В этот миг из узкого прохода подле ложа появилась юная служанка с большим серебряным подносом на бритой голове, который был заставлен кубками и серебряными блюдами со всякой соблазнительной снедью. Кисти девушки были прикованы серебряными цепочками к обручу на талии, а стройные черные лодыжки соединены такой же цепочкой, позволявшей ей делать шаги всего в две ступни.

На этот раз Глипкерио молча простер к ней длинную узкую длань и снова приложил костлявый палец к губам. Стройная служанка замерла и осталась стоять недвижно, словно березка в безветренный день.

Мышелов хотел было сказать: «Могущественный сюзерен, это все злодейские чары. Вы якшаетесь с вашими смертельными врагами!», однако в этот миг Хисвет опять улыбнулась ему, и он почувствовал, как страшновато-восхитительный холодок пробежал от серебряной стрелки, засевшей в виске, по щеке и челюстям к языку, который мгновенно онемел.

Хисвин снова забормотал с легкой илтхмарской шепелявостью, напомнившей Мышелову стрекотание крысы по имени Григ:

Черные крысы, сбившись в дальний от Хисвина конец клетки, возбужденно пищали и взвизгивали, словно объятые ужасом. Большинство из них встали на задние лапки и прильнули к решетке, будто смертельно перепуганные люди.

Вычерчивая в воздухе пальцами какой-то сложный и таинственный узор, старик продолжал:

«И настала круговерть», – крысы, поворачиваясь на месте, словно актеры-любители, желающие облегчить и вместе с тем драматизировать свое падение на землю, стали очень убедительно валиться на пол клетки и друг на дружку и замирали, сомкнув мохнатые ресницы, безвольно откинув лысый хвост и вытянув кверху лапки с острыми когтями.

В зале послышались медленные шлепки – это рукоплескал Глипкерио своими огромными ладонями длиной в человеческую ступню. Затем этот орясина-монарх двинулся к клетке походкой столь быстрой и вместе с тем легкой, что нижние две трети его тоги стали напоминать шатер. Хисвет весело семенила рядом, а Хисвин принялся пересекать залу по длинной дуге.

– Ты зрел это чудо. Серый Мышелов? – тонким голосом осведомился Глипкерио, сделав знак гонцу подойти поближе. – Ланкмар наводнен крысами. Ты, который, судя по твоему имени, должен был бы нас защитить, несколько задержался с возвращением. Однако – хвала черным костям богов! – мой грозный слуга Хисвин и его несравненная дочь, еще ученица в чародейских делах, победили крыс, которые угрожали каравану с зерном, и, вовремя вернувшись сюда, приняли меры против нашей крысиной заразы – меры магические и несомненно успешные, о чем свидетельствует только что проведенный опыт.

С этими словами эксцентричный сюзерен, выпростав из-под тоги длинную обнаженную руку, потрепал Мышелова по подбородку, к великому неудовольствию последнего, которое, впрочем, ему удалось скрыть.

– Хисвин и Хисвет рассказали мне, – с мелодичным смешком продолжал Глипкерио, – что некоторое время подозревали тебя в сговоре с крысами – да это и неудивительно, если принять во внимание твою серую одежду и ладную приземистую фигуру, – и им пришлось тебя связать. Но все хорошо, что хорошо кончается, и я тебя прощаю.

Мышелов принялся горячо опровергать обвинение и рассказывать, как все происходило на самом деле, но оказалось, что только мысленно, потому что вслух он проговорил:

– Вот, государь, срочное послание от царя Восьми Городов. И кстати, нам встретился дракон….

– Ох уж этот мне двуглавый дракон! – с новой мелодичной усмешкой прервал его Глипкерио и шаловливо погрозил перстом. Пергамент он сунул за пазуху, даже не взглянув на печать. – Моварл по альбатросовой почте сообщил мне об этой странной массовой галлюцинации у моих матросов. Хисвин и Хисвет, оба опытные психологи, подтверждают это. Как правило, матросы – люди удручающе суеверные, Серый Мышелов, и, очевидно, их фантазии гораздо более заразительны, чем я предполагал, ведь им поддался даже ты! Я мог ожидать этого от твоего приятеля-варвара – как бишь его: Фавнер? Фафрах? – или от Слинура или Льюкина – ведь кто такие капитаны, как не сделавшие карьеру матросы? – но ты, человек вроде бы цивилизованный…. И это я тоже тебе прощаю. Какое благо, что мудрому Хисвину пришло в голову проследить с черного тендера за караваном!

Мышелов обнаружил, что сам он кивает, а Хисвет и Хисвин – последний, скривив морщинистые губы, – лукаво улыбаются. Он опустил взгляд на груду черных крыс, скорчившихся в театральных судорогах. Может, Иссек и принял их в царство, однако глазки животных под полуопущенными веками поблескивали довольно живо.

– А шерсть у них не выпала, – с мягким упреком заметил он.

– Ты понимаешь все слишком буквально, – хохотнув, ответил Глипкерио. – Это же поэтическая вольность.

Мышелов с силой, но, как ему показалось, незаметно, наступил на длинный хвост, свисавший из клетки на плитки пола. Крыса даже не шелохнулась. Однако Хисвин заметил это движение и погрозил Мышелову пальцем. Мышелову показалось, что в глубине крысиной кучи что-то чуть-чуть шевельнулось. И тут из клетки ударила тошнотворная вонь. Глипкерио судорожно сглотнул. Хисвет изящно зажала большим и указательным пальцами свой розовый носик.

– Ты сомневаешься в действенности моего заклинания? – очень вежливо осведомился Хисвин у Мышелова.

– А не слишком ли быстро они начали разлагаться? – спросил Мышелов. Ему пришло в голову, что в полу клетки мог находиться хорошо пригнанный люк, а в ее толстом основании – дюжина давно издохших крыс или даже просто основательно подгнивший бифштекс.

– После заклинаний Хисвина они мертвы вдвойне, – несколько слабым голосом заверил Глипкерио, прижимая длинную ладонь к впалому животу. – Поэтому процесс разложения ускоряется.

Хисвин поспешно указал рукой на открытое окно рядом с выходом на крыльцо. Мускулистый желтый мингол в черной набедренной повязке выскочил из угла, где он сидел на корточках, подхватил клетку и, подбежав к окну, выбросил ее в море. Мышелов кинулся за ним. Отпихнув мингола ловким тычком локтем под ребро, он, придерживаясь рукой за стену, выглянул вниз и увидел, как клетка, подняв фонтан белых брызг, погрузилась в голубую воду.

В тот же миг он почувствовал на своем боку от подмышки до голени шелковое платье прижавшейся к нему боком Хисвет.

Мышелову показалось, что по мере того, как клетка погружалась на глубину, из нее выбирались черные точки и плыли в сторону подводной скалы.

Хисвет чуть слышно шепнула:

– Сегодня вечером, когда ляжет спать вечерняя звезда. На площади Тайных Восторгов. В зарослях укромных деревьев.

Быстро отвернувшись от Мышелова, нежная дочь Хисвина велела служанке в серебряных цепях и с черным обручем на шее:

– Легкого илтхмарского для его величества! А потом подашь нам.

Глипкерио осушил кубок бесцветной жидкости и стал чуть менее зеленым. Мышелов выбрал вино потемнее и покрепче, а также хорошо прожаренную нежную отбивную, взяв то и другое с серебряного подноса, когда служанка изящно опустилась перед ним на колени, держа спину при этом совершенно прямо.

Грациозно изогнувшись, она без видимых усилий встала с колен и жеманной походкой двинулась к Хисвину, делая короткие шажки скованными ногами, и тут Мышелов увидел, что если спереди на ней не было ни одеяний, ни каких-либо побрякушек, то обнаженную спину и ноги девушки украшали расположенные на равных промежутках друг от друга розовые косые линии.

Он понял, что это не раскраска, а следы порки. Значит, жирная Саманда не оставила своих художеств с кнутом. Такое садистское родство душ между тощим, как жердь, женоподобным Глипкерио и дебелой экономкой было психологически весьма поучительно и вместе с тем мерзко. «Интересно, чем провинилась служанка», – подумал Мышелов и тут же представил, как Саманда, одетая в толстое черное платье, жарится в раскаленной плите, а может, со свинцовым грузом, привязанным к толстенным лодыжкам, съезжает вниз по медному желобу.

Тем временем Глипкерио обратился к Хисвину:

– Стало быть, следует выманить всех крыс на улицы, а потом произнести твое заклинание?

– Совершенно справедливо, о мудрейший из повелителей, – заверил Хисвин. – Но только нужно немного повременить, пока звезды не займут наивыгоднейшее положение в небесном океане. Вот тогда я с помощью моей магии смогу умертвить их на расстоянии. Я произнесу заклинание с голубого минарета, и всем им придет конец.

– Надеюсь, звезды пойдут к нужному месту на всех парусах, – сказал Глипкерио, и детский восторг на его лице с низким лбом сменился на миг тревогой. – Мой народ волнуется, требует, чтобы я изринул крыс или прогнал их назад в норы. Но ведь тогда выманить их будет гораздо труднее, как ты думаешь?

– Пусть такая безделица не занимает твой могучий ум, – успокоил сюзерена Хисвин. – Крыс не так-то легко напугать. Можешь принимать против них любые меры, какие сочтешь нужным. И скажи своему совету, что у тебя в резерве есть могучее оружие.

– А почему бы, – вмешался Мышелов, – не научить тысячу пажей заклинанию Хисвина, чтобы они прокричали его в крысиные норы? Сидя под землей, крысы не разберутся, что звезды стоят не там, где следует.

Глипкерио возразил:

– Да, но необходимо, чтобы эти твари видели хитрые узоры, которые плетет пальцами Хисвин. Этих тонкостей тебе не понять. Серый Мышелов. Ты доставил мне послание Моварла, а теперь оставь нас. – Он повернулся, взмахнув подолом черной тоги, и его глазки с желтой радужкой злобно сверкнули на худом лице. – И имей в виду: я простил тебе твою задержку, Серый Мышелов, простил фантазии насчет дракона и сомнения в магическом могуществе Хисвина. Но в другой раз прощения тебе не будет. Не вздумай и заговаривать о чем-нибудь подобном.

Мышелов поклонился и направился к выходу. Проходя мимо неподвижной служанки с исполосованной спиной, он прошептал:

– Как тебя зовут?

– Рита, – выдохнула та.

Рядом прошла Хисвет, подцепила серебряной вилкой черной икры, и Рита мгновенно рухнула на колени.

– Тайные восторги, – пробормотала дочь Хисвина и принялась катать голубовато-розовым язычком икринки по пухлой верхней губе.

Когда Мышелов ушел, Глипкерио склонился к Хисвину и стал похож на черную виселицу.

– Между нами, – прошептал он. – Эти крысы порой заставляют даже меня…. э-э…. тревожиться.

– Жуткие твари, – мрачно согласился Хисвин. – Могут устрашить даже богов.

Фафхрд скакал на юг, в сторону Сархеенмара, по каменистой дороге, зажатой между отвесными скалами и Внутренним морем. Черные волны дыбились подле берега и с глухими ударами разбивались в нескольких ярдах ниже дороги, которая от брызг была влажной и скользкой. Низкие темные тучи состояли, казалось, не из паров воды, а из дыма вулканов или горящих городов.

Северянин спал с тела – лишний жир ушел с потом, сгорел, – глаза его налились кровью от пыли, вокруг них выступили красные круги, волосы потускнели. Он скакал на мощной и сухопарой серой кобыле, дикие глаза которой тоже покраснели – она выглядела не менее зловеще, нежели местность вокруг.

Он добыл эту лошадь у минголов вместо гнедого, и, несмотря на скверный нрав кобылы, сделка оказалась выгодной, так как, когда Фафхрд встретил минголов, гнедой от бешеной скачки уже еле дышал. Приближаясь по лесной дороге к Клелг-Нару, он увидел трех тощих, как пауки, минголов, которые собирались изнасиловать стройных сестер-двойняшек. Это жестокое и малоэстетичное мероприятие Фафхрду удалось предотвратить, поскольку он не дал минголам времени воспользоваться луками, а их короткие кривые мечи по сравнению с Серым Прутиком были ничто. Когда последний из троицы, изрыгая проклятия и кровь, повалился на землю, Фафхрд повернулся к одинаково одетым девочкам и обнаружил, что спас лишь одну: один из подлых минголов, прежде чем броситься на Северянина, успел перерезать второй горло. Вот тут Фафхрд и завладел одной из мингольских лошадей, несмотря на то, что она кусалась и лягалась, как бешеная. Из воплей и всхлипываний оставшейся в живых девочки Фафхрд понял, что ее родители возможно еще живы и находятся среди защитников Клелг-Нара, поэтому он тут же вскинул ее на луку седла, хотя она сопротивлялась изо всех сил и пыталась его укусить. Когда же она немного угомонилась, Фафхрд пришел в возбуждение: тонкие и длинные руки и ноги девочки были так близко, лемурьи глаза были такими огромными, и к тому же она, перемежая речь жуткими девичьими проклятиями и совсем уж детскими выражениями, не переставая твердила, что все мужчины без исключения – волосатые скоты, презрительно поглядывая при этом на роскошную растительность на груди Северянина. Однако он все же сдержал свой любовный пыл из уважения к совсем юным летам девочки – ей с виду было не больше двенадцати, хотя она и отличалась довольно высоким ростом, – а также к перенесенной ею утрате. Однако когда он вернул девчонку не слишком признательным и на удивление подозрительным родителям, то на его учтивое обещание вернуться через годик-другой, она лишь сморщила курносый нос, язвительно взглянула на него своими голубыми глазами и повела плечами, отчего в голову Фафхрда закрались сомнения: а правильно ли он поступил, когда спас ее от минголов и дал ей столь опрометчивое обещание? Но как бы там ни было, он все же добыл себе свежую лошадь и тугой мингольский лук с целым колчаном стрел.

В Клелг-Наре шли ожесточенные уличные бои за каждый дом, за каждое дерево, а по ночам на востоке полукругом горели огни мингольских костров. К своему неудовольствию, Фафхрд выяснил, что уже много недель в гавань Клелг-Нара не заходил ни один корабль, поскольку она была наполовину занята противником. Город минголы поджигать не стали: для тощих жителей безлесых степей дерево было богатством, и их рабы быстро разбирали очередной занятый дом и утаскивали или увозили на восток каждое бревнышко, каждый кусочек прелестной резьбы.

Поэтому, несмотря на слухи о том, что мингольские отряды прорвались и на юг, Фафхрд поскакал именно в этом направлении, предварительно укротив свою дикую кобылу с помощью кнута и нескольких кусочков сотового меда. И теперь из-за стлавшегося над дорогой дыма он был почти уверен, что Сархеенмар минголы все же подпалили. Чуть позже Фафхрд понял, что город взят: на дороге стали попадаться оборванные, пропыленные беженцы, которые, дико озираясь, тянулись на север, заставляя Фафхрда то и дело объезжать их по склону холма, чтобы его неистовая кобыла не растоптала их своими железными копытами. Он попытался было расспросить кое-кого из беженцев, но те не могли от ужаса связать и двух слов и только лепетали что-то, словно Северянин пытался пробудить их от кошмарного сна. После нескольких бесплодных попыток Фафхрд кивнул – он знал, как умеют пытать минголы.

Но вскоре в том же направлении проскакал в беспорядке мингольский кавалерийский отряд. Лошади всадников лоснились от пота, а на лицах самих конников застыла гримаса ужаса. На Фафхрда они не только не напали, но, казалось, даже его не заметили, и если кто-то из беженцев и попал под копыта их лошадей, то не по злому умыслу всадников, а лишь потому, что, объятые паникой, те не замечали ничего вокруг.

Помрачневший Фафхрд продолжал скакать, продираясь сквозь гудящую толпу и размышляя, что могло внушить такой ужас минголам и жителям Сархеенмара.

Теперь черные крысы стали показываться в Ланкмаре даже днем: они ничего не воровали, не кусались, не бегали, не пищали, а просто показывались. Они выглядывали из люков и только что прогрызенных дыр, сидели во всяческих щелях и заходили в жилища безмятежно и доверчиво, словно кошки, причем как в будуары дам, так и в лачуги бедняков.

Там, где крыс замечали, слышался судорожный вздох, тихий взвизг, быстрый топот ног, и в грызунов летели закопченные горшки, браслеты с самоцветами, ножи, камни, шахматные фигуры – словом, все, что попадалось под руку. Но зачастую крыс замечали далеко не сразу – настолько спокойно и непринужденно они себя чувствовали.

Некоторые крысы степенно расхаживали по вымощенным плиткой или булыжником улицам, пробираясь через лес ног и развевающихся черных тог и напоминая карликовых собачонок; когда их обнаруживали, людская река немедленно вскипала водоворотами. Пять тварей, словно черные бутылки с яркими глазками, расположились на верхней полке в лавке самого богатого ланкмарского бакалейщика и сидели там, пока люди не разобрали, что к чему, и не принялись истерически швырять в них узловатыми пряными кореньями, тяжелыми хруспскими орехами и даже кувшинчиками с черной икрой, после чего крысы лениво удалились через щель, которой накануне еще не было. Еще дюжина разместилась, стоя на задних лапах, среди черных мраморных скульптур, украшавших стены храма Зверей; в самый разгар ритуала они с громким писком принялись невозмутимо сновать по многочисленным нишам. Три твари свернулись клубочком на обочине рядом со слепым попрошайкой Нафом, и все принимали их за его грязную суму, пока некий вор не попытался ее стянуть. Еще одна разлеглась на расшитой драгоценными каменьями подушке, где обычно отдыхала любимая черная мартышка Элакерии, племянницы сюзерена и весьма пышнотелой погубительницы мужчин: в один прекрасный миг Элакерия рассеянно протянула пухлую ручку, чтобы погладить зверька, и ее пальчики с позолоченными ногтями наткнулись не на бархатистый мех, а на короткую и жесткую шерсть.

В памяти жителей сохранилось нашествие крыс во времена взрыва Черной Хвори, но тогда они испуганно метались по улицам или жались по углам и никогда не расхаживали столь нагло и решительно, как теперь.

Такое поведение тварей заставило стариков, сказочников и редкобородых ученых мужей вспомнить страшные предания о том, что когда-то, много десятков веков назад, на месте Ланкмара находился горбатый город, населенный крысами размером с человека; что в те времена у крыс был свой язык, свое правительство и даже целая империя, простиравшаяся до границ непознанных миров, которая сосуществовала с людскими поселениями, но была гораздо более сплоченной; что под толстыми стенами Ланкмара, много глубже обычных крысиных ходов и людских подземных сооружений якобы существует метрополия грызунов – с низкими потолками, улицами, домами, яркими фонарями и хранилищами, доверху набитыми украденным зерном.

И теперь крысы стали вести себя настолько заносчиво, что, казалось, им принадлежит не только легендарная подземная метрополия, но и весь Ланкмар вообще.

Матросы с «Каракатицы», которые собрались было изумить в таверне собутыльников и сорвать с них не одну выпивку за рассказы о страшном нападении крыс на их судно, обнаружили, что Ланкмар интересуется исключительно собственным крысиным нашествием. Матросы приуныли и встревожились. Некоторые даже поскорее вернулись на «Каракатицу», где звездочет снова стал зажигать защитные фонари, а Слинур и черный котенок в беспокойстве прохаживались по юту.