— А разве это не так, друг мой?

— И пока мы еще не вполне очухались, нас вербуют в Большое Время и распихивают по туннелям и норам вне нашего пространства-времени, во всяких дрянных чуланах, серых мешках, мышиных норах — не сравнить с этой Станцией — которые сотворили Пауки, может быть, посредством мощных имплозий, но никто точно не знает; а потом нас отправляют со всякого рода миссиями в прошлое и будущее, чтобы изменить историю, как считается, таким образом, чтобы воспрепятствовать Змеям в их происках.

— Верно, дружище!

— И тут у нас под ногами все начинает гореть, удары следуют один за другим, наши ощущения настолько вывихнуты, наше общественное и личное сознание так болезненно искажено, те нити, которыми все мы привязаны к реальности, завязываются в такие тугие узлы, что мы совершенно не можем воспринимать вещи, как они есть на самом деле.

— Мы все это ощущаем, приятель, — сухо сказал Сид, и Бур тоже кивнул своим гладким черепом.

— Поглядел бы ты на меня, Kamerad, мои первые пятьдесят снов, — вставил Эрих, а я добавила:

— И у нас, девушек, то же самое.

— О, я знаю, что мне следовало бы стать более толстокожим, и не думайте, что я этого не сумею. Не в этом дело, — резко сказал Брюс. — Я бы махнул рукой на то, что запутался сам, на ту сумятицу, что устроили в моей душе; я даже не стал бы восставать против переделок истории и разрушения бесценных творений прошлого, которые когда-то считались вечными, если бы я почувствовал, что это к лучшему. Как уверяют нас Пауки, чтобы остановить Змей, крайне необходимо, чтобы Запад одержал победу над Востоком. Но что они делают для достижения этой цели? Вот несколько прекрасных примеров. Чтобы уравновесить силы в древнем Средиземноморье, они укрепили Крит в ущерб Греции, превратив Афины в город-призрак. Платон оказался заурядным сочинителем, и вся греческая культура зазвучала в минорном ключе.

— У тебя есть время на изучение культуры? — услышала я свой собственный голос и тут же зажала ладонью рот.

— Но ведь ТЫ, парень, помнишь же платоновские диалоги, — заметил Сид. — И не вороти нос от Крита — у меня там замечательные друзья.

— Но долго ли еще я буду помнить «Диалоги» Платона? И кто их будет помнить после меня? — возразил Брюс. — А вот еще пример. Пауки пожелали сделать Рим могущественным и так ему помогли, что он рухнул под натиском германцев и парфян через несколько лет после смерти Юлия Цезаря.

На сей раз вмешался Бур. У нас на Станции почти все обожают такие перепалки.

— Вы забыли упомянуть, сэр, что своим самым последним падением Рим обязан Нечестивому Тройственному Союзу, который Змеи сколотили из античного Востока, омусульманенного христианства и марксистского коммунизма. Они пытались направить в будущее импульс энергии через Византию и Восточную церковь и не допустить, чтобы инициатива была перехвачена Паучьим Западом. Вот это, сэр, и есть Трехтысячелетний план, с которым мы боремся, пытаясь вернуть Риму былую славу.

— Вот именно — пытаясь, — рявкнул Брюс. — А вот еще пример. Чтобы разбить Россию, Пауки удержали Англию и Америку от вступления во Вторую Мировую войну, тем самым обеспечили германское вторжение в Новый мир и создали нацистскую империю, простирающуюся от соляных шахт Сибири до плантаций Айовы, от Нижнего Новгорода до Канзас-сити!

Он замолчал; вдруг я ощутила, как моя короткая стрижка встает дыбом. Сзади меня кто-то запел, монотонно и торжественно, но таким безжизненным голосом, как будто наст скрипел под ногами:

— Saltz, Saltz, bringe Saltz. Kein' Peitsch', gnadige Herren. Saltz, Saltz, Saltz.

Я обернулась. Это Док вальсировал к нам маленькими шажками, скрючившись так, что концы его шали касались пола, свесив голову на бок и глядя на нас, как на пустое место.

Я уже поняла смысл, но Эрих негромко перевел:

— «Соль, соль, несу соль. Не бейте меня, милосердные господа.» Это он разговаривает с моими соотечественниками на их языке.

Док провел последние месяцы своей жизни на соляных копях, где заправляли нацисты.

Он увидел нас и выпрямился, тщательно поправив шляпу. Сердито нахмурился, и сердце у меня с десяток раз болезненно стукнуло. Потом его лицо смягчилось, он пожал плечами и пробормотал:

— Nichevo…

— Это значит, что все в порядке, — перевел Бур и обратился затем к Брюсу. — Действительно, великие цивилизации были принижены или уничтожены Войной Перемен. Но иные, некогда задушенные в зародыше, теперь расцвели. В 1870 — х годах я путешествовал по Миссисипи, никогда не слыхавшей пушек генерала Гранта. Я учился играть на фортепиано, изучал языки и теорию вероятностей под руководством величайших европейских ученых в Виксбургском университете.

— И вы полагаете, что ваша ничтожная пароходная цивилизация — это достаточная компенсация за… — начал было Брюс, но Сид резко оборвал его.

— Прошу тебя, не надо об этом. Любые две нации столь же равны, как две толпы дураков и пьяниц, и я обещаю напоить до смерти того, кто мне докажет обратное. Послушай меня: нет нации, столь тщедушной, что она одряхлеет и исчезнет при первом же вмешательстве в ее прошлое, нет, ни за что. Нации — это чудовища со стальными кишками и медными нервами. Так что, парень, не трать на них свою жалость.

— Именно так, сэр, — подключился Бур, ставший еще более холодным и язвительным после нападок на его любимый Великий Юг. — Большинство из нас приходят в меняющийся мир с ложными убеждениями, что малейшее изменение в прошлом — пылинку, скажем, сдунули — изменит все будущее. Проходит немало времени, прежде чем мы начинаем осознавать разумом и душой закон Сохранения Реальности: когда прошлое изменяется, будущее меняется лишь настолько, чтобы приспособиться к переменам, только чтобы воспринять новые данные. Ветры Перемен всегда встречают мощное сопротивление. В противном случае первая же операция в Вавилонии уничтожила бы Нью-Орлеан, Шеффилд, Штутгарт и Мод Дэвис не родилась бы на Ганимеде! Обратите внимание, как быстро брешь, возникшая после коллапса Рима, была заполнена христианизованными германцами, мыслящими в имперских категориях. Только опытный Демон-историк найдет разницу между прежней латинской и нынешней готской католической церковью. Как вы сами, сэр, прежде говорили о Греции, прежняя мелодия зазвучала в ином ключе. Сразу вслед за Большим Изменением меняются и культура и личности, это верно, но в основном они сохраняются такими, как и прежде, не считая обычного рассеяния неприятных, но статистически незначимых явлений.

— Ну ладно, всезнайки чертовы — может быть, я зашел слишком далеко в своих выводах, — проворчал Брюс. — Но задумайтесь хоть немного о тех грязных методах, которые мы используем в вашей замечательной Войне Перемен. Отравили Черчилля и Клеопатру. Похитили Эйнштейна, когда он был еще ребенком.

— Первыми это сделали Змеи, — напомнила я.

— Да, а мы собезьянничали. Насколько же мы изобретательны! — он продолжал базарную перебранку. — Если нам так уж нужен Эйнштейн, почему бы не воскресить его и не обращаться с ним по-человечески?

В дискуссию вступил Бур, и стало заметно, что выдержка начинает изменять ему:

— Pardonnez-mois, но если бы вы наслаждались своим статусом Двойника хоть чуточку больше, вы поняли бы, что великих людей крайне редко удается воскресить. Их сущности слишком выкристаллизованы, сэр, их жизненные линии слишком туго натянуты.

— Простите, но мне кажется, что это вздор. Я полагаю, что большинство великих людей отказываются иметь дело и со Змеями, и с нами, Пауками. Они отвергают Воскрешение на предлагаемых им условиях.

— Ну, братец мой, уж это они не из-за своего величия, — прошептала я, а Бур продолжил:

— Как бы то ни было, сэр, вы не отвергли Воскрешения, и возложили на себя обязательства, которые вы, как джентльмен, обязаны уважать.

— Да, я согласился на Воскрешение, — сказал Брюс, и глаза его вновь заблестели, — когда они вытащили меня из моей жизни в Паскендале в семнадцатом году за десять минут до смерти, и я ухватился за предложенную мне жизнь, как запойный пьяница хватается утром за стакан. Но даже и тогда я думал, что у меня появляется шанс исправить исторические ошибки, поработать на благо мира, — он все больше взвинчивался. Я заметила, что новая дева, стоящая в сторонке, уставилась на него с немым обожанием. — Но что же я обнаружил? Оказалось, что Пауки жаждут все новых и новых войн, ведут их все более жестокими и омерзительными способами, коса смерти размахивается все шире с каждым Большим Изменением, всякий раз приближая нас к смерти космоса.

Сид тронул меня за руку и, пока Брюс продолжал свои бредни, прошептал:

— Скажи мне, какой игрушкой можно умилостивить этого полоумного? Подумай, пожалуйста.

Не отрывая взгляда от Брюса, я ответила ему, тоже шепотом:

— Я знаю кое-кого, кто будет счастлив дать ему любую игрушку, если только Брюс обратит на нее внимание.

— Ты имеешь в виду новую деву, миленькая? Верно. Этот полоумный вещает, как разгневанный ангел. Он бередит мое сердце и это мне не по душе.

Брюс охрип, но продолжал вещать:

— И вот нас отправляют на операции в прошлое и после каждой такой операции Ветры Перемен дуют в будущее, то сильнее, то слабее, в зависимости от того, какое сопротивление они встречают; иногда они сталкиваются друг с другом, и любой из этих ветров может сдвинуть дату нашей собственной смерти так, что она окажется раньше даты Воскрешения, так что в любое мгновение — и даже здесь, вне космоса — мы можем рассыпаться в прах и исчезнуть. Предназначенный вам Ветер может просочиться сквозь Дверь.

Лица слушателей напряглись, потому что считается дурным тоном говорить о Смерти Перемен, и Эрих вспылил:

— Halt's Maul, Kamerad! Заткнись! Всегда есть возможность второго Воскрешения.

Но Брюс не пожелал заткнуться. Он сказал:

— Действительно есть? Я знаю, что Пауки это обещают, но даже если они вернутся назад и вырежут из моей жизненной линии еще одного двойника, разве это буду я? — он хлопнул себя по груди той рукой, что была без перчатки. — Мне так не кажется. И даже если это буду я, с непрерывающимся потоком сознания, к чему это новое Воскрешение? Только для того, чтобы переиграть итоги бесчисленного множества войн и еще раз встретиться со Смертью Перемен ради всемогущей силы, — его речь явно близилась к кульминации, — ради всемогущей силы, настолько чудовищно беспомощной, что она не в состоянии даже снабдить одного бедного Солдата, вытащенного из грязи Пашендейла, одного ничтожного коммандос Перемен, одного забытого Богом воскрешенного — снабдить его комплектом форменной амуниции!

И он простер к нам свою правую руку, слегка растопырив пальцы, как будто это было что-то на редкость интересное и удивительное, и как ничто иное на всем белом свете нуждалось в симпатии и поддержке.

Выход на сцену новой девы был как нельзя более своевременным. Она юркнула мимо нас, и не успел Брюс шевельнуть своими растопыренными пальцами, как она напялила на них черную форменную рукавицу и все сразу увидели, что та сидит на руке, как влитая.

И тут мы расхохотались — до колик в животе; мы хлопали друг друга по спинам и снова покатывались со смеху.

— Ach, der Handschuch, Liebchen! Где она ее раздобыла? — задыхаясь, сопел Эрих мне в ухо.

— Может, просто вывернула другую наизнанку — при этом она из левой стала правой — я и сама бы так сделала, — я взвизгнула, снова зайдясь со смеху от этой остроумной идеи.

— Но тогда же подкладка окажется снаружи, — возразил он.

— Ну не знаю… У нас на Складе полно всякого хлама.

— Это неважно, Liebchen, — он махнул рукой. — Ach, der Handschuch!

Все это время Брюс так и простоял, любуясь своей перчаткой, шевеля пальцами туда и сюда, а новая дева стояла и глазела, как будто он ел пирог, который она испекла.

Когда истеричный смех утих, Брюс посмотрел на нее с широкой улыбкой.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Лили, — ответила она, и уж можете мне поверить, что с этого момента она для меня стала Лили, даже в мыслях. Еще бы — суметь одолеть такого лунатика!

— Лилиан Фостер, — продолжила она. — Я тоже англичанка. Мистер Маршан, а я перечитала ваши «Мечты молодого человека» даже не знаю сколько раз.

— Действительно? Это вообще-то так, ерунда. Воспоминания о Темных Днях — я имею в виду учебу в Кембридже. Но вот пока я сидел в окопах, я написал несколько стихотворений, и они вроде бы получше.

— Мне не нравится, что вы так говорите. Но я страшно хочу услышать новые. Да, мистер Маршан, мне так странно показалось, что вы произносите — Пашендейл.

— Почему, позвольте спросить?

— Потому что и я сама произношу точно так же. Но я посмотрела в словаре и оказалось, что вернее будет Пас-кен-даль.

— Ну да?! Все томми называли его Пашендейл, точно так же как вместо «Ипр» говорили «Вайперс».

— Как интересно. Знаете, мистер Маршан, я могу биться об заклад, что нас завербовали во время одной и той же операции, летом 1917 года. Я оказалась во Франции как сестра милосердия, но они узнали, что я прибавила себе возраст и собирались отослать меня назад.

— А сколько вам было лет? То есть, сколько вам лет? Я хотел сказать, ведь это одно и то же.

— Семнадцать.

— Семнадцать лет в семнадцатом году, — пробормотал Брюс и его голубые глаза затуманились.

Диалог был настолько напыщенно-сентиментальный, что я даже не стала обижаться на ехидную реплику Эриха:

— Что за прелесть, Liebchen, глупая маленькая английская школьница развлекает Брюса между операциями!

И все равно, когда я смотрела на Лили с ее темной челкой и жемчужным ожерельем, на ее облегающее серое платьице, едва достающее до колен, и на Брюса, ласково и неуклюже нависавшего над ней в своем вычурном гусарском одеянии, я поймала себя на чувствах, которых во мне не было с тех пор, как в бою с франкистами погиб Дейв, это было за много лет до того, как я попала в Большое Время. И вот сейчас я подумала, как было бы хорошо, если бы у меня в Меняющемся Мире были дети. Почему мне ни разу не приходило в голову подстроить дело так, чтобы Дейв был воскрешен? А потом я сказала себе: нет, все изменилось, и я тоже изменилась, пусть лучше Ветры Перемен не беспокоят Дейва — или пусть я об этом ничего не буду знать.

— Нет, я не умерла в 1917 — просто меня тогда завербовали, — объясняла Лили Брюсу. — Я прожила все двадцатые годы — это видно по тому, что я ношу. Но давайте не будем об этом, ладно? О, мистер Маршан, не сможете ли вы попробовать вспомнить какие-нибудь из этих стихов, которые вы написали в окопах? Я не могу представить себе, чтобы они превзошли тот сонет, который кончается: «The bough swings in the wind, the night is deep; Look at the stars, poor little ape, and sleep» (Ветка качается на ветру, ночь темна; Погляди на звезды, бедная маленькая обезьянка, и усни).

Я от этого чуть не завопила — ну и обезьяны же мы, подумала я — хотя я первая соглашусь, что на поэта наилучшее действие окажут его же собственные стихи — и чем больше, тем лучше. И я решила, что могу не беспокоиться о наших маленьких бриттах, а посвятить себя Эриху или иному, кто во мне нуждается.