- По правде говоря, церемония сожжения у нас несколько устарела, распространяется маркиз. - Ведь обычай этот возник еще во времена императора Тиберия, когда книги были рукописными, а стало быть, почти всегда в единственном числе. Теперь положение изменилось, а сжигают по-прежнему одну книгу, в то время как остальные, - он выразительно постукивает пальцем по корешку "Писем", - как видите, остаются в целости и сохранности. Но не в том дело... Расскажу вам, если позволите, о забавном случае в Эксе, куда я попал на пути из родного Марселя. Вообразите себе такую картину. Все уже готово для аутодафе67. Трещит костер; в котле над ним бурлит смола, которую следует опрокинуть в огонь, после того как в него полетят клочья изодранной книги. Чиновник судебной палаты, исполняющий в данном случае роль палача, готовится приступить к своим обязанностям. Но где же приговоренная к казни? Где сама книга? Ее нет. Ни один, - можете себе представить, решительно ни один из членов парламента не желает пожертвовать своим экземпляром!
      - Поучительная история, - говорит граф, со значением поглядывая на аббата. - И как же она закончилась?
      - Весьма неожиданно. Кто-то из судей написал название книги на первом попавшемся под руку альманахе, который тут же подвергли экзекуции по всем правилам.
      - Однако ж это странно, - мурлычет аббат (ему не слишком по душе анекдот маркиза, и он спешит переменить разговор). - Вот вы, граф, соизволили заметить, что Пор-Рояль приобрел в лице автора "Писем" мощное перо. В то же время отношение янсенистов к светскому сочинительству ни для кого не секрет. Они никогда не пойдут на союз с каким-нибудь романистом или драматургом вроде Мольера, скажем. Недаром кто-то из их вожаков писал, что всякий сочинитель романов и театральный поэт есть публичный отравитель верующих душ, а потому его следует рассматривать как преступника, повинного в бесчисленных моральных убийствах. Но если так, значит, автор "Писем" не может быть известным писателем. С другой стороны, бесспорное мастерство его, столь высоко оцененное вашим сиятельством, не дает основании причислить его к новичкам. В таком случае, кто же он?
      - Кто? - Граф раздумчиво покусывает свои тонкие, бескровные губы. - Об этом мне ведомо столько же, сколько и вам, отец мой. Никакие догадки и расследования не приблизили нас к истине. Что нам известно наверняка? Только то, что первое письмо - в защиту Арно68, чьи памфлеты по поводу истории с герцогом де Лианкуром вызвали справедливые нападки Сорбонны69, вышло в январе 1656 года. Засим письма посыпались как из рога изобилия. За год с небольшим их набралось восемнадцать. Причем уже после четвертого письма защита Арно отошла на второй план, зато на первый стали все более выдвигаться яростные нападки на казуистов и мораль иезуитов вообще.
      - Господа, - не выдерживает маркиз, - не кажется ли вам, что мы слишком отдалились от первоначальной темы нашей беседы? Помнится, вы, граф, высказали мнение, будто "Письма" - самый главный литературный прототип мольеровского "Тартюфа". Но положение ваше пока ничем не доказано.
      - Вы требуете доказательств? - Тонкие губы складываются в ядовитую усмешку. - Иными словами, вам нужны прямые совпадения в тексте. Думаю, при желании их легко отыскать. Но так ли это необходимо? Взаимосвязь этих сочинений гораздо глубже. Она обнаруживается не столько в частностях, сколько в общей направленности. Оба они проникнуты одинаково сильной ненавистью к иезуитской политике и морали и одинаково дерзко на нее нападают. Сверх того, их связывает общность художественная. Ибо хотя "Тартюф" - комедия, а "Письма" - сочинение публицистическое, написано оно так живо, хлестко, с такой простотой и в то же время убийственной иронией, что представляет подлинный клад для комедиографа. Да, господа, как это ни грустно, приходится сознаться, что господину де Монтальту удалось то, что не удавалось ни одному богослову - ни янсенистскому, ни иезуитскому. Он вывел свое сочинение за пределы богословского спора и сделал его достоянием широкого круга читателей. А все потому, что страницы его "Писем" заполнены не отвлеченными рассуждениями, а живыми людьми. Они действуют, говорят, спорят и обнаруживают, таким образом, свою нравственную позицию, свой способ жить...
      - Ага! Вот вам и совпадение! - живо перебивает маркиз. - Точно так же поступил Мольер со своим Тартюфом, когда вложил в его уста известные иезуитские положения вроде следующего: "Но кто грешит тайком, греха не совершает!"
      - Господа, господа, - увещает близкий к панике аббат, - вы ведете себя почти так, как судьи в Эксе! Можно подумать, вам нравятся эти богопротивные сочинения...
      Но старик награждает его таким взглядом, что он сразу съеживается и становится похожим на трусливого, нашкодившего кота.
      - У всякого сочинения есть существо и форма, - отчеканивает граф. Так вот, существо меня возмущает. Но форма... Глубоко скорблю, что наш лагерь не располагает полемистами, способными выражать свои мысли с той же изобретательностью и блеском. Тем более что надобность в них растет с каждым часом. Увы, друг мой: для сторонников снисходительной морали наступают худые времена. Ни "Письма", ни "Тартюф" не пройдут для них даром. Надеюсь, вы не забыли о парижском съезде духовенства, созванном по настоянию руанских священников70. Помните, что там говорилось о сочинениях иезуитов?
      Аббат прикрывает глаза ладонью. Лучше не вспоминать...
      -То-то! - назидательно заключает граф. - А теперь, - произносит он уже другим, деловым тоном, - перейдем к главной цели нашего сегодняшнего свидания. Высокочтимый аббат Рулле! На вас возлагается почетная обязанность - обратиться с письмом к его величеству королю Франции, дабы побудить его пресечь пагубную деятельность Мольера.
      Рулле встает и, сложив ладони шалашиком, смиренно кланяется.
      - Не скрою, - продолжает граф, - предшествующий разговор наш не случаен. Он имеет самое непосредственное отношение к вашей миссии. Расхваливая достоинства врагов наших, я хотел пробудить все ваше честолюбие, весь боевой пыл, чтобы заставить выполнить свою задачу со всем вдохновением, на которое вы способны. Помните: ваша цель не только сравняться с противником. Вы должны превзойти его! Итак, за дело. И да покарает Господь Мольера и всех, кто дерзнет возвысить голос против нашего общества!
      Заклинание графа звучит так зловеще, что жизнерадостный маркиз невольно ежится. Но вопреки ожиданиям безумец, дерзнувший возвысить голос, обнаруживается в ту же секунду: это Мате. Возмущение его достигло таких размеров, что он не в состоянии сдерживаться.
      - Негодяи! Убийцы! Нравственные уроды! - выкрикивает он, воинственно размахивая логарифмической линейкой. - Я им покажу! Они у меня попляшут! Пустите меня к ним!.. Пустите!..
      Дальнейшее происходит так быстро, что Мате не успевает опомниться.
      Гостиная погружается в темноту. Какие-то люди вламываются в убежище филоматиков. В одно мгновение руки их крепко скручены за спиной, рты заткнуты тряпками, на глазах - повязки. Потом их волокут куда-то...
      И вот, подскакивая и громыхая, карета уносит их по тряской дороге. Куда? Поживем - узнаем.
      В ПОДЗЕМЕЛЬЕ
      - Мате! Мате! Где вы? Я ничего не вижу...
      -Тише, Фило. Я здесь.
      - Слава Богу! Значит, мы вместе. Как тут сыро... Как в подвале!
      - Наверное, это подвал и есть.
      - А где Асмодей?.. Асмодей! Асмодей!.. Не отвечает... Неужели он бросил нас на произвол судьбы? Оставил одних в темном каземате?
      - Н-не думаю, - с сомнением мычит Мате. - Это на него не похоже.
      И словно в благодарность за доверие темноту рассекает конус голубоватого света, и Асмодей заключает филоматиков в свои дружеские объятия. Разумеется, говорит он, при желании ему ничего не стоило улизнуть, когда в тайник ворвались телохранители этих титулованных негодяев. Но он предпочел разделить судьбу своих спутников.
      Фило признает, что это чертовски благородно. Только лучше бы все-таки Асмодей улизнул, заодно прихватив с собой их.
      Тот покаянно вздыхает. Что делать! У мсье такие габариты... Где ему пролезть сквозь каминный дымоход!
      - Ничего, - невесело шутит Фило, - уж теперь-то я похудею.
      - Да-а-а! Теперь, мсье, вы уже не скажете, что сидеть приятнее, чем стоять...
      - Как вы думаете, что с нами сделают? - гадает Мате, изучая глазами круглое каменное подземелье.
      -Замуруют заживо, - фантазирует Фило. - Как в опере "Аида". Или наденут железные маски и... прощай радость, жизнь моя!
      - Что за мрачные мысли, мсье! Поговорим о чем-нибудь веселом.
      - Да, да, - подхватывает Мате. - Неужели у нас нет других тем для разговора? Меня, например, очень занимают "Письма Людовика де Монтальта". Судя по всему, автор их, как и Паскаль, тоже примкнул к янсенистам. И все-таки талант и здравый смысл помогли ему избежать янсенистских крайностей. Эти мрачные религиозные фанатики полагают, что искусство растлевает и убивает души человеческие...
      - Ну, тут они мало чем отличаются от приверженцев любого другого религиозного учения, - перебивает черт. - Увы, мсье, так уж повелось, что в глазах служителей церкви искусство - нечто позорное. Неспроста театр в Древней Руси именуется позорищем. И не случайно в самом слове "искусство" заложено другое - "искус". Стало быть, нечто греховное, сатанинское, кха, кха... Так сказать, искушение от нечистого.
      - Любопытное наблюдение, - удивляется Мате. - Неожиданное и точное. Но в том-то и дело, что Монтальт, судя по всему, подобного отношения к искусству не разделяет. Он - вольно или невольно - опровергает его уже самим характером своего сочинения. Ибо даже мне, который "Писем" не читал и знает о них лишь понаслышке, ясно, что создал их замечательный художник, обогативший публицистику приемами художественной литературы. Он, как я понял, написал с иезуитов ряд блистательных литературных портретов. И самое интересное, что персонажи его излагают свою бесстыдную философию не устами автора, а от себя лично. Таким образом, их как бы заставили самих себя высечь.
      Асмодей негромко аплодирует. Браво, браво! Мсье Мате определенно делает успехи. Уж не хочет ли он переметнуться в филологи?
      - В самом деле, Мате, - присоединяется Фило, - вы так расписали достоинства Монтальта, что у меня слюнки потекли. - Он упрямо хлопает ладонью по грязной соломенной подстилке, на которой сидит. - В общем, решено: раз Монтальт выдающийся писатель, значит, мы должны его увидеть во что бы то ни стало!
      Черт насмешливо обводит глазами круглый каменный мешок. Нечего сказать, своевременное пожеланьице!
      - Фу-ты, - досадует Фило, - я и забыл... Послушайте, Асмодей, придумайте что-нибудь. Что вам стоит? Пожар, землетрясение. На худой конец, подкоп...
      Тот с сожалением качает головой. Он ведь предупреждал: возможности его не БЕСпредельны. Впрочем...
      - Что? - бросаются к нему обнадеженные филоматики. - Что такое? Да говорите же!
      - Понимаете, мсье, в этом подземелье четыре двери. Северная, восточная, южная и западная. А подле каждой - кнопки...
      Луч Асмодеева фонаря по очереди высвечивает четыре невысоких стрельчатых проема, окруженных черными точками.
      - Смотрите-ка, - умиляется Мате, - совсем как у входа в мою замоскворецкую квартиру. Там тоже звонки, звонки...
      - Пора бы уж позабыть о своей прежней берлоге, - ревниво замечает Фило.
      - Не могу, - вздыхает Мате. - С тех пор как мы с вами съехались, нет-нет да и вспомню. Там было так уютно!
      - Еще бы! Сломанные розетки. Пыльная куча книг на полу.
      - Ну и пусть куча! Зато я мог выудить из нее нужную книгу с закрытыми глазами. В конце концов, я любил ее. Понимаете? Да, любил!
      Фило презрительно фыркает. Кто любит арбуз, а кто свиной хрящик...
      Но Асмодей не дает разгореться перепалке: он решительно возвращает филоматиков к разговору о кнопках, потому что спасение, по его словам, кроется именно в них.
      - Задача, стало быть, состоит в том, чтобы нажать нужную, - соображает Фило. - Так ведь это же очень просто! Сколько их тут?
      - У северной и южной дверей - по восьми, у восточной и западной - по четырнадцати, мсье.
      - Итого сорок четыре. Не так уж много! Попробуем все - авось какая-нибудь да сработает.
      - Вы меня не дослушали, мсье, - возражает черт, - а украинская поговорка недаром советует поперед батьки в пекло не лезть. Между прочим, в преисподней этот афоризм пользуется огромным успехом. Ко-ко!.. Так вот, да будет вам известно, что выбраться отсюда не так-то просто. Прежде всего из четырех дверей надо отобрать три, непременно соседние. Помимо того, у каждой из этих трех можно нажать только одну кнопку, причем двери эти также должны непременно следовать одна за другой - перескакивать через одну нельзя! А выйдем мы отсюда только в том случае, если из трех нажатых кнопок угаданы будут две, расположенные опять-таки у соседних дверей.
      Фило безнадежно машет рукой. Ну и задачка! Попробуй тут угадай, с какой двери выгодней начинать...
      - Зачем же гадать, мсье? Достаточно подумать.
      - Ну, если так... Тогда, наверное, лучше начинать с той, где кнопок меньше.
      - Это почему же? - интересуется Мате.
      - Потому что там, где кнопок меньше, вероятность угадывания, естественно, больше. Кроме того, в этом случае двери с наименьшим числом кнопок нам встретятся дважды, а с наибольшим - только единожды. Логично или нелогично?
      -Логично, но... неправильно.
      Мате достает свой блокнот и вычерчивает круг с четырьмя дверьми.
      - Допустим, мы начинаем с северной двери, где кнопок меньше, и угадываем нужную кнопку, но зато просчитываемся на следующей, восточной. Что нас ждет в этом случае?
      - В этом случае сидеть нам здесь до второго пришествия, - мрачно острит Асмодей.
      - Правильно. Если же начать с восточной или западной, где кнопок больше, то, даже просчитавшись на ней, мы все-таки можем угадать кнопки у двух последующих.
      - Ха, ха и в третий раз ха! - выходит из себя Фило. - По-вашему, две трудные двери и одна полегче лучше, чем две полегче и одна трудная? Ну, знаете! Это еще надо доказать.
      - И докажу!
      Мате снова берет свой чертеж и начинает рассуждать.
      - Как всегда, прибегнем к таблице и условимся передвигаться по часовой стрелке. Тогда у нас есть два варианта: СВЮ (мы начинаем с северной двери) и ВЮЗ (начинаем с восточной). В каждом из этих вариантов возможны только три благоприятных случая. Рассмотрим их, обозначив латинскими буквами а, b, с, а вероятности отгадывания - через p1 для варианта СВЮ и p2 для варианта ВЮЗ.
      Итак, в обоих вариантах благоприятные случаи такие: а) кнопки у всех трех дверей угаданы; b) угаданы кнопки только у первых двух дверей и с) угаданы кнопки у второй и третьей дверей. Вероятность угадать кнопку у северной и южной дверей равна 1/8, а у восточной - 1/14. И так как угадывание кнопок у любой двери не зависит от результатов предыдущих угадываний, то в каждом из трех случаев вероятность равна произведению частных. Тогда в случае а варианта СВЮ: p1 = 1/8 х 1/14 х 1/8, что равняется 1/896. Понятно?
      - Пока да. Но вот откуда в варианте b у вас появилось 7/8?
      - Раз вы так наблюдательны, значит, должны были заметить, что 7/8 это вероятность неугадывания. Ведь если вероятность угадывания равна 1/8, то вероятность неугадывания, естественно, равна 1 - 1/8, то есть 7/8. Ну а теперь нетрудно найти вероятность для всех трех случаев. Надо только сложить вероятности каждого.
      - Позвольте, позвольте, - возражает Фило. - То вы перемножали, а теперь вдруг складываете...
      - Что же вас смущает? Умножал я потому, что угадывания кнопок у каждой двери не зависят друг от друга и, стало быть, совместимы. Но ведь три случая - a, b и с не могут произойти одновременно. Значит, к ним применима теорема сложения, а не умножения вероятностей. Ну как? Теперь ясно? По лицу вижу, что ясно. В таком разе покончим с нашей задачей, вычислив общую вероятность для каждого варианта в отдельности: р1=15/896; р2=27/1568. Иначе говоря, р1=210/12544, а р2=216/12544. Так кто же был прав? Я или вы?
      Фило обиженно таращится на таблицу. Пусть так! Прав Мате. Но не все ли равно, что стоит в числителе - 210 или 216 - при таком-то огромном знаменателе? Вероятность угадывания смехотворно мала и в том и в другом случае!
      - Следовало ожидать, мсье, - говорит бес, небрежно помахивая тросточкой.
      Фило так и подпрыгивает на своей подстилке!
      - Вот как! - шипит он, дрожа от ярости. - Выходит, вы знали об этом заранее? Зачем же я как дурак решаю ваши идиотские задачи, если они все равно никаких дверей не откроют и к Монтальту меня не приведут?
      - То есть как это - зачем? - притворно удивляется тот. - Конечно же для тренировки. Для усовершенствования вашего математического мышления.
      - Не хочу мышления! - буйствует Фило. - Хочу к Монтальту! Хочу, чтобы открылись двери!
      Асмодей оставляет наконец в покое свою тросточку и шумно вздыхает. Ничего не поделаешь! Если мсье так уж не терпится, двери, на худой конец, можно открыть и другим способом.
      Он великолепным жестом достает из кармана большой позеленевший ключ, беззвучно вставляет его в замочную скважину...
      И вот уже все они поднимаются сперва по узкой винтовой лестнице, а затем и в небо - в ясное, звездное, майское небо Парижа.
      НАКОНЕЦ-ТО МОНТАЛЬТ!
      - Ну знаете! - кипятится Фило, когда к нему возвращается дар речи. Никогда не ожидал от вас ничего подобного! Ну зачем, зачем вам понадобилась вся эта комедия с подземельем, с запертыми дверьми и прочая и прочая?
      - Кха, кха... Злосчастная страсть к театральным эффектам, мсье, жалобно признается бес.
      - Боюсь, что вы отстали от жизни. У нас, во второй половине двадцатого века, такие штучки давно вышли из моды. Мало того, их даже считают дурным тоном.
      - Знаю, мсье, а поделать с собой ничего не могу. Старая школа! Так и тянет к неожиданным поворотам.
      - Воображаю, что вы припасли для финала! - по обыкновению, язвит Мате.
      - Для финала? - оживляется Асмодей. - Весьма кстати замечено, мсье. Спектакль-то идет к концу. Осталась одна-единственная картина.
      - Не может быть! - искренне огорчаются филоматики.
      - А Монтальт? Неужели мы так и не увидим Монтальта? - чуть не плачет Фило.
      - Непременно увидите, мсье, - торжественно обещает бес. - Пароль донер! Честное асмодейское! Но для этого - еще один межвременной перелет. Он совсем небольшой! Примерно на пять лет вперед.
      И снова - стремительный подъем, немыслимые вихри в ушах... И филоматики, только что купавшиеся в майском тепле, в третий раз оказываются над Королевской площадью, припудренной февральским снежком.
      "Куда он нас тащит? - размышляет Фило. - Неужто опять в особняк Севинье? Нет, как будто не туда... Здравствуйте! Это же дом на углу улицы Фомы. Значит, последняя остановка - у Мольера. Но как же Монтальт? Неужто у Асмодея хватит духа не сдержать своего обещания?"
      Гадать, впрочем, как всегда, некогда: крыша (в последний раз!) исчезает, и друзья видят знакомый кабинет, освещенный скудным пламенем свечи, которая стоит на каминной полке рядом с фарфоровыми, в лепных розах, часами.
      Хозяин кабинета, осунувшийся и постаревший, беспокойно ворочается в кресле с откинутой на ночь спинкой. Ему нездоровится. Он зябко ежится, то и дело сухо покашливая и шепча что-то себе под нос.
      Звучит мелодичная музыка курантов. Фарфоровые часы бьют два. Мольер приподнимается, слушает, потом в изнеможении откидывается на кожаные подушки.
      - Два часа ночи и ни в одном глазу сна! - бормочет он. - Проклятая бессонница! Попробовать разве лечь на другую сторону...
      Он натягивает поглубже ночной колпак, поворачивается, но тут раздается жалобный металлический звук. Мольер охает, вздрагивает. Опять эта пружина! Сколько раз просил починить...
      Он поджимает ноги, прилаживает под щекой думку, - кажется, нашел, наконец, удобное положение. Но нет, видно, не суждено ему забыться: стонут ступеньки под тяжестью тучного тела, скрипит дверь...
      - А? Что? Это ты, Провансаль? Нечего сказать, вовремя!
      - На вас не угодишь, господин директор. Пропал Провансаль - плохо. Пришел - опять нехорошо. А вам, между прочим, пакет.
      - Ночью?!
      - Да нет, почему ночью, его днем принесли. Только вас дома не было, господин директор.
      - А вечером?
      - Вечером-то вы были, господин директор. Зато тогда уж меня не было.
      - Старая песня... Ладно, давай свой пакет и убирайся.
      - Ай-ай-ай, зачем же так грубо, господин директор? Я, что ли, запретил вашего "Тартюфа"? Вы на их величество покричите!
      - Черт побери, негодник прав, - ворчит Мольер про себя. - Прости, пожалуйста, - говорит он глухо. - И ступай. Ступай же! Нет, постой. Что делает мадам?
      - Мадам? - неприязненно переспрашивает Провансаль. - Мадам спит, господин директор.
      Господин директор горько вздыхает. Все в порядке! Мадам спит. "Тартюф" все еще запрещен.
      Потом он берет пакет, пристраивает так, чтобы на него падал свет, и долго вертит перед глазами. Гм... Из королевской канцелярии. По какому бы случаю? Впрочем, и так ясно: очередное предписание господину де Мольеру сочинить новый сценарий для балета. Музыку, разумеется, напишет господин Люлли, первый королевский музыкальных дел маэстро. А через две недели придворная хроника со всевозможными придыханиями и реверансами оповестит христианский мир, что его величество король Франции вновь блеснул своим хореографическим талантом на сцене версальского театра...
      - Что же вы не прочтете, господин директор? - подает голос Провансаль, переминаясь с ноги на ногу.
      - Как, ты еще здесь?!
      - Вы же сказали "нет, постой". Вот я и стою, господин директор.
      - Ступай спать! - говорит Мольер строго. - Утром тебя опять не добудишься.
      Снова скрип двери, шум удаляющихся шагов. Мольер кладет нераспечатанный конверт на маленький круглый столик у кресла и откидывается на подушки. Но тут же вскакивает опять. Нет, бесполезно! Теперь ему наверняка не уснуть. Ночь испорчена... Ночь? Если бы! Жизнь испорчена, вот в чем дело. Бывает же такое! Сколько пьес понаписано им за два десятилетия, но нет среди них ни одной, которая была бы ему дороже "Тартюфа". Ведь вот и "Дон-Жуан" запрещен, - ан нет, не то! Кажется, вся его боль сосредоточилась в одной точке, в одном гвоздящем мозг и сердце слове: "Тартюф", "Тартюф", "Тартюф"...
      Господи, каких ухищрений, каких унижений стоили ему эти пять лет борьбы! Вспомнить одну только бешеную травлю после первого представления. Короля осаждали со всех сторон: королева-мать, Перефикс, Рулле... В итоге запрет. Ему показалось тогда, что рот ему забили землей. Ничего удивительного: как всякий драматург, он имеет глупость полагать, что комедии пишутся для того, чтобы их играли. Но он все-таки не сдался тогда! Запрещенный "Тартюф" ушел в подполье, чтобы тайно скитаться по салонам, не переставая потихоньку расти. Первоначальные три акта незаметно превратились в пять.
      Осенью 1664 сода король возвратился из летней резиденции Фонтенбло. Он, Мольер, едва дождался удобного случая, чтобы вручить ему прошение. Вернее, памфлет. Да, был грех: он не очень-то стеснялся в выражениях. Прямо назвал Перефикса и его клику титулованными святошами, а под конец заявил, что оригиналы добились запрещения копии. Засим следовала нижайшая просьба защитить его от разъяренных тартюфов. Людовик внял ей на свой лад прицыкнул на самую мелкую шавку, Рулле. А запрет? Так и остался запретом.
      Тартюф между тем продолжал преображаться. Фигура его становилась все более зловещей, обрастала связями с полицией, судом, придворными кругами... Слава комедии росла. Слухи о ней проникли за границу. Сама просвещенная королева Христина искала возможности приобрести экземпляр.
      В 1666 году почила в бозе королева-мать, Анна Австрийская. Наконец-то подходящий момент возобновить хлопоты! Благо, его величество как никогда зол на святых отцов в лице архиепископа Гондрена, который допекает его нравоучениями по поводу любовных похождений с маркизой Монтеспан и мадемуазель Лавальер. К тому же на стороне Мольера невестка Людовика герцогиня Орлеанская...
      Одним словом, победа! Пятого августа 1667 года, накануне отъезда короля на войну с Нидерландами, пьеса вновь увидела свет. Нечего и говорить, что в весьма смягченном варианте Тартюф превратился в Панюльфа, сменил духовное платье на светское. Комедия получила новый заголовок "Обманщик" и совершенно неожиданную развязку: посланный справедливым и всевидящим монархом офицер ввергает разоблаченного Панюльфа в оковы... Ну, да где наша не пропадала! И все-таки успех был такой оглушительный, что и вспоминать неловко.
      Но то было пятого. А уже шестого августа, не успел король покинуть Париж, как Ламуаньон запретил постановку, и ни настояния герцогини Орлеанской, ни хлопоты Буало не поколебали его решимости ни на волос. Не остывший еще после горячего приема автор снова погружается в ледяные волны отчаяния и шлет гонцов к Людовику в действующую армию. Тот принял их весьма милостиво, обещал разобраться, но... лишь по возвращении в Париж.
      Возвращение, однако, задержалось до седьмого сентября. А уже одиннадцатого августа, на шестой день после триумфального спектакля, Перефикс издал грозный запрет, возбраняющий во вверенной ему парижской епархии какие бы то ни было постановки или чтения комедии под любым, хотя бы даже измененным, названием как публично, так и в частных владениях. И все это под страхом отлучения!
      С тех пор прошло почти два года. Чего только не случилось за это время! Франция одержала победу над Нидерландами. Посредственный сочинитель де Визе неожиданно для всех и для себя самого написал хорошую пьесу. Закадычные друзья - господин де Мольер и входящий в моду молодой драматург господин Расин71 - поссорились навеки. А заядлые враги - католики и янсенисты, - напротив, помирились, о чем оповестила папская булла еще в минувшем октябре... Но для "Тартюфа" ничего не изменилось. Он по-прежнему под замком, и совершенно неизвестно, когда его выпустят. Да и выпустят ли вообще?
      Новый скрип двери прерывает раздумье больного полуночника. Он в ярости вскакивает. Опять Провансаль? Это что же такое делается! Ну ничего, отольются кошке мышкины слезки... Вне себя Мольер хватает с кресла думку, чтобы запустить ею в своего мучителя, но так и застывает с поднятой рукой, заслышав незнакомый голос.
      - Напрасно вы сердитесь, любезный господин Мольер! Ваш слуга тут ни при чем.
      Рука с подушкой медленно опускается. Мольер растерянно нашаривает ногами комнатные туфли, запахивает халат.
      - Что это значит? Кто вы такой, милостивый государь?
      - Законный вопрос. Разрешите представиться: Людовик де Монтальт!
      Мольер отшатывается. Несколько мгновений он молчит, вглядываясь в вошедшего с непередаваемым ужасом. Потом вдруг облегченно вздыхает, отирает тыльной стороной руки покрытый испариной лоб. Уф!..
      - Господин де Монтальт, вы! Какое счастье... Благодарю, благодарю вас...
      - За что же? - недоумевает тот.
      Мольер лукаво грозит ему пальцем.
      - Будто не понимаете! Раз вы здесь, стало быть, я все-таки заснул. Ведь вы мне, конечно, снитесь? Правда?
      - Весьма вероятно, - охотно соглашается посетитель. - Но это ведь не причина, чтобы не предложить мне сесть? А?
      - Простите великодушно!
      Мольер уже вполне овладел собой и суетится, придвигая к камину второе кресло и подбрасывая поленья в очаг, где, к счастью, все еще светятся обугленные головешки.
      - Клянусь решетом Эратосфена, - шипит Мате, воспользовавшись этой небольшой паузой, - голос Монтальта мне определенно знаком.
      - Ставлю в известность мсье Асмодея, что от меня он одним голосом не отделается, - сейчас же встревает Фило. - Лично я желаю не только слышать, но и видеть Монтальта, а в этом полумраке...
      -Терпение, мсье. Видите, хозяин уже зажигает свечи в канделябрах... Ну вот, теперь освещение есть!
      - Освещение есть, но где Монтальт? - ледяным тоном осведомляется Мате. - В комнате только Мольер и Паскаль.
      - Асмодей, как это понимать? - грозно вопрошает Фило.
      Тот скромно опускает глазки.
      - Неужели вы еще не догадались, мсье? Людовик де Монтальт - псевдоним мсье Блеза Паскаля.
      Хитрый бес не зря приберегал свой самый сильный театральный эффект напоследок. Теперь он вовсю наслаждается изумлением филоматиков, которые, как говорится, положены на обе лопатки. А уж Фило - так тот не только изумлен, но еще и подавлен. Проворонить такого писателя!.. Позор, позор и в третий раз позор! Можно представить, что скажет по этому поводу Мате!
      Но Мате ничего не говорит. Во-первых, сейчас он понял, что и сам знал о Паскале не бог весть сколько. А во-вторых, ему не до шпилек: того и гляди, упустишь, что происходит в кабинете.
      ЕЩЕ ОДНА ВСТРЕЧА У КАМИНА
      - Итак, что же привело вас ко мне, дорогой господин Паскаль?
      - Вы знаете мое настоящее имя?
      - Теперь его знают все. Но вы не ответили на мой вопрос.
      - К чему? Ведь мы уже договорились, что я вам снюсь. А снятся нам обычно те, о ком мы думаем.
      - А ведь верно, - удивляется Мольер. - Только сейчас вдруг понял, что все эти трудные для меня годы я и впрямь, сам того не сознавая, думал о вас, о вашей судьбе, о жестокой борьбе, которую вы так стойко выдержали. Я ведь тоже имел несчастье столкнуться с воинствующими лицемерами. Знали бы вы, что они со мной сделали!
      - А я уже знаю.
      - Каким образом?!
      - Да от вас же. Из недавнего вашего монолога.
      Мольер всплескивает руками. Так он говорил вслух?! Вот что значит дойти до крайности... Впрочем, то ли бывает. Вчера он поймал себя на том, что перед тем как выйти из дому, постучал в дверь, ведущую на улицу. Ха-ха-ха! Смешно?
      - Не очень, - грустно признается Паскаль. - Я желал бы застать вас в лучшем состоянии. С таким талантом вы еще многое могли бы совершить для нашего общего дела.
      Склонив голову набок, Мольер слегка приподнимается в кресле, театрально прижимает руку к груди. Он тронут! Похвала господина Паскаля многого стоит. И все-таки... Можно ли назвать общим их поход против тартюфов?