Глава 2

Воля Ках

Храм Ках, стоящий на высоком холме, нависал над деревней. Большая оттепель и следующие за ней дожди каждый год превращали Ли в грязное болото. Жилища, построенные прямо на земле, разрушались и обваливались. Дорога становилась бурым месивом, в котором вязли ноги и колеса. Повсюду валялись утонувшие крысы и камни для восстановления домов. Однако храм на центральном холме покоился на облицованной камнем террасе, и его ящики для приношений даже в промозглые дождливые дни источали запах пряностей и крови.

Ках создала мир. Кто говорил иное — ошибался. Вера не была предметом обсуждений, она просто была. Будучи женщиной, Ках совершила огромное множество ошибок и в конце концов позвала богов-мужчин, своих любовников, править в ее владениях. Еще она научила женщин их основному назначению — вынашивать в животах новых людей. Всем известно, что Ках благоволит делам, связанным с продолжением рода, и поэтому отдает предпочтение мужской сущности. Почитаемая по всей Иске, а в землях Корла именуемая Коррах, она поддерживала главенство мужчин и никогда не допустила бы власти женщин, которую, упаси небеса, могла занести сюда змеиная богиня светлых народов.

Каждый год в Большую оттепель Орбин отправлялся в Ли, чтобы в храме принести жертву Ках. Иногда он брал с собой Орна, еще реже — Тьиво, оставляя старуху под охраной свирепых собак. Орбин не пользовался повозкой — встав до рассвета, они шли в Ли пешком по грязным горным тропам. Теперь, когда снег сошел, дорога занимала всего три или четыре часа, и они успевали вернуться до темноты. Путь считался вполне безопасным. Разбойники редко забирались так далеко на север, ибо у здешних жителей было почти нечего отнять, хищные же звери с наступлением поры дождей отправлялись на равнину.

Тем не менее в эту оттепель Орбин решил вооружиться и полез под тюфяк за ножом чужака с востока. Возможно, он просто хотел покрасоваться в Ли со стальным клинком на поясе. Однако нож исчез, и Орбин, потратив некоторое время на поиски, пришел к выводу, что ланнец каким-то образом выкрал свое оружие.

Судя по всему, Тьиво не очень-то желала идти в Ли, поэтому Орбин приказал ей отправиться вместе с ним, а полного надежд Орна оставил сторожить дом. Печальный Орн угрюмо смотрел, как они уходят в мокрое темное утро.

Тьиво шла строго в положенных восьми или десяти шагах позади Орбина, неся за спиной их припасы. Орбин шагал впереди. Солнце встало. Горные тропы в эту пору были раскисшими, скользкими от воды, но самая страшная опасность подстерегала того, кто остановится передохнуть. Растаявшие глыбы льда срывались на тропу, бегущую меж причудливыми вершинами. Галька летела из-под ног, проносясь по склону более шестидесяти футов, пока не останавливалась на каком-нибудь выступе внизу. Через час такой дороги путники стали спускаться, их обступили холмистые склоны. Вскоре снова начался дождь, но никто не обратил на него внимания. Такова была здешняя жизнь.

Облачения жрецов Ках были самыми яркими вещами, которые когда-либо видели в Ли: разноцветные, коричнево-красные и охристо-желтые, украшенные отшлифованными латунными дисками, костяными ромбами и бусинами из молочной смолы. Одеяние Верховного жреца было отделано еще и перьями, а во время обрядов в храме он надевал маску в виде птичьей головы. Но женщинам не разрешалось присутствовать при совершении обрядов. Исключение составляли только храмовые шлюхи, которые принимали в них участие.

Орбин купил свинью из храмового загона и пошел внутрь посмотреть, как ей перережут горло на алтаре. Иногда, после длительного воздержания зимних месяцев, Орбин мог зайти к одной из святых девиц. Наблюдая за его поведением, когда они шли мимо окон, где две или три из них, как обычно, сидели на виду, Тьиво поняла, что на этот раз так и будет. Пока вершилось жертвоприношение, она смирно стояла среди коротких колонн. Она не видела особой разницы между этим обрядом и забоем свиней в конце осени, тем более что мясник, который приходил к ним на ферму, обучался в храме.

Когда свинья умерла и ее кровь обильно пролилась, Орбин что-то сказал жрецам, после чего они вместе ушли в тень за алтарем. Теперь Тьиво могла приблизиться к богине.

В помещении витал резкий запах крови, но в храме он не отталкивал Тьиво, ибо являлся неизъяснимым символом как жизни, так и смерти. Она остановилась в трех шагах от алтаря, так что ее башмаки испачкались в крови, перелившейся через край стока. Тушу забрали, чтобы разрезать на куски. Из кровавой лужи на полу в глаза Тьиво и в ее сердце глядела Ках.

Женщины не могли приносить богине дары или жертвовать животных. Они не владели имуществом, а попытка принести что-нибудь тайком расценивалась их мужчинами как воровство. Лишь одним женщина могла заслужить благоволение Ках — выносить ребенка. Так совершали приношение женщины.

Богиня, на гладком каменном теле которой сотни лет назад высекли лицо и груди, лоснилась от благовонных масел, смешанных с кровью, дым искажал черты ее лица. От дыма, крови и благовоний она почернела, хотя, как все верили, в этой смеси и была ее сила. В неверном свете масляных ламп глаза богини, сделанные из темного янтарного стекла, казались полными жизни.

Молодая женщина не говорила ни слова. Она просто стояла, позволяя Ках заглянуть в себя и все увидеть. Ее благодарность была ее единственным даром. Ведь сам по себе любой дар — лишь знак благодарности. Тьиво и не думала просить о помощи и защите. Богиня — это сама Жизнь, а жизнь защитит ее так же, как отыскала ее.

Закончив общаться с богиней, Тьиво вышла из храма на террасу. Спокойно усевшись под небольшим навесом напротив окон храмовых шлюх, она стала ждать Орбина.

Тот вышел напряженный и мрачный, каким всегда бывал после близости. Он сказал Тьиво, что намерен встретиться в пивной с несколькими крестьянами, но успеет вернуться так, чтобы попасть домой засветло.

— А ты поброди, — кивнул он. — Может, сменяешь на что-то путное грязь со своего подола. А то, если будешь сидеть здесь, тебя примут в святые девицы. Ты и так уже растолстела, скоро станешь, как они, лентяйка.

Он вернулся из пивной много часов спустя, и когда они пустились в обратный путь, уже стемнело. Дождь хлестал по скалам наотмашь, как меч. Теперь, на пути вверх, Тьиво шла впереди, освещая путь Орбину. Он спотыкался и ругал ее.

Когда они добрались до дома, Орн спал, а старуха сидела в мокром кресле. Орбин, протрезвев по дороге назад, разозлился, ударил Тьиво и выругал ее за полную бесполезность, назвав жирной тупой сукой.

Именно в этот день он впервые заметил, что она начала полнеть в талии.

Тьиво хотелось, чтобы ребенок лежал низко. Ее мать считала это верным знаком, что родится мальчик.

Год начался с возвращением солнца. Наступили теплые дни. Золотое сияние накрыло долину.

Начали подходить мужчины, желающие получить работу. Договорившись с хозяином, они шли в небольшой неопрятный лагерь в конце пастбища.

Выводок кур бродил по двору, старательно выклевывая что-то из травы, как и прочие выводки, бывшие до него.

В день начала пахоты Тьиво встала за два часа до рассвета, чтобы напечь хлеба для работников. С рассветом Орбин вошел в комнату и, поставив Орна к стене, вколотил ему, какие звуки он должен издавать, как стоять и двигаться на поле перед посторонними людьми. Орн, сначала пытавшийся усвоить его урок, под конец испугался.

Тьиво поставила на стол кашу и хлеб, и Орн тихонько начал есть. Когда она наклонилась, чтобы покормить старуху, Орбин подошел к ней и шлепнул по боку.

— Что это? — Тьиво посмотрела на него и опустила глаза. — Я спрашиваю, что это? Отвечай!

— Что, Орбин-хозяин?

— Этот огромный комок плоти. Это брюхо.

Тьиво сосредоточилась, запихивая ложку жидкой каши в рот старухе.

— Я жду ребенка, — обронила она.

Орбин едва не задохнулся от ярости.

— Ты беременна? — прошипел он. — Каким образом? Дай-ка я догадаюсь.

Тьиво утерла губы старухи.

— Кто это сделал, ты, грязная гнилая кобыла? — Орбин схватил Тьиво за волосы и встряхнул.

Тьиво подняла глаза — черные глаза искайских Висов, заглянувшие в глаза Ках.

— Брат-хозяин, это был мой муж, — ответила она.

— Орн?! — воскликнул Орбин, заходясь гневом. Уловив интонацию, Орн тоже издал гневный звук в подражание брату. — Нет, не Орн, клянусь сосками Ках! Какой-то гость, не так ли? Кое-кто с востока. Но не Орн, не правда ли?

Тьиво посмотрела ему прямо в глаза. Орбин не привык к тому, что женщина осмеливается смотреть на него. Этого не делали даже храмовые девицы.

— Кому же еще? — спокойно спросила она.

— Я сказал, кому.

— В таком случае это мог быть только ты.

Орбин посмотрел на нее и задумался. Тьиво поняла, что он размышляет, и умолкла, чтобы не мешать ему. Потом он начал ругаться. Как всегда, она не прерывала его. Когда же он остановился, Тьиво произнесла:

— Если решат, что Орн тут ни при чем, то начнут расспрашивать меня — и тебя, хозяин. Ты поклянешься, что не прикасался ко мне. А я скажу, что прикасался. К жене своего брата. Меня закидают камнями. Но тебя кастрируют и, может быть, тоже закидают камнями. Человек с востока вряд ли говорил в Ли о том, что был здесь, боясь, что у тебя есть друзья в деревне. Других доказательств нет. И других мужчин здесь, со мной, тоже нет. Только ты и Орн. Я молилась Ках, и Ках услышала меня. Орн всегда ложился со мной, как полагается мужу, но я была бесплодна. Теперь Ках наполнила мою утробу. Это чудо.

Орбин застыл с открытым ртом. Тьиво опустила глаза. За свою взрослую жизнь она никогда не говорила так долго, и у нее перехватило дыхание. Повернувшись, она снова стала кормить старуху.

Орн разорвал хлеб, снова подражая Орбину. Орбин уселся на настил и бессмысленно уставился в пространство.

Мандариновые деревья покрылись листвой, вслед за пахотой пришло время охоты. Птицы летали над долиной, свободные птицы, ограниченные лишь погодой и судьбой. Пара черных орлов день за днем кружила на высоте нескольких миль в небе, меняющем цвет от голубого до индиго.

Тьиво расцветала и наливалась вместе с землей, плод в ее животе туго натягивал кожу.

Орн, видно, помнил что-то о беременности матери, так как радовался и проявлял интерес. Иногда он очень осторожно трогал этот холм плоти. Он отгородил для жены специальное место в их постели. Когда ребенок шевелился, Тьиво давала Орну почувствовать это, приложив его ладонь к своему животу. Орн смеялся. Может быть, вопреки всякой логике, он верил, что в самом деле свершилось чудо и этот ребенок — от него.

Орбин редко разговаривал с Тьиво и никогда — о ней. Только когда она появлялась среди наемных рабочих, разнося еду или еще по какому-то делу, он вел себя нормально. Мужчины поздравляли Орна. Орбин грубо хохотал и кивал, а Орн подражал ему.

В доме, если Орбин хотел чего-то, то указывал или совал предмет ей под нос. Когда ему приходилось обращаться к ней, он делал это обходными путями и кричал, однако больше ни разу не побил ее. Отчасти это было из-за беременности. Будь Орбин менее религиозен, он с силой ударил бы ее в живот, чтобы у нее случился выкидыш, но он не смел. Хотя закон о прелюбодеянии был суров, и ребенок, даже если родится мальчик, будет незаконным — любая беременная женщина несла на себе печать Ках.

Со своей стороны Тьиво продолжала вести хозяйство, как всегда. Беременность совсем ее не ограничивала. Даже если она уставала или плохо себя чувствовала, то никогда не выдавала этого и не садилась отдохнуть.

Жара крепчала, иссушая землю. Застис воцарилась в ночном небе, и Орбина почти все время не было дома. Потом Застис ушла, а Орбин вернулся. Год начал желтеть.

В надлежащее время собрали урожай и забили скот. Двор наполнился зерном, клубнями и кочанами, кровь пропитала землю.

Жрец, резавший животных, посмотрел на Тьиво, затем на Орна.

— Мы делали много подношений, — поспешил разъяснить ему Орбин. Тьиво слышала его слова, доставая воду из колодца. — Он всегда получал удовольствие полной мерой, но я подозревал, что она бесплодна. Благословение Ках, это удача.

И он отдал жрецу большую, чем обычно, долю мяса, желая показать, как семья благодарна богине.

Срок беременности у висских женщин — десять месяцев, десять долгих месяцев. Зачатый вскоре после середины зимы, ребенок должен был родиться в начале следующего холодного сезона.

Тьиво размышляла об этом на исходе жарких дней, собирая среди камней оранжевые мандарины. Она может умереть, рожая. На ферме нет ни одной женщины, которая могла бы помочь ей. Она останется одна с двумя идиотами и врагом.

Но, возможно, ее беспокойство напрасно: она родит и останется жить. Орбин не посмеет тронуть ее, ведь родильница тоже принадлежит Ках.

Ей, такой большой, теперь было непросто собирать плоды, но она справлялась. На закате Тьиво подняла последнюю корзину и внезапно увидела на земле, среди камней и деревьев, странный светлый ручеек.

Раз или два она уже видела в этом месте такие блики. В холодную погоду земля почти полностью обнажалась, но жара снова затягивала ее покровом. Местами грунт обвалился, и это позволяло разглядеть глубоко внизу некую своеобразную подкладку. Что-то лежало там посреди корней, камней и плодородной почвы, гладкое, как сталь, и темно-белое, как старинный фарфор.

Тьиво не хотелось выяснять природу этой белизны. Она совершенно отчетливо боялась ее.

Скоро начнется время бурь, затем выпадет снег и спрячет от глаз эту странность.

Подняв корзину, Тьиво пошла обратно через пастбище, выкинув из головы память об увиденном и бездумно наблюдая, как мир вокруг из меди становится бронзой, а из бронзы — железом.

Роды начались рано.

Шел град, рассыпаясь по долине, осколки солнечного света дробились о вершины гор. Тьиво разбивала корку льда на колодце, когда из самой глубины ее тела поднялась волна боли. Она закончила свои дела быстро, почти бегом, торопясь скорее укрыться там, где боль дозволена.

Тьиво ничего не сказала Орбину, просто подала ужин и лишь после этого отправилась в собачий загон, где давно уже, словно кошка, приготовила место для родов, заранее принеся все, что может понадобиться. Она решила рожать там, где зачала, в свете и тепле все той же жаровни.

Большая часть собак не обращала на нее внимания. Только суки, Тьма и Злюка, чувствуя внутреннее родство, время от времени подходили к ней, заглядывали в глаза и лизали руки.

Боль навалилась разом. Тьиво билась и стонала, сжимая в руках и снова отпуская веревку, которую обмотала вокруг талии. Веревка натягивалась и расслаблялась в такт потугам, на миг врезаясь в тело и отвлекая от разрывающей боли внутри. Старая хитрость искайских женщин, которой их тоже обучила Ках.

В какой-то момент ей показалось, что Орбин пришел и подслушивает под дверью загона.

— Ках! Ках, помоги мне! — в изнеможении громко шептала Тьиво ритуальные слова. Она в безопасности, Орбин не тронет ее. Она принадлежит Ках.

После нескольких часов мук боль вспыхнула, как костер, и рванулась прочь из ее тела. Крича от ужаса и радости освобождения, Тьиво увидела головку ребенка, прорвавшуюся в мир. Вскоре вышло и тело. Тьиво поняла, что родила превосходное живое существо. Она поспешила обрезать и перевязать пуповину, протереть рот и кожу ребенка.

Он плакал и дышал, незрячий, как щенок. Тьма подошла и осмотрела ребенка, ткнувшись в него носом, так что Тьиво пришлось мягко оттолкнуть ее. Измученная, она прижала к груди свое дитя. Ее единственное достояние, он жил, как и она сама, но, в отличие от матери, был мужчиной.

Глава 3

Обретенный и потерянный

Катемвал эм Элисаар, борясь с простудой и болью тела, затекшего в седле, окликнул задержавшихся на тракте людей, приказав пропустить похоронную процессию.

Путешественник по сути своей, он не мог обходиться без поездок и никогда не уставал от них. Во время странствий Катемвал становился свидетелем самых разных событий. В числе прочего он имел представление об искайских обычаях и не удивился, увидев на холоде одних женщин — это значило, что умерла женщина. В прозрачном ясном воздухе глухой звук бронзовых гонгов слышался с расстояния двух миль.

Они спустились на тракт, темнея на первом снегу, мягком и пушистом — снег западных гор, даже в худшие годы, не шел ни в какое сравнение с зимами Междуземья, Дорфара и Зарависса, не говоря уже о далеком Ланнелире на востоке.

Наиболее суеверные из его людей сотворили охранительные знаки. Один, искаец, отвернулся и смотрел в другую сторону. Жители гор считали, что наблюдать за женскими обрядами нельзя — это отпугивает удачу.

Четыре женщины несли гроб, кое-как сколоченный из грубых кусков дерева. Для таких гробов редко требовалось более четырех носильщиков — бедная жизнь высокогорья не давала располнеть людям обоего пола. Впрочем, мужчины и женщины Иски сильны и выносливы, потому-то элисаарец и забрался сюда. Он возвышался над процессией на огромном черном скакуне — животном, какого здешним селянам прежде явно не доводилось видеть. Однако женщины даже не взглянули на него и проследовали мимо, ударяя в гонги. Пальцы на их голых руках покраснели от холода.

Его внимание привлекла одна из женщин, судя по всему, главная плакальщица, идущая сразу за гробом. Катемвал провожал ее глазами, пока та не скрылась за поворотом. В ней было нечто особенное, что-то, что лет двадцать назад стоило немалых денег. Теперь уже слишком поздно — жизнь выжала ее, словно виноград под прессом, как выжимает всех людей. Таких надо забирать детьми, если хочешь пересоздать их по своему замыслу.

Тракт спускался вниз и уходил в белесый день. Процессия следовала по нему на фоне смутно различимых призрачных вершин, отделяющих Иску от Закориса. Звон гонгов продолжал слышаться даже тогда, когда сами женщины скрылись из глаз.

— За мной, — приказал Катемвал. — Или вы хотите замерзнуть в седлах?

Шутка вышла так себе. Надежно защищенный морем с юга и востока, Элисаар никогда не знал снега, так что даже слабые морозы запада становились ужасным испытанием для элисаарца или человека с Искайской равнины, лежащей ниже линии снегов.

Катемвал тронул поводья, и скакун выбрался на тракт, ступая более уверенно. Хотелось надеяться, что сведения верны. Юность, здоровье и бедность. Иначе это путешествие окажется совсем бессмысленным.

К ночи он должен вернуться в Ли, к завтрашнему дню — добраться до Ли-Дис, где оставил остальных детей, и затем спуститься в столицу, к портам, прежде чем их накроет высокогорная зима. Для столь маленькой страны Иска имела весьма долгие дороги — ибо ни одна из них не была прямой.

Вскоре они въехали в долину. Ферма, если можно было так назвать эти жалкие строения, съежилась в ее глубине. Дымный теплый воздух дрожал над домом и собачьим загоном.

Когда Катемвал подъехал ближе, навстречу ему вышли двое мужчин. По пятам за ними шли три крупных охотничьих собаки.

— Добрый день, — вежливо произнес Катемвал.

— Ха, — отозвался более низкий и мускулистый мужчина, стоящий ближе.

Катемвал позволил им рассмотреть свои меха и высокие сапоги из кожи овара, зеебов его людей, скакуна, стоившего, пожалуй, больше, чем вся ферма. Мужчина позади, похоже, был слабоват на голову.

— К делу, — обратился Катемвал к первому мужчине с хитрыми, глубоко сидящими свиными глазками. — Я слышал, что здесь есть ребенок, от которого вы не прочь избавиться.

Они молча уставились на него. Он сказал не совсем то, что слышал — ему лишь сообщили, что здесь есть ребенок. Но дети не всегда желанны, и что-то в том, как рассказывали об этом ребенке, подсказало ему — в данном случае так оно и есть.

— Семь серебряных элисаарских дрэков, — продолжил Катемвал. — Конечно, если ребенок подойдет мне.

Их женщины рожали детей так же, как их собаки приносили щенков. Слишком много ртов, которые надо кормить, и совсем не трудно наделать еще, если понадобится. Иногда они поднимали вой, кричали что-то о своем семени и спускали собак.

Но не в этот раз. Нет.

— Продать тебе мальчишку? — переспросил человек с хитрыми глазами. — Зачем?

— А ты как думаешь? Я беру их для рабских домов в Элисааре. Ничего грязного. Девочки для развлечений и представлений, мальчики для сражений. Они живут хорошо и зачастую становятся богатыми. Я не лгу. Но решать тебе. Сколько лет твоему сыну?

— Ему? Около четырех…

Хорошо. Это совпадает с его сведениями.

— А его мать, где она? — поинтересовался Катемвал. Всегда лучше видеть обоих производителей, и отца, и мать. Можно многому научиться, разбираясь, из какой породы какие дети выходят. Мужчина, отец, выглядел достаточно хорошо. Женщина, по крайней мере, была здорова, раз и мать, и ребенок выжили. Однако после некоторого размышления мужчина ответил:

— Она… Она умерла.

Что ж, похоронная процессия двигалась как раз с этой стороны. Значит, хоронили ее?

— Тогда ты будешь рад сбыть мальчишку с рук. Приведи его и дай мне на него взглянуть.

Неожиданно второй мужчина захныкал. Первый повернулся к нему и быстро сказал что-то на напевно-бормочущем местном наречии. Элисаарец, говоривший совсем иначе, не улавливал тонкостей этого варварского говора, в котором к тому же имелся отчетливый закорианский отпечаток. «Только жители Искайской равнины еще умеют говорить более-менее правильно», — пронеслось у него в голове.

Но для ищущего взгляда такая глушь куда ценнее городских трущоб. Здесь, на кучах навоза, среди мертворожденных и придурков порой расцветают дикие орхидеи.

Первый мужчина резко послал дурачка в дом и повернулся.

— Жди. Я приведу его, — бросил он через плечо.

Катемвал, охотник за рабами, остался ждать.

Никто не уследил, когда умерла старуха — просто однажды днем жизнь покинула ее. Ее смерть была очень тихой. Именно тишина и дала понять, что она мертва. В последние годы, находясь в бессознательном состоянии, она почти постоянно издавала какие-то звуки. Когда Тьиво подняла ее костлявое дряхлое тело, мышцы расслабились, и труп в последний раз намочил кресло.

Похороны женщины — женское дело. Мужчины не обязаны присутствовать на них, а мальчикам это вообще запрещается. Тьиво не хотела оставлять сына, но у нее не было выбора.

Она отправилась к своим ближайшим соседкам, которых не видела более полугода, потратив почти целый день, чтобы добраться до их фермы, хотя дома ее ждали обычные дела. Эти соседки оповестили остальных. Жизнь стоит дешево, но смерть — событие, заслуживающее внимания. Спустя шесть дней женщины собрались, принеся поминальные дары для Орна и Орбина, пироги, пиво и грубо сделанный ящик для тела — каждую доску или кусок ветки прибивала новая женщина. Их собиралось достаточно, чтобы прибить все части по отдельности.

Погребальное поле находилось за деревней Ли и предназначалось для мужчин со всей округи — единственное допустимое место для их упокоения. Женщин хоронили иначе. Процессия двигалась через снега, стуча в похоронные гонги и внимательно осматривая окружающие опасные склоны в поисках должной приметы. Ею могло стать все что угодно, важное или незначительное.

Двигаясь вместе со всеми, Тьиво осматривалась и стучала в маленький гонг, но думала о сыне. Снова и снова ее мысли возвращались к нему. Она не хотела оставлять его — но у нее нет выбора…

Все эти четыре года он почти всегда находился рядом. Он спал в их супружеской постели — Орн не возражал против этого. Надо сказать, что Орн с самого начала полюбил ребенка, играл с ним, заботился о нем. Его же брат милостью Ках не делал ничего, поскольку с самого начала смотрел на мальчика как на будущего работника, рассчитывая, что тот станет приносить пользу, едва начнет ходить.

— Ты будешь хорошим помощником, не так ли? — приговаривал над ним Орбин. — Будешь поднимать и таскать. Ты отработаешь свое содержание.

Ребенок рос ловким и быстрым. Он не выказывал непослушания, не делал ошибок. Орбин лишь иногда слегка шлепал его, да и то редко. Зачем портить то, что может принести большую выгоду? Его ланнский отец не оплатил свое содержание. Что ж, его ублюдок отработает.

На второй год жизни мальчика Застис пришла рано. В красноватом свете луны Орбин прижал Тьиво к стене кухни и, задрав ей юбку, приступил к делу так, что стены хрупкого строения сотрясались от его усилий. Закончив, он сказал Тьиво:

— Когда я тебя захочу, я буду тебя иметь. Если ты можешь рассказывать сказки, значит, могу и я. И если ты потолстеешь от моего ребенка, это снова будет работа Орна, не так ли?

Тьиво оправила одежду, ничего не сказав. В следующий раз повторилось то же самое. Но, даже поставив на своем и удовлетворив свои потребности, Орбин не сумел отомстить жене брата. Насиловал он ее изредка, только в месяцы Звезды, и Тьиво не беременела. К тому же на третий год он обнаружил, что после того, как он проведет с ней время, его мужское достоинство болит и горит. Орбин испугался, что ланнец наградил Тьиво какой-то болезнью, и когда боль прошла, оставил ее в покое. Он забыл, что она разбирается в травах, или просто не связал свое состояние с ее познаниями.

Она согрешила с любовником. Однако грешить с Орбином было не только против закона, но и против воли Ках. Орбин не доставлял ей удовольствия, а его семя оказалось бесплодно.

Но ребенок…

Она назвала его не именем короля или героя, но древним именем нагорий, которое на ее диалекте звучало как Райэр.

Когда ему исполнится пять лет, он станет одним из них, мужчин. Его пометят кровью в храме и сделают еще что-то, о чем Тьиво понятия не имела. Она боялась этого срока и ждала его.

Как-то на исходе третьего года она обнаружила, что сын, ненадолго отделавшись от Орбина, лепит причудливые фигурки из размытой дождем грязи. Тьиво остановилась, наблюдая за ним, ибо никогда не видела, чтобы ребенок делал что-то подобное. Фигурки получались кривые и странные, однако в них можно было различить людей и животных — вот свинья, а вот женщина с грудью и длинными волосами. Нерешительно — все-таки он был сыном, мужчиной, к тому же, как она теперь поняла, умным мальчиком — Тьиво набрала цветных камешков и принесла ему, чтобы он мог сделать глаза или украшения. Он терпеливо взял их и отложил в сторону. Они не были нужны ему.

Позже пришел Орбин, ударил Райэра и растоптал фигурки. Ребенок, поведением похожий на мать, просто отошел и без всяких вопросов начал подметать двор.

Ах, ребенок…

Он походил на нее, это правда. Но на отца он походил больше. Даже в возрасте полугода его ноги уже обещали стать куда длиннее, чем обычно у искайцев. Его густые волосы казались плотным и гладким черным шелком, а глаза, обрамленные черными ресницами, раскрывались, как распускаются цветы.

И он делал фигурки из грязи. Он пел тоненьким птичьим голосом, работая для Орбина — мелодии словно приходили к нему прямо с неба, ведь он никогда не слышал ни одной песни, кроме тех, которые мать пела ему во младенчестве. Однажды она увидела его скачущим по долине верхом на сговорчивой Тьме. И тогда зрение Тьиво помутилось. Она увидела высокого мужчину с синими, как гроза, отсветами в волосах, верхом на черном звере, с вересковым копьем в руках, а ветер в горах шумел, словно голос огромной толпы…

…Она не должна была его оставлять!

Всадники на тракте, видимо, знавшие обычаи, отступили в сторону, пропуская процессию. Животные, на которых они ехали, были зеебами — Тьиво раз или два видела их в Ли. Но она никогда не видала ничего похожего на другого зверя — угольно-черного, с длинной узкой головой.

Однако ни Тьиво, ни другие женщины не слишком-то рассматривали всадников и их животных. Они нашли свой знак. Эти всадники и есть знамение. Им мог стать заяц или солнечный луч, ком снега или упавший камень — что угодно, живое или нет.

Получив знак, теперь они просто должны дойти до ближайшего крутого обрыва, где скалы поджидали холодную бесприютную жертву. Хорошо изучив этот край, женщины знали, что такое место расположено не более чем в получасе пути вверх по уступам, примерно в миле от тракта. Ках, посылающая мужчин совершать обряд в такой дали, проявила великодушие, позволив женщинам провести ритуал так легко.

Они подошли к безветренному горному кряжу на краю огромной пропасти. Гонги смолкли. Женщины опустили деревянный гроб на край обрыва, и каждая положила на него руку, каждая из тех, кто забивал гвозди — за исключением родственницы, Тьиво.

Вытолкнутый на край ущелья, а потом и за край, гроб оказался в воздухе и полетел в разверстую ледяную пасть. Ниже и ниже падал он, отталкиваясь от пустоты, пока далеко внизу не разбился об уступ и не пропал из виду, взрыхлив глубокий снег.

Женщины стояли и смотрели на Тьиво. Теперь она должна оплакать свою потерю.

Тьиво откинула голову и завыла в серое низкое небо. Женщины наблюдали за ней, приготовившись ждать. Жалоба должна быть длинной, ведь умерла мать ее мужа. И только после этого — долгий путь домой.

Никакого выбора.

Что может сделать Орбин в ее отсутствие?

На этот раз он нашел орхидею. Более того, львенка.

Каким-то образом чутье Катемвала привело его к цели в самый подходящий момент. Находка. Лет десять назад такое случалось гораздо чаще.

Да, он спешился лишь ради этого ребенка.

Элисаарец соскочил на землю и подошел к мальчику, разминая мышцы после седла. Стоя рядом с неуклюжим отцом, мальчишка разглядывал пришельцев, зеебов, скакуна. Пока его вели от дома, он крепко и доверчиво держался за шерсть черной собаки, которая ростом была больше него самого. Он смотрел без страха и смущения. Черные живые глаза светились умом и чистотой.

— Ну что ж, дорогой, — сказал Катемвал, опускаясь, чтобы заглянуть ему в глаза. Положив руки на плечи ребенка, он ощупал его. Мальчик был здоровый и чистый — даже маленькие ноги в заляпанных грязью башмачках. Вокруг его левого запястья тянулся нитеобразный бледный шрам, но, какая бы причина ни оставила его, вполне хорошо залеченный — мышцы и сухожилия не повреждены. — Скажи-ка, у тебя уже все зубы выросли?