Фриц Лейбер

Человек, который не молодеет

Мэйот все чаще не находит себе места. По вечерам она совершает долгие, утомительные прогулки туда, где чернозем встречается с желтым песком и подолгу смотрит вдаль – пока не поднимается ветер.

А я сижу, прислонившись спиной к тростниковой стене хижины, и наблюдаю за Нилом.

Это происходит не только оттого, что она молодеет. Ей просто надоели поля. Мэйот оставляет за мной право любоваться ими, а сама занимается стадом. Каждый день она гонит овец и коз на все более дальние пастбища.

Перемены я уже замечаю слишком давно. Поколения меняются, и урожаи становятся все скуднее, а поля – менее ухоженными. Все чаще идут дожди. Дома сделались совсем примитивными – превратились в простые навесы с тростниковыми стенами. И каждый год какая-нибудь семья собирает свое стадо и уходит на запад.

Почему меня так притягивают эти бедные останки цивилизации – меня, видевшего, как рабы Хеопса разбирали Великую Пирамиду блок за блоком и возвращали камни на холмы?

Я часто удивляюсь, почему я до сих пор не стал молодым? Это для меня все еще является тайной – впрочем, как и для загорелых крестьян, благоговейно падающих ниц, когда я прохожу мимо.

Завидую тем, кто становится моложе. И тщетно тоскую по медленному уходу мудрости и опыта, по наступлению беззаботного периода любовных утех и наслаждений, который наступает перед концом.

Но я по-прежнему остаюсь бородатым мужчиной тридцати с лишним лет, одетым в козлиную шкуру – с таким же успехом я носил раньше камзол или тогу, постоянно находясь на грани этого превращения, однако никогда не достигая его.

Мне кажется, я всегда был таким. Потому что даже не могу припомнить собственного извлечения из могилы, хотя об этом помнит каждый.

Мэйот очень нежна. Она никогда не просит о том, чего хочет, а просто садится по вечерам подальше от огня, шепчет возбуждающие строки песен и натирает веки зеленым пигментом, чтобы сделаться желанной и навлечь на меня свою нетерпеливость. Она отвлекает меня от работы на дневной жаре, чтобы я обратил внимание, как спариваются наши овцы и козы.

Среди нас больше не осталось молодежи. С приближением юности все трогаются в путь через пустыню. Иногда даже раньше. Бывает, что и беззубые, костлявые старцы, не успев показаться из могил и освежить себя едой и питьем, уходят с ними на запад, собрав своих жен и овец.

Вспоминаю о первом извлечении из могилы, которому я был свидетелем. Это было в стране дымных машин и ежедневных новостей, но в деревне, где еще оставались небольшие фермы и узкие дороги.

Там жили две старые женщины, которых звали Флора и Елена. Их извлекли из могил всего несколько лет тому назад, однако этого я не помню. Мне кажется, я приходился им двоюродным племянником – точно не могу сказать.

Женщины стали посещать одну старую могилу на кладбище в полумиле от деревни. Вспоминаю небольшие букетики цветов, которые они приносили с собой, вернувшись с кладбища. Их чопорные, безмятежные лица делались тревожными. Я стал замечать, что в их жизнь начала закрадываться печаль.

Шли годы. Женщины ходили на кладбище все чаще. Однажды, составив им компанию, я заметил, что полустертая надпись на надгробном камне стала яснее и чище. То же самое происходило и с лицами женщин. «Джону, любимому мужу от Флоры…»

Флора часто плакала по ночам, а Елена ходила со скорбным лицом. Появлялись родственники и произносили утешительные речи, которые, казалось, только усиливали их горе.

Наконец, надгробие сделалось совсем новым; вокруг него пучками росла свежая трава, постепенно исчезавшая в сырой коричневой глине. Эти признаки как будто соответствовали инстинктивным ожиданиям женщин, и однажды Флора с Еленой подавили свое горе, посетили священника, могильщика, доктора и стали к чему-то готовиться.

Холодным осенним днем, когда с деревьев опадали пожелтевшие листья, из деревни выехала процессия – пустой катафалк и скорбная вереница автомобилей. На кладбище нас встретили двое людей с лопатами, с благоговением отводящих глаза от свежевскрытой могилы. Затем, пока Флора и Елена горько плакали, а священник произносил возвышенные слова, из могилы извлекли длинный узкий ящик и погрузили на катафалк.

Дома ящик был вскрыт, и мы увидели Джона – старика с восковым лицом, перед которым простиралась долгая жизнь.

На следующий день – вероятно, в соответствии с каким-то старинным ритуалом – тело извлекли из гроба, гробовщик раздел его и, выкачав из вен красящую жидкость, ввел туда красную кровь. Затем тело положили на кровать. После нескольких часов томительного ожидания кровь начала действовать – старик пошевелился и вздохнул. Флора села на кровать и сжала мужа в объятиях в приступе безутешной скорби.

Однако старик был все еще очень слаб и нуждался в отдыхе, поэтому доктор попросил Флору выйти. Я помню выражение надежды на ее лице, когда она закрывала за собой дверь.

Мне тоже следовало бы радоваться, однако я припоминаю, что ощущал нечто неприятное – все происшедшее подействовало на меня не лучшим образом. Вероятно, наши первые впечатления от жизненных потрясений всегда оставляют в нас неизгладимый след.

Я люблю Мэйот. Те сотни женщин, которых я любил до неё в моих странствиях по истории, не убили во мне искренность моего чувства. Я никогда не входил в жизнь женщины – или женщин – как это обычно делают любовники – от самой могилы или в приступе безудержной ярости какой-нибудь бешеной ссоры. Я всегда был путешественником, бродягой.

Мэйот знает, что я не такой, как все. Однако она никогда не примешивает это чувство к своим усилиям заставить меня делать то, что она хочет.

Я люблю Мэйот и, наверное, скоро уступлю ее желанию. Но сначала я немного посижу, наслаждаясь величественным Нилом.

Мои самые ранние воспоминания всегда представляли для меня неразрешимую загадку, и я изо всех сил пытаюсь воссоздать их. У меня такое чувство, что если бы я смог чуть приподнять эту завесу, на меня бы обрушилось нечто ужасное. Но, как мне кажется, я вряд ли когда-нибудь смогу сделать это.

Воспоминания начинаются внезапно, без какого-либо вступления, в темных облаках дыма и страха. Я – гражданин огромной далекой страны, без бороды и в тесной, облегающей одежде, но по возрасту и внешности ничем не отличающийся от настоящего. Страна в тысячу раз больше, чем Египет, однако, она только одна из многих. Все люди в мире знают друг друга, а мир не плоский, а круглый, и плывет в бесконечном пространстве с бессчетным количеством звезд, а не накрыт хрустальным куполом.

Повсюду машины, новости облетают мир с невероятной быстротой, кругом невиданное изобилие, открывающее тысячи возможностей и рождающее тысячи желаний. Однако люди несчастливы. Они живут в страхе. Страх, как я отчетливо припоминаю, рожден слухами о скорой войне, которая должна разрушить весь мир. Страх неотступен и вязок, как трясина.

Оружие, предназначенное для этой войны, ужасно. Огромные машины, летающие по воздуху сами по себе через континенты и моря, чтобы разрушать вражеские города. Другие могли летать даже там, где кончается воздух, и бросаться в атаку со стороны звезд. Отравленные облака. Смертельные частички фосфоресцирующей пыли.

Но хуже всего было оружие, слухи о котором только носились в воздухе.

Несколько месяцев, казавшихся вечностью, мы находились на грани этой войны. Мы знали, что непоправимые ошибки уже совершены, необратимые шаги уже предприняты, последние надежды похоронены. Мы ждали прихода конца.

Казалось, должна была существовать какая-то особая причина накала нашей безнадежности и ужаса. Как будто раньше по Земле прокатывались мировые войны, и мы с трудом вырывались из цепких лап каждой, отчаянно обещая себе не затевать новую. Однако ни одной такой войны я не помню. Я и весь мир как будто возникли в тени какой-то вселенской катастрофы, извлечения из одной гигантской могилы.

Месяцы страха казались бесконечными. Затем, каким-то чудесным, непостижимым образом война стала отдаляться. Напряжение спадало. Облака рассеивались. Восстанавливались международные контакты. Открывались конференции. Строились планы на будущее. Укреплялись надежды на долгий и прочный мир.

Но продолжалось это недолго. Во внезапно возникшей мировой войне поднялся захватчик по имени Гитлер. Странно, как же мне все-таки удалось вспомнить это имя после всех прошедших тысячелетий. Его армии маршировали по всему земному шару.

Но их успех оказался недолгим. Армии откатываются назад; Гитлер уходит в тень. В конце концов, он становится почти забытым, никому не известным агитатором.

Наступил новый мир, который также длился недолго. Разражается другая война, менее жестокая, чем предыдущая – но и она постепенно сходит на нет, уступая место более спокойной эпохе.

И так далее.

Мне иногда кажется (приходится, как ни странно, держаться за эту мысль) что время однажды двинулось в обратном направлении – как волна от крутого утеса, оно отхлынуло от страшного мирового катаклизма и потекло вспять, назад по прежнему руслу. Что наша теперешняя жизнь всего лишь обратное повторение однажды пройденного. Одно великое отступление.

Но в этом случае время опять может повернуться. У нас снова есть шанс перейти барьер.

Хотя нет…

Мысль растворилась на усеянной барашками поверхности Нила.

Сегодня нас покидает еще одна семья. Все утро они собирали свой нехитрый скарб, и сейчас стоят у реки, на самом краю желтого утеса, чтобы бросить последний взгляд на Нил. Их маленькие фигурки четко вырисовываются на фоне неба – высокие человеческие и низкие овечьи.

Мэйот наблюдает за ними, стоя рядом со мной. Но не говорит ни слова. Она уверена во мне.

Утес снова пустеет. Скоро величественный Нил уйдет из жизни этих людей вместе с воспоминаниями.

Вся наша жизнь – это погружение в забвение и небытие. Как у молодеющего ребенка, все более сосредотачивающегося на собственной матери, мысли гения постепенно затухают в его мозгу. Поначалу они будоражат всех; окружают, как воздух. Потом становятся только уделом посвященных. Затем появляется кто-то великий, концентрирующий их у себя. Мысли становятся секретными. Наконец остается только волнующее воспоминание, будто исчезло что-то важное.

Я видел, как Шекспир уничтожал великие пьесы; наблюдал, как Сократ забывал великие идеи. Слышал, как Иисус отрекался от великих слов.

Однажды я увидел высеченную на камне надпись – она казалась мне вечной. Спустя несколько веков я вернулся, чтобы посмотреть на нее: надпись оставалась неизменной, только чуточку более четкой. Я подумал, что, может быть, она-то уж сумеет сохраниться. Но однажды пришел мастер и тщательно заполнил канавки на поверхности камня – камень стал неотличим от других.

Теперь только мастер знает, что именно было там высечено. И по мере того, как он молодеет, знание это безвозвратно умирает.

То же самое проявляется буквально во всем. Наши дома становятся новыми – мы разбираем их и незаметно растаскиваем материалы в рудники и каменоломни, в леса и поля. Становится новой одежда, и мы сбрасываем ее. Молодеем мы сами, забываем обо всем и начинаем слепо искать собственную мать.

Все люди уже ушли в пустыню, остались только мы с Мэйот.

Я и не предполагал, что всё наступит так быстро. Теперь, ближе к концу, Природа, казалось, ускорилась.

Я думаю, что на берегах Нила должны быть другие, похожие на меня странники, но, с другой стороны, мне нравится думать, что мы последние, кто видит исчезающие поля; последние, кто смотрит на Нил и помнит то великое, что река олицетворяла раньше, перед наступлением всеобщего забвения.

В нашем мире любая потеря вызывает завоевание. После второй войны, о которой я говорил, в моей родной стране за океаном наступил долгий период мира. Среди нас жили отсталые люди, звавшиеся индейцами, невежественные и отверженные, вынужденные существовать на заброшенных землях. Мы не обращали на них внимания, и посмеялись бы над каждым, кто стал бы говорить, что они способны причинить нам вред.

Но индейцы внезапно начали восставать. Стали собираться в отряды, вооружаться луками и старинными ружьями и выходить на тропу войны против нас.

Мы побеждали их в локальных малозначительных войнах, которые, однако, постепенно сделались постоянными. Индейцы упорствовали, продолжая сражаться и устраивать засады на наших людей и повозки, оттесняя нас и расширяя свое жизненное пространство.

Мы, однако, настолько не воспринимали их всерьез, что даже нашли время затеять гражданскую войну между собой.

Исход этой войны был печален. Значительная часть наших граждан была превращена в рабов и стала прислуживать нам в домах и работать на полях.

Индейцы сделались грозными. Шаг за шагом они оттесняли нас назад, с широких западных равнин и рек, через лесистые горы к восточному побережью.

Мы держались некоторое время на восточном берегу, осажденные также и заокеанской островной нацией, которой, в конце концов, уступили свою независимость.

Затем случилось одно радостное событие. Порабощенные негры были собраны, посажены на корабли и отправлены к берегам жаркого континента, где были освобождены или переданы в руки воинственных племен, которые, со временем, также отпустили их на волю.

Однако нажим индейцев, которым периодически помогали их иностранные союзники, возрастал. Мы сдавали крепость за крепостью, город за городом, затем садились на корабли и уплывали за океан. Ближе к концу индейцы сделались до странности мирными, и последние из нас уплывали уже не из-за страха гибели, а охваченные сверхъестественным ужасом перед молчаливыми лесными пространствами, поглотившими наши дома.

На юге ацтеки вытаскивали из ножен свои стеклянные ножи и кремневые мечи и прогоняли… кажется, их звали испанцами.

В следующем столетии весь западный континент был почти забыт; от него остались лишь отрывочные, неясные воспоминания.

Рост тирании и невежества, дробление государств на мелкие княжества, восстания угнетенных, которые затем сами становились угнетателями – таким предстал следующий период истории.

Однажды мне показалось, что отлив сменился приливом. Сильный и организованный народ, римляне, возник из небытия и покорил почти весь сузившийся мир огнем и мечом.

Однако и эта стабильность оказалась мимолетной. Порабощенные снова поднялись против поработителей. Римляне были вытеснены отовсюду – из Англии, Египта, Азии, Греции. Восстав из развалин, Карфаген успешно унаследовал римское господство. Римляне нашли убежище в Риме, растеряли былое величие, пришли в упадок и затерялись среди других народов после массовой миграции.

Энергия неутомимых римлян на один славный век воспламенила Афины, затем и там цивилизация постепенно угасла.

После этого упадок и забвение сделались повсеместными. Никогда больше ход истории не вводил меня в заблуждение, что регресс может повернуть вспять.

За исключением вот этого, последнего случая.

Из-за того, что эта страна была выжжена солнцем, камениста и пустынна, полна храмов и величественных гробниц; так как в ней господствовали обычаи и традиции, я думал, что Египет выстоит. Столетия покоя и процветания все более убеждали меня в этом. Я хотя и не был уверен, что мы приближаемся к поворотной точке, но, по крайней мере, как мне казалось, достигли стабильности.

Но пришли дожди; храмы и гробницы заполнили пустые каменоломни, тишина и оседлость уступили место беспокойной кочевой жизни.

И Египет должен исчезнуть, как и все предшествующие великие цивилизации…

Завтра мы с Мэйот снимаемся с насиженного места. Наше стадо собрано. Палатка скатана в мешок.

В пустыне, наверное, будет очень странно жить.

Мэйот охвачена юностью. Она очень любвеобильна.

Осталось не так уж много времени перед тем, как мы обменяемся последним, самым горячим поцелуем, и она по-детски защебечет около меня. Я буду присматривать за ней, пока не отыщется ее мать.

Или, может быть, я просто оставлю Мэйот в пустыне, чтобы мать нашла ее. А сам пойду дальше.