Оскар Уайльд. "Баллада Ридингской тюрьмы".
 
      Когда откуда-то глубоко изнутри ко мне вернулось сознание, первое, что я почувствовал, была боль.
      Боль терзала меня везде, а порождалась тем, что я был туго привязан не то тысячью бечевок, не то сотней тысяч волосков к плоской жесткой поверхности. Мои ступни словно жгло огнем. Кроме того я хотел пить. Влаги во рту хватало только на то, чтобы язык приклеивался к небу. Я испытывал слабость, указывающую на то, что необходимо поесть, хотя мысли о пище вызывали тошноту. И мне требовались мои пилюльки.
      Голова была привязана так, что левое ухо соприкасалось с левым плечом, которое совсем онемело и вжималось в плоскую, покрытую трещинами поверхность. Как и ухо, слышавшее только громовый стук моего сердца.
      Звук этот напугал меня: слишком неровный. Руки у меня были привязаны почти под прямым углом к телу, то есть я лежал на спине в позе распятого - симметрия нарушалась лишь наклоном головы влево. Моя спина соприкасалась с плоской твердой поверхностью напрямую. Я понял, что меня раздели донага.
      Где в Мешке или Циркумлуне есть такие поверхности? На память мне пришла только одна: абстрактное панно из тонких сколов редкостного лунного мрамора. Так значит Мэррей, творец этих мозаик, решил включить меня в свой шедевр! Тщательно представив себе вид этого шедевра с позиции зрителей, я пришел к выводу, что общий эффект должен быть поразительным, хватающим за душу, даже исполненным красоты.
      Но ведь меня иногда отвязывают, чтобы я мог передохнуть, утолить жажду и голод? Или же я перманентный элемент мозаики? Использовать высокоталантливого актера для подобной цели вряд ли целесообразно, каким бы великолепным ни был бы эффект. Но с другой стороны, художники и фотографы - целеустремленные невежды. Некоторые ни книг не читают, ни в театр не ходят.
      Подумав о фотографах, я решил объяснить Мэррею, что моя солидография в натуральную величину, воплощающая нагую агонию, вполне может заменить меня в его мозаике, не только не в ущерб ей, но к заметной ее выгоде. Я же смогу вернуться в Сферический театр Ла Круса, где я совершенно необходим и способен воплощать мои собственные разнообразные внутренние озарения, а не ограничиваться одним-единственным, да к тому же чужим.
      К этому моменту ощущение жжения поднялось выше щиколоток.
      Тут в моем сумеречном сознании сложилась смутная картина: Рейчел-Вейчел и Фаннинович разглядывают меня со злорадством, и второй говорит: "Совершенно очевидно, иных способов обездвижить его не требуется." А она соглашается: "Это уж точно, Фанни. У него вид, будто его вчера приклеили ведром моментального клея."
      Так значит самое хамелеонистое создание на Терре в довершение всего еще и садистка! Оставалось только надеяться, что до возвращения в Мешок я сполна расплатился с моей долговязой возлюбленной монетой, понятной женщинам. Но почему, во имя Плутона, Мэррей связал меня с такой свирепостью? Как жаль, что вторая половина моего пребывания на Терре сохранилась в памяти столь отрывочно! Видимо, приступ гравитационной болезни оказался очень тяжелым.
      Теперь в моем мозгу прокручивалась кинолента: Фаннинович отчаянно дерется с Чейзом и Хаитом. Рот профессора разинут, словно он кричит на них, хотя я не слышу ни звука. Время от времени он указывает на что-то позади меня. Противники крупнее него, и все же с одним он несомненно справился бы, но вдвоем они понемногу берут верх, хотя дерутся бестолково, как пьяные. Беззвучно разбилась бутылка, расплескивая содержимое. Почему-то Фаннинович на моей стороне, и я исступленно желаю его победы. Какая-то бессмыслица.
      Затем в поле зрения опять всплыла вампирски ухмыляющаяся Рейчел-Вейчел, на этот раз со своим папашей. Внезапно ко мне вернулась звуковая память - Ламар говорил:
      - Не тревожься, душка, бумаги эти мы отыщем, даже если понадобится содрать с него шкуру заживо!
      По непонятной причине эта кровожадность заставила меня безудержно расхохотаться. Хохот вырывался наружу придушенными и чрезвычайно болезненными всхлипываниями, но он помог мне очнуться. Я с трудом разлепил глаза.
      Мое предположение подтвердилось: я был приклеен к шедевру Мэррея.
      Однако что-то очень нехорошее случилось с моей памятью: его знаменитая на весь Мешок мозаика вроде была не так огромна и не таких бешеных цветов. Видимо, он ее увеличил и раскрасил семнадцатью красками разных оттенков - а ведь как художник, Мэррей предпочитал тусклые тона. И даже у самого тупого мазилки хватило бы вкуса не замазывать красками призрачные переливы лунного мрамора.
      И зачем, кроме меня, Мэррей приклеил к своей переработанной мозаике множество зазубренных осколков коричневого, зеленого и прозрачного стекла, несколько поломанных стульев и столов (как ему удалось выцыганить их у музея Домашней утвари Терры, да еще с разрешением привести их в негодность?), многочисленные подушки, молниевый пистолет, абсолютно целый монокль и - распростертого на спине - Атома Билла Берлсона, мэра Далласа?
      Последняя деталь разом возвратила меня к реальности. Я никак не мог поверить, чтобы Берлсон принес себя в жертву на алтарь искусства. Особенно ради чужого шедевра, хотя сам я при определенных обстоятельствах на это и способен.
      Нет. Бесспорно, я вновь находился в патио губернатора Ламара. Вчера вечером тут произошла порядочная заварушка. Берлсон, обнаружил я теперь, лежал в тени и храпел, как крепко нализавшийся пьяница, а жжение в моих нижних конечностях, которое уже достигло колен, объяснялось солнечными лучами, озарявшими все большую часть патио.
      Нет, необходимо что-то сделать, прежде чем они доберутся до моего живота и груди, твердил я себе - и вдруг осознал полнейшую свою беспомощность.
      Экзоскелет и мешковый костюм у меня забрали. Миллионы невидимых волосков, приковывавшие меня к полу, были просто тяготением Терры. Я мог шевелить пальцами на руках и ногах. Я мог опустить нижнюю челюсть, а затем вновь сомкнуть ее с верхней. Вот и все. Положение головы лишало меня возможности посмотреть на живот и ноги. Я видел только часть левой руки, там, где ее не заслоняла щека, лежащая на ней.
      Мой взгляд скользнул по сторонам. Пейзаж, такой романтичный вчера вечером, теперь выглядел унылым, спаленным солнцем - и очень напоминал лунный. Усеченные конуса - и малые и большие - колебались в жарком мареве, точно шахматные фигуры, набросанные компьютером. И больше ничего, кроме равнины, серо-бурой от пыли. Если не считать огромного бассейна, все казалось таким же сухим, каким я ощущал свой рот.
      Над бассейном затрепетали два крохотных лоскутка черно-оранжевой вышивки - Рейчел нашла очень точное уподобление. С жадной тоской, почти с преклонением мой взгляд следовал за восхитительно прихотливым полетом порхалочки. Ведь "бабочка", несомненно, словечко, рожденное каким-нибудь анекдотом. Как может летать бабочка, то есть легкомысленная бабенка? Все мои атомы устремились к этому изящному капризному созданию, благоговели перед ним. Порхалочка победила тяготение, a Homo christophorus sculliansis сдался ему. Продолжая прихотливый полет, она исчезла из моего поля зрения.
      Жадная тоска во мне усилилась, но теперь ее объектом стал мой экзоскелет, словно он был моим металлическим сиамским близнецом, моей женой-роботом, с которой я только-только вступил в брак.
      Видимо, его с меня сняли ночью, пока я все еще был без сознания после прикосновения черной волшебной палочки Рейчел, или же меня дополнительно занаркотизировали, якобы для того, чтобы полностью лишить возможности сопротивляться, или в порядке пытки, а на самом деле таким способом Рейчел-Вейчел и ее папаша хитро заполучили мой мешковый костюм с целью завладеть заявкой и картой Чокнутого Русского. При этой мысли я усмехнулся, хотя это было мучительно для гортани.
      Я внимательно осмотрел часть патио, доступную взгляду. Моей надежной титановой опоры нигде не было видно. Но ее могли спрятать за спинкой какого-нибудь ложа.
      Возможно, глупо было предполагать, будто мой экзоскелет брошен где-то тут, и все же я не терял надежды. Конечно, Фаннинович забрал бы его с собой, будь это ему по силам, однако последнее, что сохранила моя память, был момент, когда Чейз и Хант с энтузиазмом мутузили профессора. Скорее всего, он покинул патио под стражей или на носилках.
      Экзоскелет могли убрать из инстинктивной любви к порядку или из элементарной предосторожности. Но не позаботились же убрать Берлсона, который продолжал храпеть с прежней естественностью!
      Да и почти все остальные к тому времени напились почти до бесчувствия. Не унесла ли его Рейчел? Чтобы гладить и целовать в постели? Чушь! Она меня ненавидит.
      Я вспомнил, как во время драки Фаннинович указывал на что-то позади меня. На что? Ну, конечно же, на снятый с меня экзоскелет! Почему бы я чувствовал, что живо заинтересован в исходе драки, если бы она завязалась не из-за моего экзоскелета? Я возжаждал невозможного: повернуться и посмотреть в другую сторону. Хотя что пользы смотреть на него? Почувствую себя даже еще более скверно, только и всего.
      Тут мне пришло в голову, что экзоскелет могли беззаботно оставить в патио еще по одной причине: техасцы, безусловно, думают, что без него я не способен пошевелиться. Они позабыли - как и я сам! - о сверхъестественной силе моих пальцев. Так ведь никто из них, включая Рейчел, не видел моего состязания с Эль Торо.
      Задрожав от надежы так, что даже волосы у меня вздыбились (маленькая, но ободряющая победа над тяготением!), я повел левую кисть к бедру, а она поволокла за собой всю расслабленную руку. Это оказалось легко. Пальцы отыскивали опору в стыках между плитками и почти не ощущали веса, который тащили за собой.
      Теперь задача посложнее: провести кисть поперек торса, на первых этапах приподнимая мертвый груз остальной руки. Но в паху я довольно волосат, и, цепляясь вытянутыми пальцами за прядки волос, а затем резко их сгибая, а также вонзая крепкие длинные ногти в кожу, как ни было это больно, я вскоре добился своего. Право же, моя кисть оказалась очень ловкой альпинисткой с пятью конечностями!
      В пути мои пальцы в полной мере ощутили жгучесть солнечных лучей. Да, времени терять нельзя.
      Спуск был стремительным, несмотря на трение, возникшее между влекомой левой рукой и кожей бедра. Затем пальцы принялись слепо отыскивать стыки, уходя от туловища и образуя прямой угол с плечом.
      Одновременно я направил правую кисть к правой подмышке, чтобы обеспечить упор для головы, когда и если ее удастся повернуть. Кроме того, ей предстояло послужить тормозом и препятствием; благодаря ей левая кисть повернет мой торс вокруг оси, а не заставит его скользить по плиткам.
      Двигая челюстью то вправо, то влево, я повел голову от приподнимающегося левого плеча через грудь. Щетина на подбородке - последний раз я брился в Циркумлуне перед отъездом - оказалась полезной, и все же дело шло туго.
      Пальцы левой руки работали вовсю. Большой и средний зацеплялись за стык, а указательный и безымянный нашаривали впереди следующий стык, цеплялись за него подушечками и в свою очередь начинали сгибаться или тянуть. Мизинец помогал той паре, которая больше в этом нуждалась.
      Моя спина чуть-чуть оторвалась от пола, и тут же левое плечо пронзила острая боль. Я испугался, не вывихнулось ли оно. Фантомные мышцы малопригодны, чтобы удерживать суставы в требуемом положении. Мои сощуренные глаза глядели почти прямо в слепящее белесое небо.
      Был миг, когда я утратил надежду. Но тут пальцы обнаружили широкую, удобно изогнутую щель между плитками и получили возможность потянуть все одновременно. Голова перекатилась, правый висок уперся в правое плечо, подбородок - в правый кулак. Затем повернулись бедра - левое оказалось прямо над правым. Их я оставил пока в этом положении. Мое тело теперь лежало на правом боку; спереди оно наконец-то почти все оказалось в тени. Хотя другие его участки открылись жгучему солнцу и горели огнем.
      Внезапно я в ужасе замигал, но затем заставил себя спокойно посмотреть на часть патио возле дома.
      В каких-то четырех метрах прямо против меня в кресле нелепо восседал мой экзоскелет с брошенным на него мешкостюмом.
      Оба титановых плеча и оба бедра были согнуты почти пополам, так что скрученные проводки беспомощно болтались. Изящную решетку ребер смяли до неузнаваемости. Шлем испещряли вмятины. Одна щечная пластина была отогнута. А мешкостюм превратился в черные ленты - так его искромсали.
      В сущности он потрясал, как произведение искусства, созданное волей случая. У меня даже слезы на глаза навернулись - ненавистные слезы, так как мне было омерзительно, что техасцы способны вызвать во мне хоть какие-то эмоции. Главное же, слезы эти означали губительную для меня потерю влаги. Ведь теперь я больше всего нуждался в воде и хотя бы некотором отдыхе от давящего земного тяготения и жгучего сушащего солнца.
      Я не стал бы просить помощи у техасцев, даже если бы кто-нибудь и явился на мои хриплые крики. Я решительно отогнал от себя видение того, как Чейз и Хант вчера демонстрировали свою пьяную силу, сгибая мои экзоплечи и экзобедра, топча мою грудную клетку. И Фаннинович кинулся в драку, чтобы помешать им! Пусть я ему не нравлюсь, но он любит мой экзоскелет!
      Однако, что толку сожалеть о прошлом или мазохистски смаковать издевательства, которым подвергли меня и мой милый экзо!
      Тело, видимо, предвосхитило мои намерения до того, как я их осознал, или же на грани обезвоживания я впал в бред и действовал чисто инстинктивно, отключив рассудок, - во всяком случае, пока меня занимали вышеперечисленные мысли, левая кисть успела перевернуть мое тело на грудь. И теперь с помощью мускулистых пальцев ног неумолимо влекла мое тело к новой цели - к бассейну.
      Он был полон почти до краев, и мои глаза, даже находясь почти у самого пола, созерцали огромную чашу мерцающего серебра. Мне вспомнилось, как уютно и удобно я чувствовал себя между двумя водяными матрасами на борту "Циолковского", буквально весь покоясь в благословенной жидкости.
      Пальцы рук и ног удвоили свои усилия. Вот когда, твердил я себе, я раскинусь на спине в этой восхитительной Н 2О, и ее мягкая прохлада исцелит солнечные ожоги, а все мое тело будет блаженно насыщаться влагой - вот тогда будет время обдумать, что делать дальше, и измыслить блистательный план, как взять верх над моими тюремщиками. Пока же следует сосредоточиться на продвижении вперед с помощью двадцати пальцев, а может быть, и подбородка, чтобы дотащить инертное тело до живительной воды.
      Пол передо мной был щедро усыпан битым стеклом. А потому я выбрал извилистый путь, который вел почти к самым ногам Берл-сона, зато огибал наиболее опасные осколки. Большая часть этого пути лежала под открытым солнцем, но теперь, когда мои грудь и живот были в тени, жгучие муки меня почти не пугали.
      Вскоре я обнаружил, что могу поддерживать голову подбородком без помощи правой руки, которую с большей эффективностью следовало использовать как левую - вытягивать далеко вперед и находить опору, чтобы продвигать туловище (пальцы на ногах проделывали это вслепую). Быстро передвигая подбородок, я смогу помешать голове опрокидываться вправо, влево или на лоб, что помешало бы мне видеть дорогу.
      Естественно, мой подбородок сразу покрылся царапинами, как и грудь, и живот, но это было неизбежно.
      Вначале я подводил руку к сколько-нибудь крупным осколкам и пальцем их отшвыривал. Но затем свистящее дыхание, нарастающая боль в горле, головокружение и ощущение густого невыносимого жара, смыкающегося вокруг, напомнили, что у меня уже почти не остается времени, чтобы добраться до спасительной воды.
      Теперь я отшвыривал только самые большие и острые осколки, а остальные, вонзаясь в кожу, скапливались в валик у меня под грудью.
      Когда, словно гигантский червь, я приблизился к Берлсону, его глаза открылись и уставились на меня, сначала равнодушно, потом со смутным, но не слишком большим ужасом, словно я был еще одним чудищем, порождением похмелья. Он поднес к губам откупоренную темную бутылку, надежно зажатую в правой руке, побулькал, побулькал и вновь зажмурился, раскинувшись поудобнее.
      Можно понять степень моего отчаяния и истощения последних сил, если в тот момент я не усмотрел ничего забавного в его поведении, а только обрадовался, что миновал сапожища пьяной туши, одну из вех на моем пути.
      Про осколки я больше не думал, хотя осознавал вспышки острой боли в груди и животе, а также и присутствие под ними теплой скользкой слизи, которая помогала мне ползти. Собственно говоря, осколков я больше не видел, глаза неотрывно впились в водяную цель. Пальцы на руках и ногах, а также подбородок, двигались по собственной инициативе. Я превратился в упряжку из двух кистей, двух ступней и нижней челюсти, которые, точно волокушу, тащили огромный бесформенный груз. В мозгу теснились бесполезные картины: плавание по колоссальной водяной капле с высоким поверхностным натяжением - гордости Циркумлуны; Эльмо восхваляет величие и славу Техаса; моя мать кормит меня; мой отец пытается объяснить мне, что такое океан… Ну и так далее.
      Когда наконец мои пальцы коснулись края бассейна и попытались продолжить путь, сознание чуть-чуть прояснилось. Я сообразил, что слезть в бассейн так, чтобы оказаться на спине, задача не из простых. А если я соскользну в него на животе, то не сумею приподнять над водой ни рта, ни носа. Потому, хотя в глазах у меня темнело, а каждая клетка тела требовала влаги, я заставил себя проползти по дуге, пока мой правый бок не вытянулся параллельно краю бассейна. Затем я завел правую кисть под подбородок, цепляясь пальцами за край бассейна, и отправил левую кисть вперед, насколько мог, а затем под его край, где пальцы нащупали удобную впадину.
      И все это время мои глаза были сосредоточены на воде, как мысли одинокого космопилота на топливе. Мой правый локоть окунулся в нее и познал блаженную прохладу. Тут во мне шевельнулось дурное предчувствие - этот бассейн выглядел очень глубоким. Но, напомнил я себе, плавать над десятью метрами глубины столь же просто, как над двумя - или над десятью километрами Н 2О (невообразимая цифра из океанических данных).