Мышелов сидел на носу «Феи», уперевшись спиной в мачту, а ногами в основание бушприта, и смотрел на Льдистый остров, к которому они приближались снова, но уже с северо-востока. Впереди по курсу должно было находиться место, где зарождался водоворот, и начало отлива указывало, что близится нужное время – если только он рассчитал все правильно и верны были сведения, полученные от Сиф и Урфа. Старик-мингол у него за спиной ловко управлялся с румпелем на корме и треугольным косым парусом, а Миккиду присматривал за единственным узким кливером.

Мышелов расстегнул висевший на поясе небольшой, но глубокий кошель и посмотрел на покоившийся внутри тяжелый, тускло отблескивавший золотом «усмиритель водоворотов» (как назывался сей предмет, Сиф не сказала, оставалось только гадать). И ему не в первый раз подумалось, насколько по-благородному расточительно (равно и как глупо) делать из золота вещь, которая должна пропасть безвозвратно. Что ж, вера и расчетливость несовместимы… Хотя, может, и совместимы.

– Миккиду! – громко позвал он.

– Да, сэр? – откликнулся тот – мгновенно, покорно и несколько испуганно.

– Ты видел под крышкой люка моток тонкого шнура? Прочного такого, вроде того, на каком ты спускаешь из окна добычу сообщнику, а то и сам спускаешься при нужде? Им еще некоторые душители пользуются.

– Да, сэр!

– Хорошо. Принеси его мне.

Шнур оказался именно таким, как Мышелов его описал, и, насколько он мог судить, не менее ста ярдов длиной. И пока он привязывал один конец шнура к усмирителю водоворотов, другой – к палубному рым-болту, проверял, свободно ли разматывается моток, и прятал усмиритель в кошель, на губах его играла сардоническая усмешка.

Они добирались до этого места полдня. Сначала, выйдя из Соленой Гавани, взяли на восток при боковом ветре, оставив рыбачью флотилию, занятую ловом, на юго-западе, где море так и кипело от обилия рыбы, и плыли до тех пор, пока белая соляная скала не осталась далеко позади. Затем медленно пошли навстречу ветру на север, постепенно удаляясь от скалистого восточного берега, который отклонялся к западу. И наконец быстро вернулись по ветру обратно к тому же берегу, туда, где была заманивавшая неосторожных моряков мелкая бухта, охраняемая двумя скалами. Парус пел на ветру, нос корабля вспенивал невысокие волны, шедшие навстречу в стройном боевом порядке. Солнце заливало светом всю морскую гладь.

Мышелов поднялся и начал высматривать в море впереди подводные камни и признаки отлива. «Фея» как будто ускорила ход, словно, помимо ветра, ее подгоняло течение. И тут он заметил небольшой водоворот, стремительное кружение пенящихся гребешков волн. Настало время действовать! Он крикнул Урфу, чтобы тот приготовился сделать поворот оверштаг.

Но хотя Мышелов и ждал чего-то в этом роде, он все же был захвачен врасплох, когда гигантская невидимая рука (так это выглядело) подхватила снизу «Фею», развернула и повлекла ее по кругу, сильно накренив судно. Миккиду у него на глазах завис в воздухе над водой в ярде от палубы. Он невольно рванулся на помощь и, схватившись машинально левой рукой за мачту, правой сгреб ошарашенного вора за воротник. Мышцы его застонали, но выдержали. Опустив Миккиду на палубу, он прижал его ногой, чтобы не слетел за борт, согнулся под напором ветра, хлопавшего парусами, и кое-как огляделся по сторонам.

Где только что были стройные ряды волн, теперь возникло глубочайшее блюдце почти в две сотни ярдов в поперечнике, и по краю его с невероятной скоростью неслась «Фея». За бешено хлопающим парусом Мышелов углядел Урфа, который обеими руками вцепился в румпель. Посмотрев снова на водоворот, он обнаружил, что «Фея» уже гораздо ближе к центру, где обнажились на глубине зазубренные, словно сломанные черные клыки какого-то чудовища, камни. Не мешкая, он полез в кошель за усмирителем и, сделав поправку на ветер и скорость «Феи», швырнул его в середину водяной ямы. Мгновение тот, казалось, висел в воздухе, сверкая в солнечном свете, потом наконец упал.

На сей раз было так, словно сто гигантских невидимых рук внезапно разгладили водоворот. «Фея» как будто налетела на стену. Изменившие направление волны столкнулись с такой силой, что вскипевшая при этом пена захлестнула палубу и можно было поклясться, что в воде полно мыла.

Мышелов сначала убедился, что Урф и Миккиду на месте, держатся на ногах, а стало быть, скоро опомнятся. Затем удостоверился, что море и небо заняли надлежащие им места. Потом проверил румпель и паруса. Отведя глаза от мокрого кливера, он наткнулся взглядом на палубный рым-болт. И принялся сматывать шнур, не очень-то веря в удачу – наверняка тот зацепился за корягу или просто порвался в только что пережитом разгуле водной стихии, – но, к собственному удивлению, выудил-таки привязанный к концу усмиритель, который сверкал еще ярче, чем до своего падения в донные камни. Положив его в кошель и туго затянув сырые завязки, Мышелов ощутил необыкновенное самодовольство.

К этому времени волны и ветер как будто вернулись к своему нормальному состоянию, а Урф и Миккиду зашевелились. Мышелов велел им вернуться на места (отказавшись наотрез обсуждать появление и исчезновение водоворота) и направил «Фею» в обратный путь, дерзко держась близ берега, где среди скал он заметил изрядное количество серого плавника, останки погибших кораблей.

Пора жителям Льдистого собирать новую партию дерева, весело подумал он. Надо сказать Гронигеру. А может, лучше подождать следующего кораблекрушения – мингольского! – которое обеспечит им огромный урожай.

Мышелов взял курс на Соленую Гавань, радуясь попутному ветру. И забубнил себе под нос:

– Мингол должен умереть – там, внизу, в аду кромешном…

Да, и корабли их ждет погибель – среди каменных клыков.

В гуще облаков к северу от Льдистого плыла чудесным образом в небе сфера из черного льда, что была обиталищем Кхахкта, но чаще всего его тюрьмой. Снег, сыпавшийся не переставая, накрыл черную сферу белой шапкой. Снег этот скапливался также тонким белым слоем, обрисовывая их, на могучих крыльях, спине, шее и груди невидимого существа, парившего рядом со сферой. Существо это, похоже, за нее держалось, ибо всякий раз, как оно дергало головой и плечами, чтобы стряхнуть снег, сфера подскакивала.

Опускная дверь, расположенная в нижней ее части, откинулась, и Кхахкт высунул наружу голову, плечи и одну руку, словно некое злобное божество, выглядывающее с небес.

Два этих существа заговорили.

Кхахкт: Капризное чудовище! Почему ты нарушаешь мое божественное уединение, колотя по моей сфере? Скоро я пожалею, что дал тебе крылья.

Фарумфар: Я бы охотно вернулся к полетам на невидимом скате. В них есть свои преимущества.

Кхахкт: Да чтоб тебя разорвало!..

Фарумфар: Умерь свою прыть, дедуля. Я разбудил тебя не без причины. Безумие минголов, кажется, поуменьшилось. Гонов, вождь идущих за солнцем, что движутся на Льдистый, велел своим кораблям брать два рифа на парусе во время простого шторма. А рейдеры идущих против солнца, кои уже на острове, отступили от отряда, что был в три раза меньше их собственного. Что, твои колдовские чары ослабли?

Кхахкт: Успокойся. Я разбирался с двумя новыми богами, которые помогают Льдистому: насколько они сильны, откуда пришли, чего хотят и возможно ли их подкупить. И пришел к выводу, что оба весьма ненадежны, большой силой не обладают – так, жуликоватые боги из незначительного мирка. Можно не обращать на них внимания.

На летуне вновь скопился снег, обрисовав отчасти даже тонкие, жестокие, аристократические черты его лица. Тот отряхнулся.

Фарумфар: Итак, что же мне делать?

Кхахкт: В минголах я снова разожгу пыл, когда (и если) они решат отступить, так что не бойся. Пока твое дело – избегать своих зловредных сестер, если удастся, и причинить как можно больше вреда Фафхрду (ведь это он напугал рейдеров, не так ли?) и его отряду. Меть в девочку. За работу!

И он исчез в своей черной, покрытой снегом сфере и захлопнул за собой дверь, словно чертик из коробочки. А Фарумфар широко раскинул крылья, разметав сыпавшийся с небес снег, и устремился вниз.

Когда Урф и Миккиду, войдя в гавань, ловко ставили «Фею» на якорь у бакена и убирали паруса под бдительным присмотром Мышелова, достойная всяческих похвал матушка Грам уже поджидала их в ялике. Мышелов все еще пребывал в удивительно хорошем настроении и был столь собой доволен, что соизволил даже пару раз похвалить Миккиду (чем последний был крайне озадачен) и отпустил в адрес мудрого, молчаливого старого мингола несколько глубокомысленных и весьма непонятных замечаний.

В ялике Миккиду устроился на носу, а Мышелов, разделив с Урфом среднюю банку, беззаботно обратился к старой ведьме, подгребавшей к причалу:

– Как прошел день, матушка? Нет ли для меня каких вестей от вашей госпожи?

Она ответила ему ворчанием, которое могло означать все или ничего, на что он всего лишь мягко ответил:

– Да будут благословенны ваши старые, верные косточки, – и обратил свой рассеянный взор на гавань.

Уже наступил вечер. В гавань входили последние рыбачьи суда, глубоко осевшие под тяжестью еще одного побившего все рекорды улова. Внимание Мышелова привлек ближайший пирс, где как раз разгружался при свете факелов один из кораблей и четыре островитянина сходили на берег, неся свои невероятные (и чудовищные) трофеи.

Вчера жители острова произвели на него впечатление весьма солидных и уравновешенных людей, но сегодня они казались ему все более и более какими-то придурковатыми и неотесанными, особенно эти четверо, которые чуть не лопались от радости, растянувши в ухмылке рты и выпучив глаза под тяжестью своего немалого груза.

Шедший первым согбенный бородатый парень тащил на спине, держа за хвост, огромного серебряного тунца, длиною с него самого, а толщиной так даже и больше.

Следующий поджарый малый нес, обвивши вокруг туловища и придерживая на плечах за хвост и шею, самого большого угря, какого только когда-либо видел Мышелов. Казалось, он с этой рыбой борется на ходу – та, еще живая, медлительно корчилась. Счастье, что она не обвилась вокруг его шеи, подумал Мышелов.

Шедший следом за угреносцем рыбак нес на изогнутом крюке, пропущенном сквозь панцирь, великанского зеленого краба, все десять ног которого непрестанно шевелились, а клешни сжимались и разжимались. И трудно было сказать, чьи глаза были выпучены больше, моллюска или человека.

Последний тащил на плече за связанные щупальца осьминога, туловище коего еще сменяло в предсмертных судорогах, один за другим, все цвета радуги, а огромные впалые глаза над чудовищным клювом уже помутнели.

«Чудовища, несущие чудовищ, – заключил с довольным смешком Мышелов. – Господи, до чего же мы, смертные, гротескны!»

Ялик приближался к причалу. Мышелов повернулся к нему и увидел на краю.., нет, не Сиф, как понял он с грустью через мгновение, но Хильзу и Рилл (что его несколько удивило), которые радостно улыбались, – последняя держала ярко пылавший факел, и обе они, нарумяненные, в коротеньких ярких нарядах с глубокими вырезами, одна в красных чулках, другая в желтых, выглядели просто замечательно. Мышелов, выбираясь из ялика на причал, подумал, что нынче они кажутся как-то моложе или, по крайней мере, менее потасканными. Как это мило со стороны Локи – прислать своих жриц.., ну, не совсем жриц, скорее, храмовых девушек.., да и не девушек тоже, а просто знающих свое дело леди, нянек и подружек бога – приветствовать воротившегося домой его верного слугу.

Но не успел он поклониться в ответ, как они перестали улыбаться и Хильза сказала тихо, но с нажимом:

– Дурные вести, капитан. Леди Сиф послала нас сказать вам, что ей и леди Афрейт предъявлено обвинение со стороны остальных членов Совета. Будто бы доверенные ей деньги и прочие сокровища Льдистого она употребила на то, чтобы нанять вас и другого, высокого, капитана и ваших людей. Она надеется, что ваше прославленное хитроумие позволит вам придумать какую-то историю, дабы опровергнуть это обвинение.

Мышелов, однако, не дрогнул. Куда больше, чем печальный рассказ Хильзы, его поразило, как ярко пылает и искрится факел в руках Рилл. При упоминании сокровищ Льдистого он коснулся своего кошеля, где покоился усмиритель, к коему был привязан отрезок шнура. Наверняка золотой кубик был одним из этих самых сокровищ, но Мышелова это почему-то не встревожило.

– И это все? – спросил он, когда Хильза умолкла. – Я-то думал, против нас уже выступили тролли, о которых говорил бог. Ведите же меня, мои драгоценные, в зал Совета! Урф и Миккиду, за мной! Мужайтесь, матушка Грам, – он наклонился к ялику, – вашей госпоже ничто не угрожает.

И, взяв под руки Хильзу и Рилл, он не мешкая тронулся в путь, сказав себе, что в трудные моменты жизни, такие, как сейчас, самое важное – держаться с предельной самоуверенностью, искриться ею, как тот факел в руках Рилл! Вот и весь секрет. И неважно, что он представления не имеет, какую историю рассказать Совету. Побольше уверенности, и, когда понадобится, вдохновение придет!

На узких улицах оказалось полно народу, видимо, из-за позднего возвращения рыболовной флотилии. Может, правда, это был базарный вечер, а может, скопление людей было как-то связано с заседанием Совета. В любом случае, даже «чужестранцы» шатались по городу, и, как ни удивительно, выглядели они не столь гротескно, как жители Льдистого. Мышелов вновь увидел тех четырех рыбаков, еле тащившихся со своей чудовищной ношей! На них, разинув рот, пялился жирный мальчуган. Мышелов походя дал ему подзатыльник. Что за спектакль – вся эта жизнь!

Хильза и Рилл, заразившись его беззаботностью, снова разулыбались. Он и сам должен выглядеть презабавно, подумал Мышелов, вышагивая с двумя шлюхами с таким видом, будто весь город принадлежит ему.

И вот показался голубой фасад Зала Совета, с дверью, украшенной массивной кормой какого-то погибшего галеона и охраняемой двумя угрюмыми недотепами с дубинками. Хильза и Рилл дрогнули было, но Мышелов, ощутив их нерешительность, громко крикнул:

– Мое почтение Совету! – и увлек их внутрь за собой, а Урф и Миккиду прошмыгнули следом.

Они оказались в помещении побольше и повыше, чем задняя комната в «Соленой Селедке», но тоже выстроенном из серого дерева, обломков кораблекрушения. Очага здесь не было, скудное тепло давали две дымящие жаровни, а освещался зал факелами, горевшими тускло-голубым пламенем (возможно, из-за бронзовых гвоздей), не таким веселым и золотисто-желтым, как факел Рилл. Главной деталью интерьера являлся длинный тяжелый стол, на одном конце которого с высокомерным видом восседали Сиф и Афрейт. В стороне от них, ближе к другому концу, сидели десять могучих, рассудительных островитян средних лет (Гронигер в середине) с такими скорбными, возмущенными и оскорбленными лицами, что Мышелов разразился смехом. У стен толпились другие островитяне, средь них – несколько женщин. И все обратили на вновь прибывших взоры, в коих читались замешательство и неодобрение. Гронигер вскочил и проревел:

– Как ты смеешь смеяться в лицо властям Льдистого? Ты, который ворвался сюда в сопровождении уличных женщин и своих жуликов-матросов?

Мышелов, кое-как сдерживая смех, слушал его с самым что ни на есть честнейшим видом, словно воплощение оскорбленной невинности.

Гронигер продолжал, тыча в него пальцем:

– Вот он перед вами, советники, тот, кто получил незаконно присвоенное золото и даже, может быть, золотой кубик справедливости. Тот, кто явился к нам с юга с байками о магических ураганах, о дне, обернувшемся ночью, об исчезающих вражьих кораблях и о мингольском вторжении – человек, у которого, представьте себе, в команде минголы, – и этот человек платит за стоянку в доках золотом Льдистого!

Тут встала Сиф и, сверкнув глазами, сказала:

– Позвольте высказаться хотя бы ему, дабы ответить на это оскорбительное обвинение, раз уж вы не верите моему слову.

Вскочил советник, сидевший рядом с Гронигером:

– Почему мы должны выслушивать лживые речи чужестранца?

Гронигер сказал:

– Благодарю вас, Двон. Афрейт тоже поднялась на ноги:

– Нет уж, позвольте ему сказать. Или вы не хотите слушать никого, кроме себя? Встал еще один советник. Гронигер сказал:

– Да, Зваакин? Тот сказал:

– Не будет вреда, если мы его выслушаем. Он может выдать себя собственными же речами.

Сиф свирепо посмотрела на Зваакина и сказала громко:

– Скажите им, Мышелов.

В этот момент Мышелов, взглянув на факел Рилл (который как будто подмигнул ему), ощутил вдруг, что в него хлынула богоподобная сила, заполнившая все тело до кончиков пальцев – более того, до кончиков волос. Без предупреждения – на самом деле не успев даже осознать, что собирается сделать, – он подбежал к тому краю стола, где оставалось возле Сиф свободное пространство, и вспрыгнул на него.

Обвел властным взором всех собравшихся (сплошь холодные и враждебные лица), испытующе глянул на каждого, а потом.., богоподобная сила завладела, видимо, всецело его существом, вытеснив поневоле собственный его разум, и он только начал говорить что-то, как в глазах у него потемнело и сознание заволоклось безвозвратно тьмою, чернее и глубже всякого сна и обморока.

Далее для Мышелова время вообще остановилось.., а может, пролетела вечность.

Возвращение сознания (или, скорее, возрождение – столь далеким показался этот путь) началось для него с кружения во мраке желтых огней и возбужденных лиц с разинутыми ртами, с далекого смутного гула, сопровождавшего звучный голос, который ронял исполненные силы слова, а затем, опять же без предупреждения, глаза его резанул яркий свет, уши – оглушительный крик, перед ним материализовался Зал Совета, и он обнаружил, что стоит на столе в вызывающей позе, растянув губы в дикую, если не безумную, усмешку, уперев самодовольно левую руку в бок, а правой вращая над головой на шнурке золотой усмиритель – кубик справедливости, вспомнил он. А все вокруг, повскакивав на ноги, – советники, стражники, простые рыбаки, женщины (не говоря уже о Сиф, Афрейт, Рилл, Хильзе и Миккиду) – смотрят на него с восторженным обожанием, словно на бога или какого-то легендарного героя, подпрыгивают от возбуждения и громко его приветствуют! Они колотили кулаками по столу и стучали по полу дубинками. Стражники размахивали факелами, пока те не разгорелись столь же ярко, как факел Рилл.

«Во имя всех богов сразу, – воскликнул про себя Мышелов, продолжая тем не менее улыбаться, – что я сказал или пообещал такого, чтобы привести их всех в подобное состояние? Во имя дьявола, что?»

Тут Гронигер с помощью стоявших рядом быстро вскарабкался на другой конец стола, помахал, призывая ко вниманию, и, едва получив таковое, сразу же обратился к Мышелову громким и прочувствованным голосом, заставив слушать себя и всех остальных:

– Мы это сделаем.., да, мы сделаем это! Я сам поведу через Гибельные земли половину войска Льдистого, наших горожан, на помощь Фафхрду, сражаться с идущими против солнца, а Двон и Зваакин вооружат вторую половину, наш рыболовный флот, и поплывут за вашим «Бродягой» биться с идущими за солнцем минголами. Победа!

И весь зал огласился криками «Смерть минголам!», «Победа!» и еще какими-то возгласами, коих Мышелов не разобрал. Когда шум стал стихать, Гронигер вскричал:

– Вина! Давайте закрепим наш союз! Зваакин же прокричал Мышелову:

– Позовите вашу команду, пусть празднуют с нами – они имеют право отныне и навсегда свободно ходить по Льдистому!

Миккиду охотно побежал за остальными матросами. А Мышелов беспомощно взглянул на Сиф – все еще улыбаясь, ибо, как он подумал, улыбка, наверно, приклеилась к его губам навеки, – но она лишь простерла к нему руки и крикнула, вся разрумянившись:

– Я поплыву с вами!

Афрейт же рядом с нею твердила:

– Я пойду через Гибельные земли к Фафхрду и возьму с собой бога Одина!

Гронигер услышал это и сказал ей:

– Я и мои люди окажем вам любую помощь, какая только понадобится, почтенная советница, – и Мышелов понял, что, помимо всего прочего, заставил еще и неверующих рыбаков уверовать – во всяком случае, в двух богов, Одина и Локи. Но что же он им сказал?

Он позволил Сиф и Афрейт стащить себя со стола на пол, но не успел ни о чем спросить, так как Сиф обвила его руками, крепко обняла и поцеловала в губы. Это было чудесно, именно об этом он мечтал вот уже три месяца с лишним (хотя в мечтах все происходило в несколько более интимной обстановке), и когда она, с сияющими как звезды глазами, отпустила его, на уме у него вертелся уже совсем другой вопрос, задать который ему не дала Афрейт, тоже обняв его и крепко поцеловав.

Это, разумеется, было приятно, но значимость поцелуя Сиф как-то поубавилась – он стал менее личным, превратился из знака любви в простое поздравление, пылкий выплеск энтузиазма. Мечта растаяла. И только Афрейт отошла, как Мышелова сразу окружила толпа доброжелателей, кое-кто из которых тоже жаждал заключить его в объятия. Краем глаза он заметил Хильзу и Рилл – они целовались со всеми подряд, и поцелуи эти, конечно, не имели никакого значения, так что дураком он был, приняв поцелуй Сиф за нечто другое, – а потом он увидел Гронигера и готов был поклясться, что тот танцевал джигу. Один только старик Урф почему-то не присоединился к общему веселью. И Мышелову показалось даже, что тот смотрит на него с печалью во взоре.

Так начался праздник, продолжавшийся полночи, и все ели, пили, веселились, плясали, уходили и возвращались и бесконечно поздравляли друг друга. И чем далее, тем более гротескными становились их танцы, прыжки и прочие телодвижения под звуки коротенькой ритмичной, но грозной песенки, которая и сейчас звучала в голове Мышелова и под которую плясали уже все: «Тучи гуще, ветер злей. Льдистый тонет в черной мгле. Ночь родит чудовищ строй – нисс и никор, дрок и тролль». Как раз это сейчас, по мнению Мышелова, и происходило – рождение чудовищ. (Только вот тролли где?) И дальше все будет по песенке, думал он, вплоть до неумолимого приговора в конце: "Мингол должен умереть – там, внизу, в аду кромешном, там, где вечна круговерть, задыхаться будет вечно, муки адские терпеть, в смерти призывая смерть. Нет безумию конца! Не вернется мир в сердца!

Все это время с лица Мышелова не сходила словно приклеившаяся улыбка, и с видом бойким, дерзким и крайне самоуверенным он отвечал на вопрос, который ему то и дело задавали: «Нет, я не оратор.., никогда не учился.., правда, всегда любил поболтать», хотя внутренне сгорал от любопытства. Улучив момент, он спросил у Сиф:

– Что я сказал такого, чтобы всех переубедить и столь кардинально склонить на свою сторону?

– Кому, как не вам, об этом знать, – ответила она.

– Расскажите мне все же, что вы запомнили, – сказал он. Она задумалась.

– Вы взывали исключительно к их чувствам, к их эмоциям, – сказала она наконец. – Это было просто замечательно.

– Но что именно я говорил? Какие слова?

– О, я даже передать не могу, – заверила его она. – Все сказанное было столь органично, ничто не выделялось.., мне не вспомнить подробностей. Но не сомневайтесь, речь была безупречной.

Затем Мышелов попробовал подступиться к Гронигеру:

– В какой момент мои доводы вас убедили?

– Как вы можете спрашивать? – отвечал седой островитянин, хмуря в искреннем замешательстве морщинистый лоб. – Все было так логично, четко и холодно аргументировано – прямо как дважды два четыре. Можно ли считать одну часть уравнения более убедительной, нежели другую?

– Верно, верно, – неохотно отозвался Мышелов и добавил:

– Я полагаю, принять богов Одина и Локи вас убедила та же строгая логика?

– Именно, – подтвердил Гронигер.

Мышелов кивнул, но про себя пожал плечами. Он-то понял, что произошло, и проверил чуть позже свою догадку, поговорив с Рилл.

– Где ты зажгла свой факел? – спросил он.

– В «Огненном логове», – ответила она, – от божественного огня, разумеется.

И поцеловала его. (Этот поцелуй тоже был не плох, хотя в него не было вложено ничего профессионального.).

Да, Мышелов понял, что это бог Локи вышел из огня, на время завладел им (как однажды в Ланкмаре Фафхрдом завладел бог Иссек) и привел его устами доводы, которые бывают весьма убедительны, когда звучат из уст бога или во время войны и подобных ей катаклизмов, – и оказываются совершенно пустыми, будучи высказаны простым смертным или при каких-то рядовых обстоятельствах.

И некогда было гадать на самом деле, что он там такое сказал, ибо хлопот и без того хватало: и решения предстояло принимать жизненно важные, и великим множеством дел руководить – причем весьма скоро, лишь только народ кончит праздновать и передохнет.

Тем не менее хорошо бы узнать хоть что-то, подумал он с тоскою. Может, было сказано что-нибудь умное. Для чего, например, о небеса, достал он усмиритель из кошелька и что хотел продемонстрировать, вращая его над головой?

Он не мог не согласиться, что пребывание полностью во власти бога – довольно приятное состояние (или было бы приятным, окажись возможность вспомнить хотя бы немногое), но опустошающее, ибо ничего не осталось в душе его после, кроме неумолчного бряцания «мингол должен…» – каковое, казалось, будет звучать вечно.

На следующее утро берсерки Фафхрда увидели наконец Холодную Гавань, море и передовой отряд мингольского войска – все сразу. Солнце рассеяло береговой туман, западный ветер сдул остатки его с ледника, по краю которого они шли. Поселение здесь было гораздо меньше Соленой Гавани и куда больше походило на деревню. На севере вздымался темный кратер Адовой горы, так высоко и близко, что его восточные предгорья отбрасывали тени на лед. Струйка дыма над кратером тянулась на восток. На снежном склоне виднелась тень, похожая на вход в пещеру, ведущую внутрь горы. Внизу ее покрытые сугробами склоны переходили в ледник, узкий в том месте, где находился отряд, и простирался тот ледник вперед на север, к сверкающему и удивительно близкому серому морю. От невысокого подножия ледника тянулись к юго-западу травянистые холмы с редкими купами искривленных ветрами маленьких северных кедров, и с дальних заснеженных вершин в той стороне ветер сдувал белый туман, который таял над озаренными солнцем холмами.

Вечером и рано поутру, идя по следу отступавших мародеров-минголов, отряд берсерков натыкался несколько раз на разоренные и брошенные фермы в холмах, и это подготовило их к тому, что они увидели сейчас. Те домишки и коровники были из торфа и дерна, на крышах их, с дырками вместо труб, росли цветы и трава. Про одну ферму Мара сказала, что жила там, но глаза ее остались сухими. Холодная Гавань оказалась всего лишь дюжиной таких же домишек, стоявших на вершине не то крутого холма, не то насыпи у самого ледника и обнесенных земляной стеной, – что-то вроде убежища на случай опасности. Песчаный берег сразу за холмом выходил на саму гавань и на три мингольских галеры, вытащенные из воды, – их легко было узнать по чудным конским клетям на носовой палубе.

На почтительном расстоянии от насыпи Холодной Гавани стояли, выстроившись кругом, около восьмидесяти мин-голов, и командиры их, судя по всему, совещались с командирами тех сорока, которые совершали набег и недавно вернулись. Один из этих вернувшихся показывал то в сторону Гибельных земель, то наверх, на ледник, видимо рассказывая о преследовавшем их войске. Рядом щипали травку три степных жеребца, освобожденных из своих клетей. Вполне мирное зрелище, но пока Фафхрд все это рассматривал, оставив свой отряд в укрытии ледяных торосов (не слишком-то он доверял нелюбви минголов ко льдам), со стороны столь же мирно выглядевшей насыпи вдруг прилетело копье и, метко брошенное, поразило одного из минголов. В ответ раздались яростные вопли и полетели стрелы. Фафхрд рассудил, что осаждающая сторона, получившая подкрепление, наверняка сейчас пойдет на решительный приступ. Он, не колеблясь, начал отдавать приказы:

– Скаллик, возьми своего лучшего лучника, масло и горшок с огнем. Бегите туда, где ледник ближе всего к кораблям на берегу, и подожгите их горящими стрелами или хотя бы попытайтесь это сделать. Скорее!

Мара, следуй за ними до насыпи и, когда увидишь, что корабли задымились, но не раньше того, беги вниз, к своим друзьям. Будь осторожна! Случись что с тобой, Афрейт голову с меня снимет. Скажи им честно, сколько нас тут. Пусть держатся до конца и, если представится удобный случай, сделают отвлекающую вылазку.

Маннимарк! Выбери одного человека из твоего взвода и оставайся здесь наблюдать. Предупредишь нас, когда минголы выступят.

Скор и остальные, следуйте за мной. Спустимся к ним в тыл и прикинемся ненадолго войском, которое за ними гонится. Вперед!

И он побежал, а следом затопотали восемь берсерков с колчанами, которые били их на бегу по спинам. Фафхрд уже присмотрел рощицу низкорослых кедров, из-под прикрытия которых собирался начать свое выступление. Направляясь к ним, он мысленно бежал вместе со Скалликом и Марой, пытаясь точно рассчитать время.

Добравшись до кедров, он увидел сигнал Маннимарка, означавший, что минголы пошли на приступ.

– Ну а теперь войте, как волки, – сказал он своим запыхавшимся воинам, – и орите каждый за двоих. Потом осыпаем их стрелами – на самое дальнее расстояние и с как можно большей скоростью. По моей команде возвращаемся обратно на ледник! Бегом, как и спускались.

Проделав все это (и не особо оценивая результат, ибо не было времени), он воротился к Маннимарку вместе со своим задыхающимся отрядом и с удовольствием увидел жидкий столб черного дыма, который поднимался над ближайшей к леднику галерой. Минголы, отказавшись от штурма, помчались со склонов осажденного холма к своему судну. Тут он заметил маленькую фигурку в развевающемся красном плаще – Мара бежала с ледника к Холодной Гавани. На земляном валу появилась женщина с копьем и ободряюще помахала девочке. И вдруг Мара сделала невероятно длинный прыжок, на мгновение пропала из виду, словно что-то ее загородило, а потом как будто – нет, на самом деле! – начала подниматься в воздух, все выше и выше, словно ее подхватил невидимый орел или какой другой невидимый летающий хищник. Фафхрд, не отрывая глаз, следил за красным плащом, который вдруг, когда невидимка вылетел со своей пленницей из тени на солнечный свет, сделался ярче. Он услышал рядом удивленный и сочувственный возглас, скосил глаза и понял, что Скор тоже видел это чудо.