Аннабелла с ужасом смотрела на это старье.

Но миссис Фарроу, когда увидела их, была столь же довольна, как и Майлс.

— Что хорошо в человеческих волосах, — заверила она Аннабеллу, — так это то, что стоит их хорошенько вымыть, и они будут как новые.

— Миледи, я могу сделать из них любую прическу, какую вам будет угодно, — пообещала горничная.

Выбор был фантастический, цвета и структура волос были столь же разнообразны, как и носившие их люди. Аннабелла отобрала три парика, цвет которых почти точно совпадал с цветом ее собственных волос. Когда горничная закончила колдовать над ними и показала, какое чудо она сотворила с помощью ножниц и гребня, у Аннабеллы загорелись глаза, восторженное выражение, появившееся на ее худеньком личике, моментально позволило Майлсу вспомнить ту женщину, которой она была.

Но носить парики оказалось невозможно. Они давили на голову и были, как выяснилось, непомерно тяжелы. Несколько дней спустя, после того как головные боли начали стихать, она сделала еще одну попытку, но ее снова постигла неудача, так как теперь слегка отросшие волосы нещадно кололи нежную кожу головы; Аннабелла жаловалась, что зуд становится нестерпимым. Поэтому, пока не отрастут волосы, она решила носить кружевные чепчики, старательно делая вид, что это устраивает ее как нельзя лучше.

Она выглядела старомодной и изящной в своих отделанных рюшами чепчиках; сейчас она совсем не походила на прежнюю красавицу — леди Аннабеллу, больше напоминая истощенную маленькую колонистку. Но едва ли это имело какое-либо значение для Майлса. Он привык к этой бледной незнакомке. Ему трудно было выносить ее глубокую печаль, тем более что она, и он был уверен в этом, никогда не жалуется на то, что действительно причиняет ей боль. Она ворчала, что стулья жесткие, что в комнатах прохладно, но очень редко выражала недовольство по поводу более серьезных вещей и никогда — по поводу своей внешности. Ему не пришлось прятать зеркала в доме. После того первого случая она просто их избегала.

— Веснушки? — сердито переспросила она. — Пожалуй, это будет лучше, чем бледность. В любом случае я недолго. — Ее тон смягчился. — Ну, просто так хочется почувствовать солнечное тепло на своей коже. Странно, не правда ли? Солнце — злейший враг светской дамы, а я теперь так стремлюсь к нему… Полагаю, это от того, что я больше не светская дама. Ну, хватит мне плакаться, посадите меня, пожалуйста, пока у вас не разболелись руки. Только, пожалуйста, на солнце!

Замечание насчет того, что он устанет держать ее, едва не заставило Майлса улыбнуться, но это было слишком грустно. Он сам выносил ее на улицу каждый день, потому что просто не мог доверить это лакею. Держать свою хрупкую жену на руках было столь же легко физически, сколь тяжело эмоционально. Теперь она была такой легкой, что он мог бы носить ее на руках целый день и совершенно не ощущать ее веса. Она напоминала ему маленькую обезьянку, такой он ощущал ее в своих объятиях, вспоминая о том, как одна из его бывших любовниц имела обыкновение носить такую обезьянку на плече. На самом деле, когда он брал Аннабеллу на руки, у него появлялось некое поразительно некомфортное ощущение, от которого трудно было избавиться.

Аннабелла по типу сложения была крошечной женщиной, но она не казалась такой миниатюрной, потому что была личностью и обладала невероятно привлекательной внешностью. Сейчас она была всего лишь маленькой женщиной. И изменения, коснувшиеся ее волос, были не самыми страшными. Беря ее на руки, Майлс постоянно ощущал ее выступающие кости — он даже представить себе не мог, что у женщины могут быть такие тонкие косточки. Вероятно, думал Майлс, раньше он замечал лишь грудь, тонкую талию и замечательные бедра. Теперь это его смущало.

Когда Аннабелла с горечью сказала, что ей нечего терять, кроме своей привлекательности, он испугался за них обоих. Одно было совершенно определенно: от ее красоты мало что осталось. У нее были изящные черты лица, но теперь худоба погубила их, так же как и ее великолепную фигуру. Так что же осталось? Она была столь колючей и замкнутой в первые дни своего выздоровления, что Майлс начал думать, что и характер Аннабеллы претерпел жестокие изменения. Но теперь она поправлялась и с каждым днем становилась все менее и менее раздражительной. Таким образом, вполне вероятно, со временем к ней вернется все, что у нее отняла болезнь. Но, надеясь на это, Майлс не переставал размышлять об их совместном будущем. Если восстановится ее внешняя привлекательность, возможно, для нее этого будет вполне достаточно, но хватит ли ему этого, как хватало раньше? Болезнь изменила не только Аннабеллу, она Майлса заставила задуматься об их браке.

В данный момент Майлс высматривал в саду местечко, куда бы можно было ее усадить, — достаточно освещенное, чтобы удовлетворить ее «солнечный каприз», и одновременно тенистое, чтобы унять его беспокойство. В Англии даже летом солнце нечастый гость, поэтому сады закладывали на самых солнечных участках. Это был деревенский дом, но это был дом джентльмена, поэтому вокруг были разбиты газоны, выщипанные овцами или аккуратно постриженные садовниками. Лес, конечно же, был, но до него нужно было пройти приличное расстояние. Ручьи и речушки бежали повсюду, и бывший владелец даже придумал развернуть один из таких ручьев, чтобы он бежал вблизи дома. Он построил канал, окаймленный цветниками, который вел к симпатично декорированному пруду, наполненному кувшинками и золотыми рыбками. Но и пруд сейчас оказался на самом солнцепеке.

Майлс подумал, что для его не совсем оправившейся жены можно будет установить зонтик, и это обязательно следует сделать. Но что придумать сейчас?

Пришлось пойти на компромисс. Под огромным вязом, в полутени, стояла маленькая скамейка, на нее-то он и усадил Аннабеллу. Он укутал Аннабеллу в одеяло и уселся рядом, наблюдая, с каким удовольствием она прикрыла глаза и подставила лицо солнечному свету.

Было очень тихо, время близилось к полудню. Птицы закончили приветствовать наступление нового дня, и знойную тишину нарушал лишь негромкий шелест листьев у них над головой. Майлс вытянул ноги и полностью погрузился в умиротворение солнечного дня.

— Вас, должно быть, все это утомило до смерти, — внезапно прервала молчание Аннабелла. Она не открыла глаз и говорила, словно обращаясь к небу. — Прекрасный медовый месяц выпал на вашу долю — переносить инвалида из кресла в постель и обратно. Знаете, вы могли бы отправиться на верховую прогулку. — Она помолчала, напряженно сглотнув, словно проталкивая застрявший в горле комок, затем добавила тем же отрешенным тоном: — Вы даже могли бы уехать на время, если вам этого хочется. Обратно в Лондон… или куда-нибудь еще.

— Я могу? — спросил он осторожно.

— Ну конечно. Ведь в конце концов лишь чувство вины и долга удерживает вас рядом со мной.

Она все еще не смотрела на него. Но он пристально наблюдал за женой. На ее лицо, казалось, начали возвращаться краски, и он спросил себя: что так быстро подействовало на ее нежную кожу — солнце или из последних сил сдерживаемые эмоции? Наверняка ей непросто было предложить мужу покинуть ее во время медового месяца. Он не питал особых иллюзий относительно их взаимоотношений и понимал, что мысль о том, чтобы остаться без него, не является для нее чем-то непереносимым. Но здесь рядом с ней нет ни родственников, ни друзей, только слуги. И с ее стороны предложить ему уехать было так же благородно, как и любезно, и это предложение одновременно и тронуло, и шокировало его. Он ожидал от нее чего угодно, но только не этого.

Долг и вина? Разве мог он отрицать это? Он ведь не мог утверждать, что рядом с ней его удерживает любовь или пусть даже дружба. Она бы ни за что ему не поверила. Сказать, что его удерживает беспокойство за ее здоровье, означало сказать правду, но эта правда была слишком холодной и даже жестокой.

— Хорошо же я буду выглядеть, еели оставлю свою жену во время медового месяца лишь потому, что она испытывает недомогание, не так ли? — сказал он беспечно. — И кто же мне поверит, если я это скажу?

Она, казалось, испытала облегчение. Похоже было, что она старается поверить в искренность его слов.

— Я не могу сказать, что не мыслю себя без городской жизни, и я действительно люблю это место. В конце концов, я могу кататься верхом, как вы предлагаете, или совершать пешие прогулки. Огромное удовольствие мне доставляет рыбалка, а форель здесь потрясающая.

Она широко раскрыла глаза и повернулась к нему:

— Форель? В самом деле? Но ведь вы бывший моряк. Я-то думала, что вы, мореплаватели, ловите только китов и дельфинов или что-то вроде того.

Он рассмеялся:

— Китов маловато. А вот из скумбрии и многих других рыб получается отличный обед. Это развлечение не из легких; рыбная ловля в океане зависит от течений, удачи и силы. Но форель! Чтобы поймать ее, от человека требуются хитрость, ловкость и умение. Тому, кто хочет попробовать, необходимо иметь отличные снасти и обладать хорошим броском. Кроме того, надо знать, какая наживка подходит именно в этот день. Столько хлопот, и все для того, чтобы просто-напросто доказать, что ты сообразительнее, чем рыба. Но когда это удается, то обед у вас получается самый восхитительный… даже если рыба от вас ускользнула.

— Да, — вздохнула она, — я понимаю. Если бы только я могла составить вам компанию. Но я едва хожу и уж навряд ли смогла бы пробираться вброд, если бы пришлось. Особой физической силы здесь не требуется, как вы говорите. И все же моей силы недостаточно, чтобы вытянуть даже мелкую рыбешку. — Она вновь оживилась. — Но расскажите мне все об этом, пожалуйста. Здесь водится крупная рыба? Где ваше любимое место ловли: у глубокой заводи или на стремнине ручья? А когда лучше всего ловить форель — на рассвете или на закате? А наживку вы сами готовите или покупаете?

Он рассмеялся:

— Вы — рыбачка? Вы меня поражаете! Хотел бы я знать, кто придумывает вам наряды?

— Не рыбачка, а просто удильщик, если вам угодно, — ответила она и добавила задумчиво: — Я надеваю мальчишескую одежду… то есть раньше я обычно надевала. Я ловила рыбу вместе с отцом, когда была маленькой. Мы отправлялись на рассвете и рыбачили, пока не начинало смеркаться или до тех пор, пока наши усилия не были хоть чем-то вознаграждены. Он заказал для меня специальные сапоги, а когда увидел, во что превратилась моя одежда, когда мне на крючок попалась рыба и я, потянувшись за рыбой, плюхнулась в воду, он позволил мне носить бриджи.

Майлс и вообразить себе не мог, чтобы эта женщина в мальчишеской одежде пробиралась вброд через ледяной ручей, забрасывала удочку и снимала рыбу с крючка. Ни та женщина, которую он знал до болезни, ни та, которую он видел перед собой сейчас.

— И я этим очень гордилась, — произнесла она, подняв голову, словно подслушав его мысли. — Я использовала синюю угриную мушку, это была моя любимая наживка. Действительно, мне не сразу удалось научиться закидывать удочку. Сначала дальше первого раза дело не пошло. Я очень неудачно бросила леску, и крючок впился мне в руку. Его пришлось вырезать, даже шрам остался. Видите? — спросила она, поднимая плотно прилегающий рукав, чтобы подтвердить свои слова.

Она показала на тонкую белую полоску на предплечье, подняла глаза и увидела выражение его лица. Это было больше чем сочувствие — потрясение и печаль. И тогда она поняла, что ее шрамик едва различим среди багрово-желтых синяков и порезов на ее тонкой сине-белой руке. Она торопливо опустила рукав и еще выше подняла голову.

— Думаю, что сейчас ничего страшного, но тогда мне показалось, что с мамой случится удар, — быстро произнесла она. — Мой отец сказал, что это будет знак отличия. Ну конечно, — призналась она, — ему пришлось сказать что-нибудь, чтобы остановить наши с мамой слезы.

— И это вы называете шрамом? — не растерялся Майлс, маскируя свои истинные чувства шутливым презрением. — Видите вот это? — Он хлопнул себя по подбородку. — След от пушки. Получил в бою.

— О Боже! — воскликнула она, и внимание ее совершенно переключилось. — Вы подвергались большой опасности?

— Сам виноват, — ответил он, смеясь. — Видите ли, я получил эту рану буквально от пушки. Какой-то идиот не закрепил ее, и она покатилась, когда мы попали в полосу прибоя. Я захотел стать героем и попытался закрепить ее. Но она чуть не закрепила меня самого на палубе, причем навсегда. Ну а если вы хотите увидеть настоящий боевой шрам, то у меня есть один на ноге и другой — на бедре… — Он помолчал и с шутливым видом кокетливой старой девы добавил: — Но если только вы меня очень хорошо об этом попросите и тогда, когда мы узнаем друг друга поближе.

Аннабелла притихла. Майлс понял, что это было не самое умное, что он мог сказать своей жене, женщине, которой следовало бы знать все его шрамы.

— Итак, — произнес он слишком оживленно, — вернемся к вашей ране. Полагаю, она положила конец дальнейшим рыболовным урокам?

— Вовсе нет, — ответила она. — Мы еще ходили на рыбалку, правда, после этого случая мы оба старались быть более осторожными. На самом деле у меня получалось вполне прилично, хотя я так никогда и не поймала дедушку всех форелей, о котором рассказывал мне папа. И я этому рада. Я думаю, что однажды я его видела, он спал на мелководье, и его чешуя сверкала на солнце. Он был огромный. Коварный и сильный, как сказал мой отец. Мы назвали его Дядюшка Джордж, и папа требовал, чтобы каждое утро, прежде чем начинать ловить рыбу, мы здоровались с ним, а перед уходом прощались, даже когда не видели его. «Если мы этого не будем делать, — говорил отец, — мы никогда ни одной рыбы не поймаем, потому что он повелитель ручья».

Она улыбалась, охваченная воспоминаниями.

— Не думаю, чтобы мой отец хотел его поймать. На самом деле, если бы это ему и удалось, я убеждена, он бы отпустил его, потому что Дядюшка Джордж был сутью этой заводи, без него ручей стал бы обычным местом для рыбалки.

— Вот что я вам скажу, — повинуясь неожиданному вдохновению, произнес Майлс. — Не хотели бы вы посмотреть, как я буду ловить? Мы можем принести для вас кресло, возможно, через несколько дней, когда вы немного окрепнете и станет теплее. Мое любимое место находится поддеревьями, поэтому там прохладно даже в жаркие дни. Это там, где заводь наиболее глубокая, у скал, как раз перед тем местом, где ручей течет под сильным наклоном и его воды начинают нестись быстрее. Конечно, самому ловить гораздо интереснее, но я уверен, что вы получите удовольствие, критикуя мои удочки и наживку.

Все это он говорил, глядя на нее и улыбаясь, и видел, как на ее лице появляется ответная улыбка.

— А знаете, пожалуй, я отнесу вас туда прямо сейчас, просто посмотреть… если вы хотите.

— Мне бы хотелось.

— Тогда я принесу более теплое одеяло для вас, — сказал он, поднимаясь. — А пока я занимаюсь этим, я отправлю парня в деревню узнать, нельзя ли достать там инвалидное кресло. Оно нам понадобится ненадолго, — добавил он, увидев выражение испуганного удивления на ее лице. — Если бы вы в нем действительно нуждались, я уверен, Гарри предупредил бы меня. Он написал подробную инструкцию перед отъездом, но ни о чем подобном не упомянул.

Гарри также предупредил Майлса по секрету, что опасность еще не миновала и о выздоровлении можно будет говорить, только когда к ней вернутся силы. Поэтому они должны быть к ней очень внимательны. Конечно, подумал Майлс, приятное разнообразие только ускорит выздоровление.

— А ведь это отличная идея; я могу возить вас куда угодно. Я даже могу раздобыть вам шикарную узловатую трость, — добавил он, видя, что эта идея не вызывала у нее восторга. — Вы можете размахивать ею, ворчать и, причмокивая, стегать меня, если я не там поверну. Если вы собираетесь какое-то время поиграть в инвалида, то можно устроить настоящее представление, верно?

Она ухмыльнулась. Это не была та прежняя, соблазнительная и дерзкая улыбка, но и она осветила ее бледное усталое лицо.

— Я сейчас вернусь, — сказал Майлс. Он помахал рукой, чтобы привлечь внимание садовника, который работал рядом с домом, давая ему знак, чтобы тот подошел.

— Я не оставлю вас в одиночестве, — сказал он Аннабелле, когда старик неуклюжей шаркающей походкой направился к ним. — Вот вам и компания на время моего отсутствия, вдруг вам что-то понадобится, а заодно он вас развлечет рассказами о репе и чертополохе.

— Что ж, это мне доставит огромное удовольствие, — ответила она, — ведь садоводством я тоже занималась.

— Вы меня изумляете, — сказал он, поклонился и пошел навстречу садовнику.

«А меня изумляете вы», — подумала Аннабелла, наблюдая, как он уходит. Каким внимательным и заботливым он был с ней. Когда, очнувшись от своей болезни, она пришла в себя и увидела его обеспокоенное лицо, она осознала, что испытывает глубокое чувство удовлетворения от того, что он рядом. Когда следующим утром она с ужасом увидела собственное лицо, то подумала, что ее вид вызовет у него отвращение и больше она его не увидит. Но он оставался рядом с ней, демонстрируя лишь терпение и обаяние. Теперь, глядя ему вслед, она с удовольствием оценила его вид. Он двигался с неторопливым изяществом, а его каштановые волосы приобретали на солнце цвет спелой пшеницы. А ведь Майлс очень красивый мужчина, поняла вдруг она. Удивительно, что она не замечала этого раньше. В Лондоне он был одним из многих в толпе джентльменов света, но здесь она смогла разглядеть, что ее молодой супруг действительно обладает очень приятной внешностью.

Он был одет со свободной небрежностью, но это была небрежность, не имеющая никакого отношения к неряшливости. Он никогда не носил мешковатую грязную одежду, какую носят некоторые ведущие деревенский образ жизни джентльмены и деревенские сквайры. Его ботинки были всегда начищены, а свободно повязанный шейный платок — чистым и белым. Майлс предпочитал одежду спокойных, приглушенных тонов, сегодня, например, на нем был коричневый сюртук и серо-голубые брюки. Вся одежда, в соответствии с модой, была подогнана по фигуре, но не слишком плотно и не стесняла в движениях.

В Риджентс-парке он выглядел бы хорошо одетым, но он бы не привлек ее внимания там, где в глазах пестрело от разных франтов и денди в щегольских, высоко повязанных шейных платках, узких сюртуках, панталонах ярких оттенков и сверкающих туфлях. Здесь все эти франты выглядели бы смешно, подумалось ей. И тут впервые она задалась вопросом: а не смешны ли они вообще?

Странно, размышляла она, наблюдая за Майлсом. Она думала, что все моряки ходят вразвалочку, как старые «морские волки», которых можно увидеть вблизи лондонских доков. Но Майлс шагал как человек, привыкший пешком покрывать большие расстояния. Модные брюки подчеркивали все линии ног, поэтому некоторые джентльмены использовали специальные накладки на икры. Майлсу этого не требовалось, уж это она хорошо запомнила.

Она вспомнила эти мускулистые ноги, поросль волос, покрывавшую их, вспомнила странное ощущение, когда его ноги коснулись ее ног, а затем… между ее ногами. Сидя тут на приятном разогретом воздухе, ощущая тепло и легкую дрему, она позволила себе вспомнить их первую ночь без того беспокойства, которое она испытывала тогда. В действительности, вспоминая пережитые волнения, она вновь начинала чувствовать себя слабой и вялой, но никак не больной.

Теперь она вспоминала эту легкую поросль, покрывавшую его конечности, словно пушок на твердой кожице персика. И на груди у него были мягкие волосы; странно и волнующе было ощущать их прикосновение к своей груди. И там у него тоже росли волосы — она это почувствовала. Теперь она пожалела о том, что не видела ни этого, ни чего-то еще. Но все происходило под покрывалом, и она была слишком озабочена тем, как поразительно это было, чтобы заметить больше. Теперь она вспомнила его поцелуи и все, что он делал, прежде чем разочарование сменило испытываемое ею возбужденное удовольствие. Она также помнила выражение его глаз и его слова…

— Миледи, вы как, в порядке? — раздался незнакомый мужской голос. — Уж извините, но вид у вас такой, как будто вам вдруг стало дурно.

— Нет-нет, все прекрасно, — ответила она и, подняв глаза, увидела стоящего рядом старого садовника, выражение его морщинистого лица было озабоченным. — Я просто хотела, чтобы глаза отдохнули.

— Вы какая-то красная вдруг стали. Может, позвать мне кого из дома, чтобы вас от солнца подвинуть? А то мне позвольте. Вы не глядите, это я на вид не больно сильный. Но тут надобно сильным быть, целыми днями внаклонку — сажаешь да полешь.

— Не сомневаюсь в вашей силе, — быстро проговорила она. — Но солнце меня совсем не беспокоит. Наоборот, доставляет огромное удовольствие. Такие деньки очень редки. В Англии весна — прекрасное время, но обычно очень влажно.

— Ну, дело ваше, миледи, — проговорил он с энтузиазмом. — Я уж и не припомню, чтоб так долго такие погожие дни стояли… нет,вру. Вот в 1807 году точно такая была весна. Вы не поверите, в январе желтые нарциссы вылезли, а потом — такая досада! — морозы вернулись, и все померзло.

Он все продолжал рассказывать о прошедших веснах. Садовник был очень старым человеком, и ему было что вспомнить. Под бормотание старика Аннабелла позволила своим мыслям скользить вслед за чем-то неописуемо приятным. Что же так очаровало ее буквально минуту назад? Ах да! Она вспоминала о том, как занималась любовью с Майлсом, вернее, он занимался любовью с ней. Потому что все, что делала она, — это покорялась и чувствовала. Но и чувств было очень много. И еще она слушала; она не забудет благодарный вздох, который вырвался из глубины его груди, когда он крепко прижал ее к своему разгоряченному телу. И то, что он шептал ей…

Тут она на минутку отвлеклась от воспоминаний и снова вполуха услышала садовника, который сейчас рассказывал о сильнейшем граде, случившемся в 1803 году. Аннабелла почувствовала, что замерзла — день, должно быть, оказался не таким уж и теплым, может быть, потому, что она вдруг вспомнила, что когда Майлс занимался с ней любовью, он не сказал ни слова. Он с радостью взял ее, щедро пытаясь поделиться с ней тем удовольствием, которое испытывал сам. Но он не сказал ни слова.

Да и что он мог сказать, в конце концов? «Я люблю тебя» — никогда. Это чувство было фикцией, видимостью, которую они даже не пытались поддерживать. Не мог он сказать и «Как я хочу тебя» или даже «Какое огромное удовольствие ты мне доставила» или еще что-то очень интимное, потому что ей казалось, что такие слова мужчина говорит только своей любовнице. Горький, словно желчь, смех заставил ее поперхнуться.

Что он, в конце концов, мог сказать? «Я женился на вас, а вы вышли замуж только из соображений целесообразности, хотя это не так уж приятно» — нечто подобное?

А как бы все это было, если бы он любил ее? Если бы она любила его? Будет ли у нее когда-нибудь шанс узнать это, или в дальнейшем он будет избегать близости с ней, разве только ему понадобится наследник? А если он будет использовать ее только для того, чтобы заводить детей, не следует ли ей завести любовника? Но если уж трудно было выбрать мужа, насколько же сложнее будет найти красивого, доброго, щедрого и здравомыслящего человека, кого-то, к кому она была бы привязана, кого-то такого, как… Майлс.

Глаза Аннабеллы широко раскрылись. Разве может женщина обрести удовольствие без любви? Мужчина, несомненно, может. И в этом случае, когда неизбежный день наступит, неужели она почувствует лишь облегчение, когда муж уйдет к любовнице, а именно так все и происходит, говорила ее мать.

— Ну, вот идут их светлость, — сказал садовник, прерывая ход ее мыслей. — Хорошо было поговорить с вами, миледи, и надеюсь, что вы совсем поправитесь, даст Бог, поскорее.

— Спасибо, — рассеянно ответила она, глядя на приближающегося Майлса.

Он нес тяжелую шаль из клетчатой шерстяной материи.

— Благодарю, что так хорошо позаботились о миледи, — сказал он садовнику. — А теперь, — произнес он, глядя на нее горящими глазами, — вот как мы это сделаем. Я разложу эту шаль на своих руках, подниму вас, заверну наподобие шотландской сосиски и отнесу на место. Потом мы возьмем эту бесценную ткань, расстелем ее на земле — и вуаля! Мы используем ее как одеяло, на котором вы сможете посидеть и повосхищаться моим выбором места для рыбалки. Мы посмотрим, не удастся ли нам найти какого-нибудь форелевого дедушку, который сможет посоперничать с вашим Дядюшкой Джорджем. Ну как? Согласны?

Аннабелла медлила с ответом. Вообще-то она была буквально очарована, но вдруг пришло понимание того, что Майлс разговаривает с ней, как с ребенком. Может быть, подобным образом всегда разговаривают с инвалидами? Или болезнь полностью изменила его отношение к ней?

Она не могла смотреть на себя теперь, но ей и не нужно было. А вот он вынужден был. Теперь, когда он видел ее такой, становилось вполне вероятным, что Майлс никогда больше не посмотрит на нее и не заговорит с ней так, как мужчина говорит с желанной женщиной, если только она вновь не станет для него желанной. Несомненно, когда она восстановит свои силы и свою внешность, они вернутся к тому, с чего начали…

А с чего они начали? Они вступили в брак, будучи едва знакомы, они разговаривали лишь для того, чтобы скоротать время. И даже любовью они занимались без любви. Но теперь невыносимо было представить, что такой будет вся их жизнь. Аннабелла поежилась, словно от холода, хотя небо по-прежнему было ясным.

— Вы хорошо чувствуете себя? Может быть, хотите вернуться?

— Нет! Ни за что! — выпалила она, отвечая своим мыслям.

Он как-то странно посмотрел на нее. Тогда Аннабелла поняла, о чем он на самом деле спрашивает.

— Нет, пожалуйста, — сказала она. — Мне пока не хочется возвращаться в дом. Я действительно прекрасно себя чувствую. И буду еще лучше чувствовать после встречи с вашим форелевым дедушкой.

— Ваше желание для меня закон. — Он укрыл ей плечи шалью, хорошенько укутал, затем осторожно поднял и, глядя на нее сверху, улыбнулся. — Готовы?

— Ведите, — ответила она. — Мне остается лишь смиренно следовать за вами.