Она ходила к модистке вместе с Пенелопой и Кэсси. Девочки помогли портнихе придумать фасон достаточно сдержанного наряда, соответствующего такому исключительному случаю. Единственное пожелание Лили состояло в том, чтобы украсить платье воротничком из гофрированного кружева и немного расшить бисером. Под воротничком она решила прикрепить изящную брошь, прежде принадлежавшую ее матери. Однако теперь, когда Лили посмотрела на себя в зеркало, даже эта довольно скромная отделка показалась ей чересчур броской.

Лили закрыла глаза и прижала ладони к щекам, в тысячный раз спросив себя, сумеет ли она выдержать это суровое испытание. И кому только пришла в голову абсурдная мысль пригласить судью на ужин, чтобы поразить его тем, чему она научилась? Увы, вынуждена была тут же ответить себе Лили, это придумала она сама. Еще несколько дней назад ей казалось, что ужин с судьей в теплой домашней обстановке – именно то, что необходимо для победы. Теперь же она думала о предстоящем визите с ужасом.

Неужели она настолько глупа? И как она могла надеяться, что сможет убедить судью в своей способности стать детям идеальной матерью – настоящей матерью, которая сумеет направить их и уберечь от опасностей и превратностей жизни? Ведь в действительности не она направляла детей, а они ее! Дети и Морган.

Милый, милый Морган!..

Лили невольно рассмеялась. Ее переполнила нежность. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь наступит день, и она назовет его «милым», а не самодовольным, нахальным и грубым человеком, от которого у нее одни неприятности. Оборвав смех, Лили мягко улыбнулась. Конечно, подумала она, он бывает и грубоватым, и самоуверенным, и дерзким, но не это в нем главное. Совсем не это.

При воспоминании об их волнующей близости ее бросило в жар. Он сумел доставить ей неведомое прежде наслаждение, она и представить себе не могла, что подобное возможно. Никто до него не относился к ней так бережно и с такой нежностью. В каждом его прикосновении сквозило благоговение, и пусть он нечасто говорил о своих чувствах, – это было не так уж и важно: ведь она видела любовь в его глазах, любовью было исполнено каждое его движение, любовь ощущалась во всем, что он для нее делал.

И как только ей в голову могло прийти, что она сможет жить без него? Несмотря на то что он был всего лишь ее работником… Нет, тут же мысленно поправила себя Лили, он никогда не был всего лишь работником. Впрочем, даже если и так, все равно это не имело для нее никакого значения. Высшее общество, к которому она когда-то принадлежала, отвергло ее. А Морган Элиот пришел на помощь, когда от нее отвернулись решительно все.

Теперь ей предстоит доказать, что все его усилия были не напрасны.

При мысли о предстоящей встрече с судьей и последующем судебном заседании Лили готова была застонать. Но ей удалось подавить отчаяние, прежде чем хоть один звук сорвался с ее губ. С упрямой решимостью Лили поднялась со стула. Нет, она ни за что не позволит себе сдаться!

Даже суду не удастся отнять у нее детей.

Спускаясь в холл в новом элегантном платье, которое очень ей шло, Лили провела рукой по перилам лестницы – они были отполированы до блеска. Конечно, в жизни ей довелось видеть немало идеально отполированных и сверкающих перил, но это были единственные перила на свете, которые привела в порядок она сама. Лили едва не рассмеялась: надо же, только из-за того, что к этим перилам прикасалась ее рука, они кажутся ей самыми красивыми и совершенными!

Однако не только лестница, но и весь дом вызывал у нее теперь подобные чувства. Комнаты были обставлены новой мебелью, оконные рамы сияли белизной, на аккуратно подклеенных обоях не осталось ни пятнышка. Прежде Лили никогда не приходило в голову, что аромат самых изысканных французских духов может нравиться ей меньше, чем свежий лимонный запах полироли для мебели. И если бы раньше ей кто-нибудь сказал, что все это можно сделать за две недели, она ни за что не поверила бы. Однако им это удалось! Все вместе они преодолели все трудности. Потому что они – одна семья.

Окинув взглядом холл, Лили подумала, что даже самый строгий судья не сможет к чему-либо придраться. Однако внезапно у нее снова засосало под ложечкой от тревоги. Она победит, решительно сказала себе молодая женщина, непременно победит. Должна победить.

Войдя в кухню. Лили сразу увидела Моргана.

При виде любимого она почувствовала, как радость заполняет сердце, – он приветливо улыбался ей, и в его глазах светилось восхищение.

– Ты прекрасно выглядишь, – одобрил Морган. Лили смущенно улыбнулась в ответ – чувства, которые овладевали ею в его присутствии, были настолько новыми и непривычными, что она немного робела. Чтобы скрыть замешательство, молодая женщина заглянула в список неотложных дел:

– Думаю, пока все идет по плану.

Морган подошел к ней сзади и привлек к своей груди. Это было так чудесно, что Лили подумала: сколько будет жить на свете, никогда не перестанет радоваться его близости, восхитительному ощущению его силы.

– Все будет хорошо, Лили, – нежно прошептал он ей на ухо.

– Как бы мне хотелось верить тебе! Но все-таки я ужасно боюсь.

– У тебя все получится, – сказал Морган, поворачивая ее к себе. – Ужин готов. Уверяю тебя, даже самый лучший повар-француз не смог бы приготовить его лучше.

– Пожалуйста, не преувеличивай. Морган удовлетворенно рассмеялся:

– Ужин пройдет отлично, и все будет так, как мы хотим. Я сервирую стол ровно к семи тридцати. А тебе останется лишь проводить судью в столовую.

– Но ты же понимаешь, он обязательно заметит, что у меня нет слуг.

– А ты скажи, что сама ведешь домашнее хозяйство. Это произведет на него большое впечатление.

– Ты так думаешь?

– Я в этом просто уверен.

– А если что-нибудь пойдет не так?

– Это просто невозможно. К тому же я все время буду поблизости – на тот случай, если тебе вдруг понадобится моя помощь.

– Ты будешь поблизости, и я смогу тебя позвать?! – удивленно воскликнула Лили.

До сих пор ей просто не приходило в голову, что Моргана не будет рядом с ними за столом. Подобно тому, как в солнечный летний день с самого утра мгновенно наступает жара, Лили моментально охватила паника:

– Прошу тебя, Морган, не оставляй меня одну! Он крепко обхватил ее плечи и заглянул ей в глаза:

– Ты и сама знаешь, Лили, что я не могу там находиться. Как ты объяснишь судье присутствие своего работника на семейном ужине? – Он улыбнулся. – Ты опрокинешь его, принцесса. Все пройдет великолепно. Я верю в тебя.

Если бы и она сама могла в это поверить!

Как только часы пробили семь, в Блэкмор-Хаус прибыл достопочтенный судья Хейворд Хартуэл. Лицо его было непроницаемо, губы поджаты, а ноздри время от времени раздувались. Если бы кому-то захотелось, судя по внешнему виду судьи, предсказать исход этого вечера, то он бы непременно заключил, что грозный вид стража закона не сулит решительно ничего хорошего.

Однако Лили была настолько поглощена мыслями о том, как будут вести себя за столом дети, что не обратила никакого внимания на настроение судьи.

– Добрый вечер, сэр, – вежливо сказал Роберт, протягивая гостю руку, как сделал бы любой юный джентльмен из высшего общества.

Пенелопа и Кэсси выглядели просто образцово, обе девочки присели перед чопорным судьей в безупречном реверансе. Лили засияла гордой улыбкой за своих подопечных и только в последний момент вспомнила, что ей тоже следует сделать реверанс.

Все прошли в гостиную. Дети беседовали с судьей, всячески стараясь подчеркнуть, как они любят Лили и дорожат своей замечательной тетей. Примерно через полчаса гость прервал беседу и, прищурившись, обратился к Лили:

– Множество людей интересуются вашим делом и следят за каждым моим шагом. Это очень влиятельные люди. Среди них есть даже те, кто имел отношение к моему назначению на этот пост. Никогда прежде я не оказывался в столь затруднительном положении. К сожалению, вы не пользуетесь особой популярностью, мисс Блэкмор.

Сердце Лили замерло, мысли смешались. Только теперь она поняла, что сражается не с законом, или – и это более точно – не только с ним. Она снова бросила вызов обществу – нью-йоркской элите. И как она не догадалась об этом сразу же, в тот момент, когда ей принесли повестку из суда?

Удар часов провозгласил половину восьмого, но Лили, казалось, не услышала этого.

– Тетя Лили, – многозначительно произнес Роберт, – время ужинать.

Лили посмотрела на племянника и попыталась успокоиться. Ей было необходимо поговорить с судьей, рассказать ему о том, что она чувствует. Однако их гость, похоже, не хотел ждать, пока она соберется с мыслями, чтобы обратиться к нему. Он встал и последовал за детьми в столовую.

Испытывая сильнейшее замешательство и цепенея от страха, Лили вошла в столовую последней.

– Тетя Лили подумала, что нам лучше всего побеседовать в неофициальной обстановке, – обратился к судье Роберт. – Мы можем все обсудить за столом.

– Прекрасно! – коротко ответил судья.

Тон его был настолько сух, что у Лили сдавило сердце. Однако в следующее мгновение, поглядев на стол, она немного приободрилась. Стол был прекрасно сервирован, Морган выполнил свое обещание, – изысканные блюда, как солдаты, выстроились в линию по центру, вокруг них сверкали дорогие бокалы и столовое серебро.

Лили мысленно вознесла Господу молитву о том, что если ей и не удастся добиться всего, на что она надеялась, то по крайней мере пусть Он поможет ей показать этому грозному человеку все, чему она научилась. Пусть сегодня у нее получится хотя бы это. С остальным она справится, если они переживут этот вечер. Нет, не если, тут же, сделав усилие, мысленно поправила себя Лили, а когда это мучительное испытание останется позади.

Ужин начался с супа, поданного в изящной серебряной супнице, стоявшей на подставке, украшенной фарфоровыми цветами. Не успела Лили поухаживать за всеми, как судья Хартуэл, взяв в руку ложку, с подчеркнутой серьезностью стал задавать детям вопросы. Было абсолютно понятно, что он больше не желает обмениваться с ними пустыми любезностями.

– Хорошо ли ты знаешь свою тетю, Роберт? – спросил он.

Лили замерла, не донеся ложку до рта.

– Я знаю ее очень хорошо, сэр. И могу сказать вам не только за себя, но и за моих сестер, что все мы очень любим нашу тетю.

От радости к горлу Лили подкатил ком, но все, что она могла сейчас сделать, – это заставить себя оставаться на месте, вместо того чтобы броситься к племяннику и что было сил сжать его в объятиях.

Судья кашлянул, прочищая горло, затем добавил себе супа. Через некоторое время он продолжил:

– Не могу представить, что вам, детям, нравится сидеть в этом доме, как в клетке. Мне кажется, было бы гораздо лучше, если бы вы жили на славной большой ферме.

– Но ведь совсем рядом Центральный парк, – вступила в разговор Пенелопа. – Туда мы ходим гулять, дышать воздухом. А живя в городе, мы можем наслаждаться плодами культуры.

Судья Хартуэл пристально посмотрел на девочку. Любой другой ребенок на месте Пенелопы потупился бы, но она смело встретила его взгляд и не отводила глаз до тех пор, пока судья вновь не занялся своим супом.

Еще некоторое время беседа продолжалась примерно в том же духе. Каждое негативное замечание гостя дети неизменно обращали в свою пользу, отыскивая в нем нечто положительное. Лили подумала, что на судью обязательно должны произвести впечатление находчивость и сообразительность ее племянников.

Подавая гостю и детям тарелки с великолепной жареной говядиной, Лили почувствовала радостное волнение. Похоже, все складывается не так уж и плохо, чаша весов явно склоняется в ее сторону. Она видела, что и дети это понимают.

Думая о том, что, возможно, их план все-таки увенчается успехом, Лили наклонилась вперед и взялась за ручки серебряной супницы, забыв о толстых полотняных прихватках, предназначенных для того, чтобы с их помощью брать горячее.

– Ах! – в следующее мгновение воскликнула она и инстинктивно разжала пальцы, опуская горячую супницу на подставку.

Не заметив, что при наклоне великолепная ажурная скатерть зацепилась за кружево и бисерную вышивку ее платья, Лили вскочила со своего места и, отпрыгивая в сторону, невольно потянула за собой все, что стояло на столе.

Это произошло настолько быстро, что никто не успел хоть как-то отреагировать и предотвратить катастрофу. Дети замерли. Их глаза и рты широко раскрылись от удивления, когда бокалы и тарелки разом сдвинулись со своих мест, а потом…

– Смотрите!

Но предостерегающий возглас Роберта и его попытка добраться до центра стола уже ничего не могли изменить. Почти полная супница, как корабль в бушующем море, покачнулась, и ее жирное содержимое мгновенно перекочевало в другое место – на живот и колени достопочтенного судьи Хейворда Хартуэла.

– О Боже! – с ужасом выдохнула Лили.

Скатерть, как непомерно большая салфетка, повисла на ее платье. В таком виде Лили напоминала ковбоя, решившего полакомиться барбекю из свиных ребрышек.

Несколько секунд все молчали, потрясенные случившимся. Потом Лили высвободилась из силков скатерти и, преодолевая досаду, взяла свою салфетку и направилась к судье.

При виде решительно приближавшейся к нему Лили ошарашенный гость вздрогнул и вытаращил глаза до такой степени, что они стали напоминать серебряные доллары. Однако он довольно быстро овладел собой, откинулся на спинку стула и вместе с хозяйкой, взяв в руку салфетку, попытался отчистить свой костюм. Не успела Лили произнести «я так сожале…», как стул под Хейвордом Хартуэлом закачался и, некоторое время пробалансировав вместе с судьей на задних ножках, с громким треском ломающейся древесины рухнул на пол.

Роберт уронил голову на стол, Пенелопа застонала, а Кэсси расплакалась. Склонившись к судье, который все еще сидел на полу среди обломков стула, Лили отважно спросила:

– Это тоже будет свидетельствовать против меня? Судья Хартуэл, что-то бормоча, завозился, пытаясь встать.

Когда это ему наконец удалось, он поднял с пола салфетку и вытер свою безнадежно испорченную одежду, а затем обратил разъяренный взгляд на Лили:

– Я сообщу вам, когда приму решение. А затем мы встретимся в суде, мисс Блэкмор. До свидания!

С этими словами он вышел из дома и направился в сторону Пятьдесят девятой улицы. Обитатели Блэкмор-Хауса, пребывавшие в полной растерянности, даже не сдвинулись с мест, чтобы проводить его.

Как только дверь за судьей захлопнулась, в столовую ворвался Морган. Когда перед его взором предстала ужасная картина, которую теперь являла собой эта комната, рот его приоткрылся от удивления.

– Что случилось? – потребовал объяснений Морган.

– Я полагаю, – сбивчиво начала Лили, – твои слова о том, что я «опрокину его», означали нечто совсем иное…

Внезапно на нее напала дрожь, а сердце замерло в страшном предчувствии.

О Боже, что я наделала?!

Лили взглянула на детей. У них был такой убитый вид, что она почувствовала боль, как от сильнейшего удара.

– Теперь нас точно отправят на ферму, – задыхаясь от рыданий, произнесла Кэсси. Слезы струились по ее щекам.

Лили не представляла, как утешить девочку. Пенелопа ухватилась за стол, словно боясь упасть.

– Нас отдадут каким-нибудь ужасным чудовищам, – поддержала она младшую сестру. Глаза ее подозрительно заблестели. – Они отдадут нас этим жутким Артемису и Одри.

– Атикусу и Аделине, – язвительно поправил ее Роберт и взял Кэсси за руку. – Но вы не волнуйтесь. Я буду заботиться о вас.

Лили показалось, что ей в грудь вонзили кинжал.

– Но они еще не победили нас! – воскликнула она, хотя сердце у нее сжималось от отчаяния. – Неужели вы думаете, что вас могут отнять у меня только из-за того, что я пролила какой-то суп?

Конечно, Лили прекрасно понимала, что дело совсем не в злополучном происшествии с супницей. Она не сомневалась, что нью-йоркская знать вновь объявила ей войну, желая изгнать из города. Ведь она считалась падшей женщиной. А такие женщины не бывают хорошими матерями. Судья же всего лишь вестник ее злой судьбы.

Дети что-то невнятно пробормотали и один за другим медленно вышли из столовой, оставив ее наедине с Морганом.

Лили чувствовала, что он пристально смотрит на нее, ощущала его тревогу и беспокойство. Не в силах дольше выдерживать этот испытующий взгляд, Лили подцепила пальцем подливку, которой было залито ее новое платье, и слизнула ее кончиком языка.

– Очень вкусно, – сказала она, с трудом разжимая губы. – А ты не хочешь попробовать?

– Лили, давай поговорим.

– Нет! – выкрикнула она, не в силах больше притворяться спокойной. – О чем тут можно говорить?!

Не успел Морган хоть что-то возразить, как она стремительно выбежала из гостиной и взлетела на лестницу. Ах, как она ненавидела ощущение поражения, которое обволакивало ее сердце, как хотела превозмочь мучительную боль! Пытаясь овладеть собой, Лили вошла в мансарду.

С улицы лился серебристый свет луны. Лили подошла к массивному шкафу и прислонилась к нему, словно думала, что только рядом с этим единственным уцелевшим в ее бывшей мастерской массивным предметом сможет успокоиться и вновь обрести уверенность, которая была ей столь необходима.

В следующее мгновение по ее лицу потекли слезы, сдавленные рыдания сотрясли тело. В бессильном отчаянии она стала колотить кулаками по дверце шкафа, словно в этом куске дерева воплотилась для нее вся несправедливость мира, с которой она безуспешно боролась. Но если раньше страдала только она одна, то теперь и детям, которых она любит, приходится узнать, что такое равнодушие и жестокость окружающих. А это уже слишком, этого она выдержать не могла.

Лили не услышала, как сзади к ней подошел Морган.

– Лили! – В его голосе звучало участие.

Она понимала, какие чувства он сейчас испытывает. Но она знала и то, что даже Морган не в состоянии ничего изменить. Он научил ее всему, чему мог, но и этого оказалось недостаточно.

– Я проиграла, – сквозь слезы произнесла Лили, продолжая стучать по шкафу кулаком. – Я проиграла!..

Внезапно раздавшийся треск и последовавший за ним шум падения чего-то довольно тяжелого заставили ее замолчать. От удивления она даже перестала плакать.

– Что это? – прошептала Лили, вытирая глаза.

Морган обошел шкаф и приблизился к стене. Лили последовала за ним, желая понять, чем же был вызван этот странный звук. Сначала ей показалось, что отвалилась и рухнула на пол задняя стенка шкафа, но, присмотревшись повнимательнее, она поняла, что упало нечто совсем иное.

Лили вздрогнула – она просто не могла поверить своим глазам, а ее мозг отказывался осознавать то, что произошло. Из узкого пространства между стеной и задней стенкой шкафа выдвинулся уголок холста. Яркие, словно пульсирующие краски были отчетливо различимы, несмотря на то что в комнате царил полумрак.

– Что это? – удивленно пробормотал Морган. Взявшись за краешек полотна, он осторожно вытянул из-за шкафа картину.

Лили оцепенела, словно не в силах была узнать изображенную почти в натуральную величину женщину с синими глазами, которая дерзко смотрела с холста.

– О Боже!.. – прошептал Морган, чуть отступив назад. Лили не могла определить, что именно прозвучало в его голосе. Презрение и возмущение? А может, благоговение и трепет?

Она закрыла глаза, тщетно надеясь, что когда откроет их вновь, то проснется и все происшедшее окажется лишь дурным сном. Но когда она снова посмотрела перед собой, то поняла, что находится не в своей спальне, освещенной лучами утреннего солнца, только подобравшегося к горизонту, а в мансарде. Творение Рейна Готорна, который предал ее, вновь вошло в ее жизнь.

Картина!

Итак, она здесь. На этот раз полотно показалось Лили еще более откровенным, чем в тот роковой вечер. И больше невозможно обманывать себя, думая, что этой картины нет и никогда не существовало. Как невозможно отрицать и то, что когда-то сказал ей Морган: ее брат действительно купил это полотно.

Горло Лили сжалось, сердце бешено застучало в груди. Теперь и Морган стал свидетелем ее позора. После всего, что у нее было с этим чудесным человеком, ей была ненавистна даже сама мысль о том, что он тоже когда-нибудь может увидеть это. Конечно, он знал о существовании картины, но знать и видеть – вещи совершенно разные. Теперь он получил доказательство ее падения. Увидев образ, созданный Рейном Готорном, отныне он будет думать о ней только как о женщине легкого поведения.

Как о женщине, которая недостойна его любви.

Лили захотелось немедленно убежать из мастерской и больше никогда сюда не возвращаться. Она проиграла битву за детей, а теперь еще и бесстыдная картина, причина всех ее бед, предстала во всей своей красе перед человеком, уважение которого она так старалась заслужить.

– Она прекрасна!

Лили резко обернулась и посмотрела на Моргана. Он по-прежнему не сводил глаз с полотна, с видом знатока живописи изучая портрет дюйм за дюймом. Колени у Лили предательски задрожали, и она едва удержалась на ногах, когда проследила за его взглядом.

И прежде картина многим нравилась, многие восхищались мастерством художника, однако ни у кого из всех этих ценителей никак не могла вызвать восхищение женщина, которая позволила запечатлеть себя на холсте обнаженной.

– Но это не ты.

Лили пришла в смятение. Если бы этот сильный человек внезапно потерял самообладание и разрыдался перед ней, то и тогда она не была бы столь удивлена. Она мучительно пыталась понять, что он хотел сказать.

Морган же приблизился к ней, обхватил за плечи и резко, без всякой нежности повернул к себе. Его глаза были полны боли и ярости.

– Это не ты! – взволнованно выдохнул он.

Очень медленно смысл его слов стал проникать в ее сознание. Он все понял. Теперь он знает все.

Лили приоткрыла рот, чтобы не задохнуться от волнения.

– Милостивый Боже! – воскликнул Морган. – Он нарисовал твое лицо, но это не твое тело!

– Как ты догадался? – удивленно спросила она, отчаянно желая, чтобы Морган доказал ей, что хоть на этот раз все понял правильно.

– Посмотри сюда, – указал он на картину, – а теперь сюда. Конечно же, – гневно воскликнул он, – это не твое тело! Не твои бедра, не твоя грудь. И живот совсем другой. А где родимое пятно? Лучше меня тебя никто не знает. Занимаясь с тобой любовью, я изучил каждый дюйм твоего тела. Несмотря на то что с тех пор, как был написан этот портрет, прошло десять лет, я уверен, что на нем изображена не ты.

Он повернулся к Лили:

– Боже мой! Он нарисовал не тебя, но ты не могла этого доказать. У тебя не было оснований отрицать, что ты не позировала ему! И люди поверили в худшее. – Тело его налилось ужасной тяжестью. – Однако и я оказался ничуть не лучше. Я ведь тоже поверил в самое плохое.

Лили показалось, что стены комнаты закружились в бешеном вихре, как и ее мысли. Морган все понял! Стоило ему взглянуть на картину, и он догадался – на полотне изображена не она. И теперь то, что когда-то он верил в самое худшее, не имело для нее никакого значения. Да и как он мог думать иначе? Важно было только то, что, даже продолжая верить всем сплетням и наговорам, Морган все-таки полюбил ее.

– Лили, – обратился он к ней и взял ее руки в свои, – почему ты не рассказала мне все с самого начала?

Ее губы тронула печальная улыбка:

– А разве ты поверил бы мне? На мгновение он закрыл глаза:

– Возможно, нет.

– Наверняка нет. Но теперь это не имеет значения. – Лили с силой сжала его руки. Только теперь она осознала, что это и прежде не имело значения. – Мне радостно уже оттого, что хоть кто-то на свете знает: я не позировала Рейну Готорну. Однако никому во всем Нью-Йорке это неведомо. Не знал об этом и Клод. Зато теперь появился человек, который, увидев картину, понял, что я не Пурпурная Лили.

– Ты должна рассказать обо всем судье, тогда никто не отнимет у тебя детей. Ты просто обязана заявить всему Нью-Йорку, что никогда не была Пурпурной Лили.

– Но я не могу рассказать об этом ни судье, ни кому-либо другому! Они все равно мне не поверят.

– Тогда я сам расскажу.

Лили невесело усмехнулась, пытаясь скрыть охватившее ее разочарование.

– И что, интересно, ты всем им скажешь? Что ты при определенных обстоятельствах видел меня обнаженной и поэтому знаешь, что женщина, изображенная на портрете, не имеет ничего общего с той женщиной, которую ты видел в своей постели? – Обида жгла ее сердце каленым железом. – Подобное заявление в суде только еще больше запятнает меня.

Признав свое поражение, Морган отвернулся. Внезапно он замер, все его тело напряглось. Лили проследила за его взглядом и увидела, что, кроме картины, из-за шкафа вывалился еще и какой-то сверток. Наклонившись, Морган достал из оберточной бумаги тонкую папку для набросков. Он очень осторожно развязал ленточку, открыл папку и бегло просмотрел содержимое – лист за листом. По мере того как он это делал, лицо его все больше напоминало каменную маску.

Потом, повернувшись к Лили, Морган протянул папку ей:

– Вот тебе и доказательство.

Испытывая страшное смущение, Лили взяла наброски. В глубине души она понимала, что именно увидит на этих листках, но все еще не хотела в это верить. Трясущимися от волнения пальцами она стала перебирать рисунки. Множество набросков. И всюду – она. Вот она в светлом дневном наряде, а вот – в красивом вечернем туалете. Различные позы, различное выражение лица. Но на всех рисунках Готорна она одета, причем с безупречной элегантностью. Далее последовали другие наброски. Для них Готорну послужила моделью незнакомая женщина. Он также изобразил ее в различных положениях. Но в отличие от Лили эта женщина позировала художнику обнаженной.

Внимательно просмотрев рисунки, Лили точно смогла заключить, какие именно наброски использовал для своей скандальной картины Рейн Готорн. Один из них был сделан в этой самой комнате: на нем она задумчиво смотрела в окно.

Лили хорошо помнила тот день. Тогда в Блэкмор-Хаусе разразился настоящий скандал – Клод пришел в неистовство, когда узнал, что она позволила художнику вновь появиться в их доме.

«Ты же знаешь, как я его ненавижу! – вскричал ее брат после ухода Готорна. – И все-таки приглашаешь его! Ты делаешь это специально, чтобы причинить мне боль!»

Действительно ли она поступала так назло Клоду? Лили не могла ответить на этот вопрос. Тысячу раз она спрашивала себя об этом, но до сих пор не знала, хотела ли, продолжая общаться с Готорном, причинить брату боль. И всякий раз ругала себя за то, что так бездумно обижала его, стараясь при этом не думать о том, что Клод нередко мимоходом ранил и ее. Теперь же, спустя долгие годы, глядя на пожелтевшие наброски Рейна, она не могла не понять: Клод знал, что она не позировала Готорну, и все-таки не сделал решительно ничего, чтобы изменить ее ужасную участь. Он заставил Лили покинуть город и не позволил вернуться.

– Он ненавидел меня, – еле слышно произнесла Лили в оглушительной тишине комнаты.

Она услышала, как вздохнул Морган.

– Лили… – с нежностью сказал он и замолчал. Да и что можно было к этому добавить?

– Оставив Манхэттен, – продолжила Лили, – я писала Клоду каждый день. Месяцами я пыталась убедить его в том, что не позировала Готорну, умоляла его поверить мне. Я ненавидела жизнь вне родного дома и хотела вернуться. В своих письмах я приводила доводы в пользу моего возвращения, просила его позволить мне сделать это, я унижалась перед ним. Но ни на одно из них я не получила ответа. Как-то зимой мне принесли бандероль. В ней лежали все мои письма. Они даже не были вскрыты. Правда, Клод прислал мне записку, очень короткую: «Пожалуйста, перестань мне писать. Так будет легче всем».

Лили глубоко вздохнула:

– Легче? Легче! Но кому? Мне? Мне будет легче, если я останусь совершенно одна? Или Клоду, если он, отправив меня прочь, сожжет все мосты? Если он, попросту говоря, откажется от своей опороченной сестры? Однако именно так он и сделал. И не вспоминал обо мне, пока ему вдруг не потребовалась моя помощь. – Освещенная лунным светом, Лили повернулась к Моргану: – Я думала – вынуждена была думать, – что он заставил меня уехать, потому что я навлекла позор на всю семью. Я полагала, что он не распечатывал мои письма потому, что боль, которую я заставила его испытать, была слишком сильной. Я верила в это, и только эта вера помогла мне сохранить в душе искру любви к нему, а ведь я всегда надеялась, что наша любовь была взаимной. Теперь я лишилась этой веры. У него была возможность избавить меня от кошмара одиночества, а он не захотел ею воспользоваться.

Лили захлестнуло чувство горечи и безвозвратной потери. Оно, словно кокон, окутало ее вязкими нитями и так больно сдавило грудь, что ей показалось – она вот-вот лишится чувств.

– Я надеялась, что он любил меня, но это было не так.

– Возможно, он любил тебя чересчур сильно?

– Чересчур сильно? А разве можно любить чересчур сильно? – спросила она с безмерной усталостью в голосе.

– А что, если он любил тебя так… как не должен был? – стараясь говорить спокойно, предположил Морган.

Сердце Лили судорожно забилось, словно пыталось разорвать обволакивавший ее кокон безысходной печали. Она вспомнила о том, как будучи девочкой-подростком то и дело мысленно оправдывала тот или иной не совсем уместный поступок брата, как ее щеки загорались от смущения, когда она, входя в комнату, ловила на себе его пристальный, словно прожигавший ее насквозь взгляд. В такие моменты она говорила себе, что Клод, должно быть, задумался о чем-то и видел перед собой не ее, а нечто совсем иное… И все же в глубине души она ощущала непонятную тяжесть, похожую на боль. Может быть, именно это и заставляло ее идти наперекор ему? Может быть, подсознательно она и тогда понимала, что если не разорвет их отношения до того, как они с Клодом перейдут некую грань, то уже не сможет этого сделать никогда?