.
      На большом куске прессшпана Синельников аккуратно вывел саженными буквами:
      СЕГОДНЯ В 19.00 СОСТОИТСЯ КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ.
      Повестка дня:
      1. Разбор персонального дела Н. Снегирева.
      2. Разное.
      Подошел Лукьяненко и внимательно прочитал написанное.
      – Значит, решили всё на Кольку свалить? – спросил он.
      Синельников усмехнулся.
      – А ты бы хотел, чтоб на тебя? Помоги лучше прибить объявление, – и он протянул Жоре молоток. – Вот сюда бей. По гвоздю.
      Гвоздь с одного удара вошел в бревно.
      – Умеешь, – похвалил Синельников, – чувствуется сила.
      Но Лукьяненко отмахнулся от похвалы и на полном серьезе попросил Синельникова:
      – Слушай, Олег, а нельзя ли это дело как- нибудь замять?..
      – Как замять? – не понял Олег.
      – Ну отвести, что ли, – пояснил Жора, – чтоб не мучили Снегирева на собрании, ведь он ни в чем не виноват, я говорил Мартьянову.
      – А он что? – поинтересовался Синельников.
      – Он говорит, как решит Олег, то есть ты.
      – Не во мне дело, пойми, Жора. Просто в жизни существует закон: что заслужил, то и получай. А Колька – комсомолец, с него двойной спрос, не то что с тебя… Но Лукьяненко, как будто не слышит и продолжает упрямо твердить:
      – Снегирев ни в чем не виноват. Снегирев…
      – Вот и скажи об этом на собрании, – перебил его Олег, – может быть, учтут.
      – Так я же не комсомолец, мне на собрании нечего делать.
      – Ничего, собрание открытое, ты тоже можешь на нем присутствовать, – сказал Синельников.
      К началу собрания Лукьяненко, конечно, опоздал – подвели часы. Но его за это никто не упрекнул. Больше того, встретили его очень приветливо. Синельников прервал свое выступление на полуслове и вежливо попросил:
      – Прошу садиться. Ребята, сообразите Жоре место.
      Монтажники потеснились и освободили местечко на кровати.
      Синельников продолжал прерванное приходом Лукьяненко выступление:
      – …тут было много различных мнений, а я скажу так: слабодушным человеком оказался Снегирев! Я приношу свои поздравления Жоре
      Лукьяненко и искренне восхищаюсь его победой, одержанной над комсомольцем.
      Синельников отыскал глазами Лукьяненко. Жора, не зная, как ему принять зту похвалу, встал, натянуто улыбнулся и поклонился.
      – Нашел кого хвалить! – возмущенно сказал Мартьянов.
      – Прошу не перебивать выступающего, – Синельников постучал карандашом о стакан строго посмотрел на Игоря. – Тут некоторые кое-чего недопонимают, – кивок в сторону Мартьянова, – давайте разберемся вместе: Жора вполне заслужил похвалу, я утверждаю это с полной ответственностью. Обратимся к фактам. Факты говорят вот о чем. Есть у нас комсомолец Снегирев и не комсомолец Лукьяненко. Кто такой Лукьяненко, мы, примерно, знаем, а вот Снегирев нам открылся сейчас с совершенно новой стороны. С некрасивой стороны. Он оказался слабеньким человечком. У меня нет сейчас уверенности в том, что Снегирева нельзя склонить к любому темному делу. А Жора…
      Тут уж не выдержал Митрич и пробасил на всю палатку:
      – Это слишком! Колька – парень проверенный. Не один год вместе. Я Кольке верю, как самому себе.
      Мартьянов поддержал Митрича:
      – Я тоже надеюсь на Снегирева. Случай пьянки у него впервые, и я думаю, что в дальнейшем с ним такого не повторится. А вот о
      Лукьяненко мне бы хотелось здесь поговорить…
      Синельников спокойно выслушал и Митрича, и Мартьянова, но, когда они кончили говорить, продолжал как ни в чем не бывало:
      – …Лукьяненко не комсомолец, прошу не забывать. Лукьяненко не может делить ответственность с…
      Жора вскочил а нервно закричал:
      – Почему это я не могу?! Я могу! Вместе с Коль… со Снегиревым…
      Синельников знаком предложил ему сесть и продолжал:
      – …не может делить ответственность наравне с Николаем Снегиревым. Если Мартьянов найдет нужным, пусть он накажет Лукъяненко в административном порядке.
      Синельников, как опытный лоцман, вел собрание по единственному, ему одному известному, руслу.
      – Правильно! Пусть накажет, – снова вскочил Лукьяненко. – А то что же получается, в самом деле?!
      Синельникову вновь пришлось прибегнуть к помощи карандаша и стакана.
      – Товарищ Лукьяненко, если вы будете мешать вести собрание, то придется вам покинуть палатку.
      Жора сел и опустил голову. Он не хотел уходить, он хотел знать, к какому же все-таки решению придет собрание. Это было первое в его жизни собрание, с которого он не хотел уходить.
      Олег взглянул на сгорбленную спину Лукьяненко, и ему стало жалко парня. Синельников примерно понимал его душевное состояние – ведь Жора привык к постоянным головомойкам, как привыкают к курению, привык к тому, что его постоянно за что-то ругают и за что-то наказывают. А тут, вроде бы, его даже пытаются похвалить, выставить героем. Но «герой» не желает воспринимать похвал. Такие похвалы могут радовать только отпетых негодяев, такие похвалы скорее всего напоминают пощечину, полученную публично.
      – Я предлагаю, – Синельников оглядел притихших монтажников, и в его глазах на миг появилась хитринка, но только на миг, появилась и тут же исчезла. – Я предлагаю вынести Николаю Снегиреву строгий выговор.
      Никто не сказал ни слова. Синельников вздохнул и приступил к голосованию.
      – Кто за то, чтобы вынести Снегиреву строгий выговор, прошу поднять руку.
      Не поднялось ни одной руки.
      – Кто против? Один… два… три… четыре… единогласно.
      Комсомольцы не утвердили выговора Снегиреву – все обошлось словесным внушением. Синельников вместе со всеми голосовал «против», по-видимому, забыв, что он сам предлагал строгий Еыговор. А быть может, в этом была своя политика?! У секретаря комсомольской организации всегда должна быть своя политика!
      На этом собрание могло бы закончиться, если бы Синельников вовремя не напомнил:
      – Ребята! А разное?
      – Какое еще разное?!
      – Второй пункт нашей повестки, – пояснил Олег.
      – О чем тут еще толковать? – пожал плечами Мартьянов.
      – Давайте поговорим о себе, – неожиданно предложил Синельников.
      – Что там можно говорить о себе? – пробурчал шофер Гена Сафонов, пробираясь к выходу, – жми на газ до предела и баста.
      – Вот об этом и поговорим, – остановил Олег Сафонова, – успеешь накуриться. Садись. Сафонов сел.
      – Давай, только короче, – милостиво разрешил он.
      – Я скажу о себе, ребята, – начал Синельников, – мне иногда хочется напиться до чертиков…
      В палатке засмеялись, а Сафонов подсказал:
      – ДаЙ знать Жоре, он мигом сообразит на двоих.
      – Тогда уж лучше на троих, – смеясь, добавил Мартьянов.
      Синельников подождал, когда прекратится смех, и продолжал развивать свою мысль:
      – Нет, я серьезно, ребята, – скучно мы живем…
      – Что верно, то верно, – вздохнул кто-то, – Олег прав.
      – … и я понимаю Жозефину… -продолжал Синельников.
      – Светлану! – поправил Митрич.
      – Ну да, я и говорю – Светлану. Бегает она за тридевять земель на танцы и правильно делает…
      – Бегала, – вновь вмешался Митрич, взглянув на скромно сидевшую в уголке Скриггичкину. – Понятно?
      – …ну да, я и говорю: бегала. Ты, пожалуйста, не перебивай. Я понимаю и Жору, который со скуки ходит на голове…
      – Это его обычное состояние, – добавил кто-то, и полотняные стенки палатки затрепыхали от хохота.
      Синельников терпеливо ждал, когда утихнет смех.
      – Я понимаю, это, конечно, смешно… Но ведь до тошноты скучно мы проводим свое свободное время. У нас же тоска смертная!
      – Конечно, смертная, – поддержала Синельникова Светлана. До сих пор она сидела молча .
      – Ребята, – сказал Олег, – случай с двумя друзьями, – он кивнул на Снегирева и Лукьяненко, – натолкнул меня на одну мысль -
      стыдно нам не знать дней рождения своих товарищей. Если бы мы это знали, некоторым, – я не называю фамилий, – не надо было бы выдумывать себе дни рождения, когда заблагорассудится.
      – Правильно! – поддержал Митрич, – Жорка хотел потихонечку отметить и наделал шуму.
      – А что, и вправду у Жорки был день рождения? – удивленно повернулся к Мартьянову Синельников.
      – Был. По документам, – ответил Игорь.
      – Так что ж мы, ребята, не поздравим его! – всполошился Олег, – Ведь такой праздник бывает у человека раз в году.
      – Давай, действуй от нас, Олег, – подал голос Сафонов, – поздравляй.
      – Точно, – пробасил Митрич, – от всех.
      – Вы бы его лучше в театр отпустили, – попросил Снегирев и, смутившись, добавил, – я ему, между прочим, обещал это устроить. На «Такую любовь» Когоута.
      – Шеф! – засмеялся Мартьянов. – Ничего не скажешь!
      Но Синельников воспринял слова Снегирева вполне серьезно.
      – Раз обещал, надо выполнять. Лично я поддерживаю Снегирева и прошу Игоря Николаевича отпустить именинника в город. Пусть это будет подарок от нас всех.
      – Правильно! Отпустить! – послышались
      голоса. Завтра же четверг! Рабочий день, – растерялся Мартьянов.
      – Поэтому и просим вас.
      – Я – пожалуйста. Если собрание решит… Только с машиной как?
      – Спецрейс, – засмеялся Сафонов.
      – Пусть будет спецрейс, – в ответ тоже засмеялся Игорь, – только по пути захватишь от нас столбы для пропитки, а оттуда продукты.
      Договорились ?
      – Потом договоримся, – ответил за Сафонова Синельников. Олег подошел вплотную к Лукьяненко и стал пожимать ему руку.
      – Что ты, Олег, – испугался Жора, – не надо…
      – Речь давай. Что ты там молчишь?! – недовольно спросил Митрич. – Что у тебя язык присох?
      У Олега не присох язык, он подумал, подумал и сказал:
      – Дорогой Георгий! От имени нашей комсомольской организации и от всех монтажников прими поздравления и… одним словом, гладь
      костюм – завтра едешь в театр.
      Все зааплодировали, Лукьяненко по привычке хотел скаламбурить, но сразу же осекся и, с трудом выдавив из себя «спасибо», выскочил из палатки.
      Синельников вышел за ним вслед – благо повестка была исчерпана. Олегу было любопытно, что же сейчас предпримет Жорж?
      А Жорж ничего не предпринимал. Он стоял невдалеке от палатки, курил и наблюдал за звездами. После полета наших космонавтов в этом не было ничего удивительного.
 

 
      И снова тянется вереница дней, наполненных зноем, и снова Мартьянов вышагивает вдоль линии. Ничего как будто не изменилось в степном пейзаже, и в то же время появилось в нем что-то новое. Но что? Ах да! Столбы! Несколько месяцев тому назад их не было. Черные, пропитанные креозотом, они пунктиром поделили степь пополам, и солнечные лучи, прежде чем достигнуть высохших трав, цепляются за аптечно-белые изоляторы и отражаются в фарфоре сотнями, тысячами новых солнц.
      Еще издалека Игорь замечает Митрича и Лукьяненко, они работают почти рядом. Мартьянов спешит к ним – ему надо с ними поговорить. У Лукьяненко узнать новости о Наташе, – он вчера сам видел, как Генка Сафонов передал Жоре письмо и при этом посмеивался, «дескать, ловко ты у начальника деваху отбиваешь, парень не промах!» А кроме этого, надо перевести Лукьяненко на денек копать котлован под анкерную опору.
      И с Митричем надо поговорить по-мужски, серьезно. Неужели он не видит, что она над ним смеется?! Надо сказать ему все, как другу.
      Игорь на секунду остановился, словно размышляя, к кому первому идти, и, решившись, направился к Лукьяненко.
      …Лукьяненко сидит прямо на земле, облокотившись о столб. Он читает Наташино письмо. Который раз он его перечитывает, и ему кажется, что он знаком с этой девушкой по крайней мере целую вечность. Ее деловые, суховатые письма звучат для Жоры музыкой. Еще бы, ведь идет разговор о театре. Всерьез!
      «…недавно посмотрела в Драматическом «Четвертый» Симонова и Володинскую пьесу «Моя старшая сестра». Вещи совершенно разные. И оба раза я ждала гораздо большего. В «Четвертом» драматургия на протяжении всей пьесы – не подкопаешься. Чувствуется, что написано это рукой мастера, более того – рукой именно Симонова. И тема, и психологический рисунок, все важно, но… чего-то нет.
      Ушла из театра и думала: в чем дело? Игра? Не совсем ровная, правда, но – хорошая в общем. Потом, знаешь, сама собой всплыла аналогия. Ты смотрел фильм «Мир входящему»? Он волнует, и очень, но… В тот раз я довольно скоро поняла, в чем это «но»: у этого фильма другой адрес. Его надо показывать немцам. А «Четвертый» надо показывать американцам. И то и другое страшно агитирует за мир. Надо ли нас за мир агитировать?
      Что касается «Старшей сестры», тут дело сложнее. Пьеса в двух актах. После первого во мне бушевал океан страстей: это целый фейерверк проблем, мыслей, чрезвычайно смелых, очень острых и до того современных, что хотелось закричать: «Да, да, это же именно так, черт возьми! И у меня так!» И вдруг… Вдруг мы отключились и перестали понимать, что происходит. Действие катилось себе дальше, а мы остались на полустанке последней драматургической находки. А какая великолепная была заявка! И какая тонкая, талантливая игра актрисы – главной героини…
      Кстати, постановка обоих спектаклей – великолеганая. У Товстоногова бездна вкуса: все предельно выразительно, но лаконично и строго… Послать бы наших, севастопольских, немного поучиться…»
      Странно все-таки получается: до получения этого письма Жора имел совершенно иное мнение об этих спектаклях.
      «Старшую сестру» и «Четвертый» Жора принял целиком и полностью со всеми плюсами и минусами. Впрочем, минусы он еще не научился различать. И только сейчас, перечитывая Наташино письмо, он удивился тому, что вполне разделяет ее точку зрения. Он мысленно возвращается к спектаклям и видят их вновь, видит по – Наташиному.
      «…в «Комедию» не попасть. Особенно на «Веселого обманщика ».
      Не может попасть в «Комедию». Жора уверен, если бы он сейчас был в Ленинграде, он бы обязательно достал билеты на «Веселого обманщика». И они бы с Наташей…
      – Читаешь? Я его поставил на изоляторы, а он вместо дела письма читает, – притворно возмутился Мартьянов, неожиданно, во всяком
      случае для Жоры, появляясь около лежащего столба.
      От неожиданности Лукьяненко вздрогнул, но не растерялся и ответил с достоинством:
      – Не читаю, а перечитываю, Игорь Николаевич. Вместо отдыха. Положен пролетариям отдых ?
      – По твоей конституции положен.
      – Не по моей, а по Конституции Союза Советских Социалистических…
      – Тоже положен, – засмеялся Игорь, – не смею спорить. От бати письмо получил?
      – От Наташи Скворцовой, – деланно равнодушно произнес Жора, – знаете такую девушку?
      – От Наташки?! Ну?! – притворно удивился Игорь, делая вид, что ему ничего неизвестно о существовании письма.
      – Вот вам и ну! – торжествующе произнес Лукьяненко. – Между прочим, тут и про вас написано. Прочитать?
      – Конечно.
      Жорж выбрал, как ему казалось, соответствующую для чтения позу и прочитал, выделяя голосом наиболее яркие места:
      – «…а этому шухбму шухарЮ скажи…» – Это про вас, Игорь Николаевич.
      – Читай, читай, – перебил его Игорь, – не отвлекайся.
      – «… а этому шухбму шухарю скажи…»
      – Это ты уже читал, – поторопил Мартьянов, – переходи дальше.
      Но Жора не собирался спешить. Он еще раз с выражением прочитал «шухого шухаря» и спрятал письмо в карман.
      – Дальше я расскажу своими словами… Обижается на вас Наташа, Игорь Николаевич. Сколько времени от вас ни духу ни слуху.
      – Так ведь некогда, ты сам видишь, – стал оправдываться Игорь, – ты ей напиши, что…
      – Я вас покрывать не собираюсь, – не совсем вежливо перебил его Жора. – «Некогда!»
      – Лучше уж скажите, что не хотите писать. Только надо сказать об этом прямо, а то ведь девчушка ждет…
      …Волкова Мартьянов застал За странным Занятием. Волков гонялся за куропатками. Коричневые птицы удивленно косятся на своего преследователя, а когда тот пытается схватить одну из куропаток за крыло, лениво отбегают в сторону, и снова лукавые черные точки с любопытством следят за пыхтящим человеком. От бега Митрич дышит, как паровичок средней мощности.
      Перед ним, словно из-под земли, появился Мартьянов и, смеясь, сказал:
      – Развлекаешься? Теперь я знаю, с кого Лукьяненко берет пример.
      Митрич увидел Игоря и весь как-то съежился. Создалось впечатление, что он даже поубавился в росте.
      – Чего тебе? – хмуро выдавливает он из себя.
      – Птичек ловишь? – Игорь старается не замечать, каким тоном с ним разговаривает Волков. Мало ли что с ним могло случиться! Может, голову солнцем напекло.
      – Ловлю. Нельзя, что ли?!
      – Нет, почему же, наверное, можно. Я не охотник и правил не знаю.
      – А раз не знаешь, то и не лезь, – грубит Митрич.
      Игорь вчера по чисто служебным делам заходил в палатку к Светлане и был там не меньше, чем полчаса. Может быть, поэтому так раздражен сейчас Митрич?!
      – Что с тобой, Гришка? – Мартьянов недоуменно пожимает плечами. – Не с того бока проснулся?
      Со мной ничего. Что со мной может случиться? На себя лучше посмотри, – советует Митрич.
      – Гришка, я тебя не узнаю. Давай начистоту, – решительно говорит Мартьянов. – За последнее время ты стал раздражительным, избегаешь почему-то меня. В чем дело, скажи!
      – Тебе до меня дела нет. Говори, чего пришел? – уклоняется от ответа Волков.
      – Влюбился? – ставит Мартьянов вопрос ребром.
      – Это мое личное дело, – отвечает Митрич, а про себя думает: «А сам-то ты для чего к Светлане в палатку захаживаешь, по каким,
      интересно, производственным вопросам?»
      – Эх, Гришка, Гришка, закрутит она тебе голову и бросит. Ей не привыкать в любовь играть. Постарайся выбросить ее из сердца,
      пока не поздно. Как другу говорю: забудь ее, – убеждает Игорь Волкова.
      Если бы на месте Игоря был человек пожилой, много повидавший в
      жизни, то он наверняка поостерегся бы говорить о любви таким тоном и тем более давать советы. Но Мартьянов – человек, не искушенный в жизни и говорит всегда то, что думает. Высшая из правд есть прямота, – думает он, и ему кажется, что поступает он всегда согласно этому золотому закону. При этом Игорь, конечно, не помнит, что Наташа до сих пор ждет от него откровенного письма. Правдивого письма.
      – Подумай, Гриша, над моими словами, – голос у Мартьянова суровый. Игорю кажется, что именно таким голосом и надо резать правду-матку в глаза.
      Митрич угрюмо смотрит на Игоря и столь же угрюмо роняет тяжелые слава:
      – Не лезь в душу!
      – Гришка…
      – Отойди от меня, прошу.
      Игорь больше не произносит ни слова и уходит. К Митричу- тотчас подбегает Лукьяиенко.
      – Что ты надутый такой? – спрашивает он у Волкова. – Нахлобучку получил? Не дрейфь, со всяким бывает…
      – Почему он таким стал? – поднимает Митрич на Жору печальные глаза.
      – Кто? – не понимает Жорж.
      – Да Игорь,.. Почему он таким стал?
      – Каким? – недоумевает Лукьяненко. – По-моему, он парень ничего, – отвечает Жора и смотрит на Митрича непонимающими глазами.
      Он действительно не понимает, почему задан вопрос. Да и сам Волков не совсем четко понимает смысл своего вопроса. Когда в обычные житейские дела вмешивается любовь, то многие понятные вещи становятся непонятными. Впрочем, часто бывает и наоборот.
 

 
      Огромная деревянная конструкция, в точности копирующая букву «А», покорно лежала у свежевырытого котлована. Игорь взглянул на нее, прикинул в уме вес и вздохнул, скрывая за вздохом многое. Его мучили мысли: " Сумеет ли бригада в темпе воткнуть тяжеловесную опору? Или все-таки придется дожидаться машины? "
      Обычно опоры сложной конструкции устанавливаются специальными подъемными машинами, но сейчас такой не было. На тревожный звонок Игоря в Севастополь ответили; «… Все подъемные механизмы на строительстве горной троллейбусной трассы. Обходитесь собственными силами ».
      Вот Мартьянов и старался обойтись «собственными силами». Другого выхода не было. План есть план, как ни крути, а выполнять его надо.
      – Ну что там? – Игорь с трудом оторвался от своих дум, которые только чересчур горячий оптимист назвал бы веселыми. – Скоро фундамент будет готов?
      Фундаментом монтажники называли деревянный брус-пасынок, который крепится к стойке опоры проволочным бандажом. Фундамент – очень важная часть опоры, и не будь его, огромный анкер мог бы опрокинуться от натяжения проводов или порывов ветра. Привязку фундаментов всегда поручали самым опытным монтажникам. Сейчас этим ответственным делом занимался Волков. На вопрос Игоря Митрич не замедлил ответить:
      – На турецкую пасху будет сделано. Мартьянов не знал, когда наступает турецкая пасха, но ответом вполне удовлетворился. По совести говоря, он ему и не нужен был, этот ответ, – фундамент привязывался у Игоря на глазах, а сколько для этого потребуется времени, ему было известно.
      Пока Волков колдовал над пасынком, Синельников, Лукьяненко и Снегирев подчищали котлован. Жорж по привычке зубоскалил:
      – Да, товарищ Птичкин-Снегирев, дал ты тогда класс… – Жора вздохнул и покачал головой.
      – Какой класс? Когда? – осторожно спросил Снегирев, ожидая подвоха.
      – Как? Забыл уже!-воскликнул Лукьяненко.-Помнишь, как ты подпоил меня однажды? Тебе тогда еще сэр Синельников по мозгам дал?
      – Пошел бы ты к черту, – засмеялся Снегирев.
      Лукьяненко счел нужным возмутиться:
      – Олег! Олег! Ты слышал, этот юноша послал меня к черту?!
      – А куда бы ты хотел?! – полюбопытствовал Синельников.
      – Ага, – зловеще протянул Лукьяненко, – ага, значит и ты, Олька, настроен против меня?! – Жора выпрямился и заправил в штаны
      выбившуюся рубаху. – Рогатки ставите на моей ясной и прямой дороге?
      – Это твоя-то дорога прямая и ясная?! – удивился Синельников.
      – А то чья же!
      – Ха!
      – Без «ха», пожалуйста. Я, Оленька, артист. Уточняю – артист…
      – Погорелого театра, – добавил Снегирев и прибил рукою свои волосы-антенны.
      Лукьяненко тотчас повернулся к нему и, саркастически улыбаясь, сказал:
      – Сомневаетесь, товарищ Птичкин? Хорошо! Я предоставлю вам возможность убедиться в этом, – и, выпрямляясь, добавил, – завтра же! А вы, – повернулся он к Олегу. – Синельников, кажется, ваша фамилия?
      – Ну Синельников, – согласился Олег.
      – Так вот, товарищ Синельников, я, конечно, преклоняюсь перед вашими могучими ручками, перед вашим неиссякаемым комсомольским авторитетом, но и вам, товарищ комсомольский бог, не понять моей сложной артистической натуры. Я, Оленька…
      – Ты на лопату-то не забывай нажимать,- перебил его Синельников, – а то на языке далеко не уедешь.
      Лукьянанко хотел что-то ответить, но в это время над ними раздался бас Волкова:
      – Эй вы, говорящие экскаваторы! Кончай трепологию, фундамент подвязан. Вылезай!
      … Острия ухватов врезались в дерево, выдавливая креозот. Анкерная опора, вздыхая металлическими сочленениями, медленно оторвалась от земли и остановилась в нерешительности, словно обдумывая, подниматься ей выше или по-прежнему оставаться на земле. Но обратного пути для нее не было, к анкер, поколебавшись, поднялся еще на сантиметр.
      Игорь продолжал командовать. От четкости команды зависело многое:
      – Мало-помалу вира-й! Синельников, Лукьяненко, уприте ухваты в землю, экономьте силы!
      Поколебавшись, анкер вновь поднялся на несколько сантиметров.
      – Волков! Снегирев! Наперехват! Не зевай… И… раз… и два… и три… – улетали в зной степи слова команды. – Мало-помалу… и… раз…
      Нещадно палит солнце – наверное, синоптики отметили, что за последние двадцать лет такой температуры воздуха здесь не наблюдалось. Mapакутский ветер вместо прохлады обжигает, а если бы сейчас пошел дождь, то это бы, наверное, был кипяток. Все живое спряталось в тень, лишь монтажники заняты своим делом да высоко, в неестественной синеве неба, лениво парит степной орел, выискивая жертву. От пота лица монтажников блестят, словно смазанные вазелином.
      В напряженной работе время летит незаметно. Вот уже и вершина анкера приподнялась над землей, образовав в основании острый угол. Острый угол означает половину выполненной работы.
      – И… раз… и… два… Шабаш! Перекурим, братцы!
      – Вот это, я понимаю, команда! – обрадовался Лукьяненко и первым воткнул свой ухват в землю.
      Остальные тоже ничего не имели против такой команды и последовали Жоринюму примеру.
      – А времени сейчас сколько?! – вдруг спохватился Лукьяненко. – Мы же обед прохлопали! Игорь Николаевич!
      – С обедом придется повременить, Жора. Наша машина в Евпатории, да и анкер нельзя бросать незакрепленным, – разъяснил положение вещей Игорь. – Потерпим?
      – Ну что ж, потерпим, – вздохнул Лукьяненко. – Знал бы, с собой что-нибудь прихватил. Знаете, как с сытым брюхом хорошо работается?! Как ты мыслишь насчет жратвы, Снегирь?
      «Насчет жратвы» Снегирев не возражал.
      Синельников со своей стороны тоже сказал пару добрых слов о куске черного хлеба с солью.
      – Что касается лично меня, – мечтательно произнес Лукьяненко, – то я бы с удовольствием проглотил пару бычков в томате – чудесная рыбка! И у кого только Митрич научился ее приготовлять?!
      – Это хорошо, что без обеда, – вдруг сказал Снегирев, – пусть Жорка малость поголодает. Может, языком поменьше трепать будет?
      – Перекурили? – прервал разговор Мартьянов. – Еще разик нажмем!
      … Анкер кряхтит и охает, как столетний старик с прокуренными легкими. Железные стяжки жалобно стонут, недовольные непосильной тяжестью. Пуды пропитанной антисептиком сосны давят анкер к земле. Только воля коллектива, только упорство людей, надеющихся друг на друга, заставляют махину из дерева и железа подниматься все выше и выше. Стоит только одному человеку «сачкануть» – и это незамедлительно скажется. На секунду Игорь представил себе, что может быть, если Лукьяненко,..
      «…предостерегающе качнулась верхушка. Люди в страхе бросились прочь. Огромная тень буквы «А» вырастает с космической скоростью. Тень- громадина догоняет монтажников. Мозг не успевает осознать случившееся, как раздаются стоны и треск. Анкерная опора рассыпается на части. И все из-за…»
      Игорь торопливо гонит прочь некстати нахлынувшие мысли. Взгляд сам по себе останавливается на Лукьяненко.
      Жорж работает, как пишут в газетах, с огоньком. Его красная многострадальная рубаха насквозь промокла от пота. Нельзя сказать, что он полюбил эту тяжелую физическую работу, но Жоре было радостно сознавать, что Мартьянов не замечает, не видит сейчас различия между ним и Синельниковым. Оба они орудуют ухватами, и от обоих в одинаковой степени зависит безопасность товарищей. Сознание своей ответственности заставляет его еще сильнее сжимать шест ухвата. Да и в самбм трудовом процессе Лукьяненко стал улавливать определенный смысл, скрытый раньше от него туманом дешевых острот и привычной праздностью. Лукьяненко стал понимать, что работа – это не только отбытие «от» и «до», не только утомительное времяпрепровождение и получение зарплаты – но и радость. Обыкновеннейшая человеческая радость! Радость вперемешку с сознанием собственной силы и могущества.
      И кажется Жоржу: отпусти сейчас монтажники анкер, – он удержит его один.
      Пастухов бы назвал это явление переоценкой ценностей. И это было бы верно. Сам Лукьяненко об этом думал также. Только мысль в его сознании оформилась чисто по-лукьяненски: «работают не только лошади».
      – Еще мало-помалу вира! Поднажми! Так! Еще! Хорошо!
      Ригель наполовину вошел в яму, и Митрич ломом ударил по нему. Анкер вздрогнул, как человек, и грузно осел. Опасность миновала.
      – Еще нажми! И… раз… и два.,. Засыпай!
      Минута… другая… третья, и монтажники, утирая горячий пот, всматриваются вверх. Там, на самой макушке, уже успел облюбовать себе местечко козодой.
      – Ишь ты, устроился!-засмеялись ребята.
      – Эх, отметим! – вдруг завопил Лукьяненко и по-обезьяньи стал карабкаться по столбу.
      – Куда?! – закричал Синельников. – Без «когтей» ?!
      – Сейчас же назад!-приказал Мартьянов.
      Но Лукьяненко не слышал. Он лез все выше и выше. Испуганный козодой взмахнул крыльями и улетел, а на его месте стал устраиваться Жорж.
      Но что он собирается делать? Почему он раздевается?!
      Лукьяненко стянул с себя рубаху, несколько раз махнул ею у себя над головой и стал накалывать ее на штырь молниеотвода.
      Шаловливый ветерок тут же подхватил ее, и импровизированный красный флаг затрепыхал над степью.
      Снизу грянуло «ура». Довольный Лукьяненко, обняв столб руками и ногами, съехал вниз.
      Игорь подошел к нему и сказал, как ему самому показалось, сердитым голосом:
      – Ты что, на скандал хочешь нарваться?! Ишь храбрый гусак, лезет на такую высоту без когтей и ремня. Чтоб это было в первый и
      последний раз! Понял?
      – С полуслова, – весело ответил Жорж.
      – А сейчас, – Игорь посмотрел на голый лукьяненский живот, весь в коричнево-черных потеках креозота, – живо мыться! Креозот очень ядовитый. В один момент кожа слезет, будешь, как баран облезлый. Хочешь быть бараном?
      – Что вы? – притворно испугался Жора.
      – То-то же, – засмеялся Игорь, – живо мыться!
      – Слушаюсь, товарищ командир, – ответил Жора и стал снимать штаны,- хлопцы, кто мне польет?
      Желающих полить нашлось много.
 

 
      – Хорошо! Ох, до чего ж хорошо!
      Снегирев направляет носик огромного алюминиевого чайника то на спину, то на бока, то на шею Лукьяненко.