женщины и замахали фартуками на гусей. — Поскачем к каменной крестовине, а если они до тех пор не отстанут, нам лучше разделиться. Потом встретимся в обычном месте. Твой нож при тебе?

— При мне. А у тебя?

— Нож и шпага. Ай да свинья, надо же. Она всегда была неравнодушна к лошадям.

Бурая свиноматка ткнулась носом в лошадь одного из преследователей, и тот вылетел из седла.

Фенсер опять развернул коня, и мы помчались вперед. Он сказал мне:

— Надо было оставить тебя на ферме.

— Извини. Я говорила Ирменку об этом.

— Да, там было бы безопасней — а вдруг все они погонятся за нами. Хозяйка фермы спрятала бы тебя с глаз подальше. Ладно. Теперь уже поздно. Держись покрепче, девочка, я не хочу, чтобы ты свалилась в канаву.

За округлым холмом открылась широкая панорама нагорья. Оливковые деревья, словно приросшие к наклонному помосту танцоры; виноградник, белая стена, а дальше — буйная мешанина лоскутьев на подъемах и на спусках, присыпанная розовато-лиловыми анемонами; прямолинейные хребты, а на них тополя и пинии, и за всем этим высокие столбовидные скалы из базальта, чуть припорошенные зеленью, на которые опирался небосвод.

Мне следовало остаться на ферме. Я ему в тягость.

Если выпустить из рук его запястья, я скорей всего свалюсь на землю, где и останусь. Но ведь он не бросит меня, не отдаст на волю преследователей, я только лишний раз задержу его и, вероятно, ушибусь или поранюсь, а это ни к чему. И мне вовсе не хочется, чтобы меня сбыли с рук. Побуду с ним сколько можно и стану думать лишь об этом стремительном бегстве, о зеленых, рыжеватых и сиреневых холмах, об облаках в вышине…

Мы добрались до глыбы, которую Фенсер назвал каменной крестовиной. Покосившийся древний монолит. И, оглянувшись, поняли, что травля продолжается.

Фенсер зычно гаркнул. Ирменк рявкнул в ответ. Они тут же разъехались, и кони понеслись, пересекая склон холма, каждый в свою сторону. Мы выехали на другую дорогу, едва приметную овечью тропу, усыпанную вдобавок обломками породы после обвала, лошадь кидалась из стороны в сторону, а Фенсер гнал ее вперед и вдруг опять свернул с дороги на уходящий вверх склон.

Я вряд ли могла бы обернуться, и меня это вполне устраивало, пусть только он крепко-крепко меня держит, ведь мне уже кажется, что мы с ним слились воедино. Но Фенсер сказал:

— Восемь человек погнались за Ирменком. Они его боятся, и не зря. Четверо осталось на мою долю. — Спустя минуту он добавил: — Мне придется прикончить всех, если получится. Чтобы «Двексису» досталась пустая коробка из-под конфет…

Мы стрелой кинулись в лес. Запах растоптанных, как виноград, листьев, крокусов и молодых побегов шафрана захлестнул меня волной.

Наверное, какой-то звук вырвался из моего горла.

— Что такое? — спросил он. — Ты испугалась?

— Нет.

— А должна бы.

— Знаю.

Конь перескочил через ствол упавшего дерева, через сверкающий поток зеркальных осколков за ним и, резко свернув, вырвался на открытое место, залитое солнцем.

Мы взбирались все выше, на очередной вершине Фенсер оглянулся.

— Ну до чего же докучливые у нас поклонники. Наш конь почти выбился из сил. Там, наверху, у тополей… мы спешимся, пусть он бежит дальше налегке.

Конь задыхался, хрипя легкими. С одним седоком он продержался бы дольше. А кобыла, на которой скачет Ирменк, — каково ей приходится, ведь ее наездник — великан?

Мы миновали тополя; оказавшись за колышущейся завесой, Фенсер спешился и ссадил меня с коня. Потом шлепнул его по боку, и тот стремглав понесся прочь.

— Заберись вверх по склону, — велел он мне. — Заляг среди высокой травы. Постарайся, чтобы тебя не заметили. В крайнем случае, если я… попаду в сложное положение… ну, тебе лучше убежать. У тебя есть чем защищаться?

— Небольшой нож.

— Умница, Арадия. Пусти его в ход, если понадобится. И пусть совесть тебя не мучает: эти твари — адское отродье. Без них мир станет только лучше. — Он старался говорить, не проявляя чувств. Собственные доводы не убедили его, но я приободрилась.

Не тратя ни секунды на пререкания, я забралась наверх и распласталась среди зарослей аниса.

А Фенсер словно растворился среди стволов тополей, как лесной дух.

После стремительного, как водопад, движения дневной покой поверг меня в дрожь. Среди верхушек тополей трепетал ветер, солнечный свет разлетался на осколки и рассыпался кругом. А где-то извечным многоязыким голосом пел хор древесных лягушек: «Кекс-коакс-бре-кеке-кекс».

На фоне кардамонового облака плавал в небе ястреб.

И тут я услышала топот копыт.

Скакавшие впереди всадники — двое-четверо — пронеслись мимо, обламывая на скаку ветви. Они погнались за нашим конем, еще не понимая, что он так быстро мчится, потому что остался без седоков.

Еще двое ехали довольно медленно, они то ли что-то заподозрили, то ли устали.

Как будто золотисто-зеленая часть дерева отделилась, заскользила вниз и обрушилась на них. Оба наездника свалились с лошадей, причем один из них стянул за собой седло и стремена. Они покатились к корням тополей навстречу тени, внезапно послышался шум, который так же внезапно стих.

Мне не удалось ничего больше разглядеть, только как лошади попятились, вращая глазами, и, всхрапывая, забили копытами. Затем сверкнула белая рубашка Фен-сера, его волосы. Он выпрямился. Опять вспышка — нож; Фенсер отошел в сторону. Он спрыгнул на преследователей с дерева. Наверное, они уже мертвы. Там, в заснеженном лесу, чаврийцы зачастую прибегали к такой уловке.

Жуткая радость охватила меня; я сознавала, что она ужасна… Но в следующее мгновение опять раздался стук копыт — возвращались остальные.

Они промчались во весь опор вниз по склону, их четверо — нет, пятеро человек. Скакавший первым крикнул по-крониански со странным акцентом:

— Здесь, этот мерзавец здесь!

Затем он пискнул и, словно птица, взмыл в воздух, вытянув руки вперед, перекувырнулся и распластался прямо на пути у остальных. Из груди торчала рукоятка ножа Фенсера, она появилась там совсем внезапно, как будто выскочила из тела, а не воткнулась в него снаружи.

Волной во мне поднялась тошнота. Казалось, она передалась мне от Фенсера.

Лошади вскинулись на дыбы. Второй наездник попытался совладать с конем, но в это время человек со шпагой подбежал к нему, прыгнул как кошка и проткнул его клинком.

Они завопили, заголосили в слепой ярости и растерянности.

Эти люди вооружены не шпагами, а длинными ножами, которые на вид ничуть не короче шпаг; в воздухе мелькали лезвия, прорезая в нем огненные желоба.

Похожие на трещины отблески движений, мерцание длинных, как нити, ветвей — я не сумела разглядеть, что произошло потом.

Выпрямившись, я встала на склоне холма, и меня понесло вниз. Из длинного деревянного ящичка я извлекла опасный инструмент художника — нож. Обогнув гряду деревьев, я увидела, что впереди стоит человек, тот самый, с красным рукавом. Я изо всех сил размахнулась и швырнула ящичек ему в голову. Он угодил в цель, человек вскрикнул, резко обернулся и уставился на меня. Я подумала, что он, верно, рассмеется, но этого не произошло. Он снова хотел повернуться ко мне спиной, как будто этот взгляд был лишь обещанием мне на будущее. И тогда я подскочила к нему и ударила его ножом в грудь.

Чудовищное ощущение — все очень просто, но до чего же трудно вытащить короткое лезвие; человек подался в сторону и чуть не вырвал нож у меня из рук. Но каким-то образом мне все же удалось его извлечь, и тогда я ударила наотмашь по кроваво-красной руке. Он набросился на меня, я увидела, как вверх взметнулся стальной тесак, и, с первого урока усвоив характер движений, тоже вскинула руку с ножом повыше и полоснула его по шее, прямо под ухом.

Его тесак все еще скользил ко мне — мимо меня — и улетел в заросли папоротника, а человек уже зашатался. Я не видела, что сталось с ним потом: я метнулась к лошади, которая словно выросла из-под земли и ухватилась за продетую в стремя ногу в сапоге. Нога попыталась отпихнуть меня. Я сделала на ней зарубку, она принадлежала кукле, способной истекать кровью. Решив прикончить меня, человек с руганью склонился ко мне, но стоявший над телом четвертого преследователя Фенсер отвлек его, насмешливо крикнув: «Ай, да будет тебе». И не успел пятый преследователь отвернуться от меня, как Фенсер уже оказался рядом с ним на коне и, пока эта живая гора с громким ржанием брыкалась, прикончил всадника так быстро, будто жизнь его была сущей безделицей.

Птичьи и лягушачьи песни стихли. Но потом, словно не считая нужным обращать внимание на наши мерзости и ужасы, они снова завели свое «кекс-коакс-бре-ке-кекекс». С вершины холма донесся голос соловья.

Фенсер схватил меня и стал трясти.

— Ах ты, сучка, ты же вся вымазалась в их крови… или это твоя? Ты ранена? Зачем ты это сделала? Как бешеная тварь…

— Их было так много…

— Да, да. Но убийство… ты даже не понимаешь, что наделала. Клянусь богами, по мне все было б лучше, чем вынуждать тебя творить такое…

— Я убивала и раньше. Я убила человека. Я его убила! — Мой тонкий голос донесся откуда-то издали. Мы боролись друг с другом, будто отмахивались от незримых мух.

— Арадия…

Я закрыла лицо руками. Не стану смотреть, не хочу ничего видеть. Он вспомнил про девочку, игравшую с цветами и игрушками, которая не могла пролить кровь ради него, не могла убить. Он меня ненавидит.

— Арадия, — сказал он. — Тише. Не надо.

— Я умираю.

— Нет. Ни у тебя, ни у меня нет ни одной царапины. Видишь?

— Я ничего не вижу. Мне нечем дышать.

— Тихо. — Он обнял меня. — Я запомнил этот крик. Зловредный корсет с желтыми лентами. Я здесь. Обопрись на меня.

И тогда я прислонилась к нему, и паника исчезла, растаяла. Остался лишь зеленый свет, жужжание насекомых, кваканье лягушек, певец на холме, запах аниса, его кожи, и ни следа крови и ненависти. Я успокоилась, как он и просил.

— Прости, — сказал он. — Я всякий раз забываю, что ты прошла тогда через осаду и войну… У тебя такой вид, будто ты спустилась с небес. Спасибо, что выручила в трудную минуту.

— Не отпускай меня. Подожди еще чуть-чуть.

— Конечно. Бедная малышка. Столько отваги, а я накинулся на тебя с руганью.

— Еще немножко. Потом я уйду. Я знаю дорогу на ферму.

— Забудь и думать об этом, — сказал он. — Возможно, кто-то из мерзавцев еще рыщет по округе. Мы не знаем даже, что сталось с Ирменком. Но я видел, на что он способен. Я не тревожусь за него.

Я высвободилась из объятий, которые несли пьянящий покой. Вот и все, в последний раз, и больше никогда. Но нам нельзя расставаться, как в прошлый раз.

— Мне лучше, — сказала я.

Но и тогда не посмотрела на него. Стоит мне взглянуть, увидеть его лицо, глаза, и я никогда уже не смогу отвернуться. Я должна оставаться на земле. Прирасти к ней. Должна произнести слова, которые придутся ему не по нраву.

— Что ждет тебя по возвращении? — спросил он.

— Моя жизнь.

— Какая она?

— Размеренная и вполне счастливая.

— Как это?

— Я не могу объяснить.

— Ты говорила, что любишь меня, — сказал он. — Это правда?

— Повторить еще раз? Фенсер, ты ведь сказал тогда, что я не нужна тебе.

— Нет, ты неправильно поняла. По-моему, я говорил, что моя жизнь — моя окаянная измаранная жизнь, — как я могу предложить тебе стать частью этой катастрофы?

Среди папоротников на земле валялись трупы, лошади пощипывали ростки крокусов меж корней деревьев. Как странно, как странно.

— Арадия, — попросил он, — ответь мне. Теперь же.

Я смотрела только на его губы, знакомые мне; они шевелились, разговаривая со мной. Я сказала:

— Моя жизнь покатилась под гору с того же момента, что и твоя. Каждый мой поступок — нечто вроде глухого отголоска. Обман, предательство, и ложь, и всяческая неразбериха. И вечная неприкаянность. Как будто я родилась в пустоте, в воздухе и жила там. Иногда мне случалось попасть на землю, то в одном месте, то в другом. И ни души рядом. Не к кому прислониться… разве что сейчас к тебе. — И тогда я посмотрела ему в глаза, вгляделась в них. Он слушал очень внимательно и серьезно. — Что будет со мной без тебя?

— Так оставайся со мной, — сказал он.

— Нет, если ты предложил из жалости, если я нежеланна тебе, если ты просто хочешь наказать себя — нет.

— Какая жалость, какое наказание? Ты мне желанна. Перед тобой несчастный дурак, которого среди сосновых лесов Кронии внезапно застигла любовь. Я часто поминал Аару, Ирменк подтвердит тебе. А после того, как я снова повстречал тебя, у бедного Ирменка голова, верно, совсем пошла кругом от моих бесконечных рассказов о тебе — Он улыбнулся. В улыбке сквозила печаль, сожаление. — Но, Арадия, при этом ты получишь подарок с изъяном. Если бы все случилось между нами тогда… там… в городе, где мы родились. На каком-нибудь балу. Если бы ход истории не затронул нас. Ах, до чего же модная вышла бы из нас пара, и все бесконечно судачили бы на наш счет, пока вконец бы нам не опостылели. Но вино пролито, а роза с корнем вырвана из земли. Это предложение не из чудесных. Я не подарок. Мертвецы скачут за мной следом, Арадия, поутру в предрассветной мгле — батальон призраков.

— Я знаю, любимый мой, любимый, — сказала я, — знаю.

Обвив его шею руками, я тихо поцеловала его.

А соловей все не смолкал, как будто на свете нет любви, лишь красота и музыка.