У немцев были серийные ТРД ЮМО-004 и БМВ-003, так что от ОКБ-1 и ОКБ-2 требовали их продвинутых модификаций. Заодно ОКБ должны были довести до производства проекты двигателей ЮМО-012 и БМВ-018, их начали разрабатывать в конце войны. Дело пошло успешно, так что в 1946-м решили создать опытный завод уже на территории СССР. Немцев из ОКБ-1 и ОКБ-2, вместе с их двигателями и заводским оборудованием „Юнкерса“, БМВ и т. п., перевезли на окраину Куйбышева, отдали им какой-то небольшой завод и поселок, сейчас этот поселок часть Самары.
      Немцы приехали в СССР с семьями, вроде бы без особого принуждения, да и чего принуждать, когда в Германии по специальности работу не найдешь. В Куйбышеве же им назначили куда большие зарплаты, чем местным, лучшие жилищные условия, даже удвоили количество продовольственных карточек. Впрочем, они не могли выехать за пределы поселка. К концу 40-х немецкие ноу-хау, что ли, исчерпались, и ОКБ-1 отправили обратно в Дессау. Конечно, как им было пролоббировать оттуда свои 150-й и 152-й.
 

* * *

      В метро что-то энергично обсуждали две полуголые девицы — явно утром выскочили, не разобравшись, что за погода. Но ощущали себя вполне уютно, хотя и были в таких коротких майках, что брюхо торчало, оба их брюха торчали, с пирсингом в пупках, а то.
 

* * *

      Наутро 19 мая стало еще холоднее, пошел снег. В доме между тем начались весенне-летние ремонты, даже начали менять лифт — разумно, застревала то одна кабина, то другая, но подъезд имел теперь сумбурный вид. Конечно, надпись о том, что „не знает свободы тот, кто…“, была уже унесена вместе со старыми дверьми.
      Дом заселяли новые жильцы, на многих этажах стучали ремонты. Похоже, здешние квартирохозяева сошлись на том, что надо побыстрее сбывать жилье, пока на него есть спрос и пока оно не развалилось. Жилье-то тут стоило как пафосное, хотя дом был весьма изношен, не говоря уже о сволочной обслуге — зимой, например, они регулярно убавляли тепло в батареях, добавляя градусы только после негодующих звонков. Наверное, им платили премии за экономию, а теперь появились еще и богатые возможности доить нуворишей. Похоже, его квартирохозяйка вскоре тоже озаботится продажей. Что не ужасно, потому что по-любому пора заняться собственным домом.
 

* * *

      Потому что будет какой-то кризис, когда придется отсиживаться. Или просто уплотняется какая-то серая зона: все, про что говорили люди, было не о том, что происходило: возможно, они ждали совсем не того, что с ними будет происходить. Может быть, они не знали, как именно говорить, о том, что с ними уже происходит. А когда кризис закончится, ему будет уже слишком много лет, чтобы с ним могло произойти что-нибудь еще. Или не кризис, а просто чуда не будет. А если чуда нет, то надо иметь свой дом.
 

* * *

      В центре теперь чинили бульвары. Никитский от Большой Никитской до Нового Арбата, начиная с угла возле ТАСС, был перекрыт, по нему уступом гремели три асфальтосдиральных агрегата на гусеницах, сзади у них были хоботы, оттуда шлак ссыпался в кузова МАЗов. Агрегаты были яркими и мигали многочисленными красными и оранжевыми лампами.
      Возле ЦДЖ уже не пахло подвалом, как на Пасху, а и двух недель не прошло. Какой-то дом там точно снесли, но не вспомнить, как он стоял и как выглядел. Что ли, тот, на стене которого долго висела реклама желтыми буквами по голубому про какие-то кухни, причем „у“ в слове „кухня“ была нарисована зеркально. Или все слово зеркально? Или буквы в правильном порядке, но каждая — зеркально? Не вспомнить, а дом этот, нет, стоял.
 

* * *

      — Как вам не стыдно, взрослый же человек, — кричала в глубине „Арбатской“ дежурная у турникета. — У нас тут женщины ходят ночью и не боятся.
      Возле ее стеклянной будки стоял мужичонка, державший в руке бутылку пепси-колы.
      — А вы говорите, гонится за вами кто-то…
      Мужичонка был в темном костюме, с портфелем, в белой рубашке и при сером, чуть блестящем галстуке. Субтильный невысокий брюнет.
      — Смерти не боюсь, — сказал он, отхлебнув пепси. — Прошел все страдания…
      И вдруг двинулся вперед, так что захлопнулись дверки турникета: что ли, он хотел пройти бесплатно, для чего и заговаривал зубы дежурной. Та не поддавалась, перегородив проход, который предназначался для владельцев удостоверений.
      О. прошел вниз, диспут возле турникета продолжался, слышный и на платформе: „Я в 12 ночи хожу повсюду и ничего не боюсь, а вы же мужчина…“
 

* * *

      Вот чего у него не было — безумия, чтобы всосало и рулило бы им. И не истерично, а спокойно и размеренно. Впрочем, как это не было? А что происходит с ним все это время?
 

* * *

      „Призрак является в мае“, — сообщила случайно купленная газета „Труд-7“ (его заинтересовало, отчего этот труд именно седьмой, вот и купил). „В московском небе уже много лет подряд в одно и то же время появляется загадочный объект, летящий в сторону Варшавского шоссе“, — сообщал кандидат философских наук Николай Волгин.
      Автор пояснял, что „Москва — действительно особенный город… Потому что у нас много аномальных мест. Одно из таких мест в районе Нагатинского затона. Во время ливня, когда все заливается водой, один из мостов остается сухим. Или, наоборот, территория вокруг затона сухая, а над мостом, и только над ним, идет дождь. Более того, ежегодно, кстати, как раз в мае и именно в четыре часа утра, над этим мостом можно увидеть НЛО синего цвета, который движется со стороны Волгоградского проспекта к Варшавскому шоссе… Можно верить или не верить, но что это „нечто“ есть и оно очень пунктуально, — неоспоримый факт“.
      „Дело в том, — уточнял Волгин, — что НЛО как объектов материальных не существует — мы же не видели космических кораблей, на которых якобы прилетают пришельцы, не находили их обломков… Но существует некая субстанция, которая перемещается в воздухе, следует определенным законам перемещения, оказывая физическое и психическое воздействие на людей“.
      Отправляться в сторону Нагатинского затона не захотелось. К нему кома пришла со стороны Калужской, так что она была, несомненно, другим существом. К каждому приходят свои гости. Ко всем, надо полагать, приходят. Г-н Волгин предпочитал считать это территориально-общественным, пусть и не опознанным феноменом, его право.
 

* * *

      Но ему-то зачем это выпало, когда уже ничего не изменишь? Поздно, уже поздно. Кинули, швырнули какой-то подарок — и что? Сделалась чужой предыдущая жизнь. Ладно бы оказался заново рожденным молодцом из купания в кипятке, но новые зубы не собирались вырастать. Он, похоже, оказался лабораторной мышью, на которой некто произвел некий, непонятный мыши эксперимент. Кто же думает о том, что думает сама мышь, тем более — о ее благе?
      Но все это, так и оставшееся непонятым, сохранилось в нем, и он ощущал благодарность тому, что было с ним в начале 2002-го. Это чувство сохранится до самой его смерти, которая спокойно произойдет в 2036-м. Впрочем, время прошло быстро.
      Около полуночи 19 мая 2002 года полностью освещенный по случаю выходных Университет сиял на ближнем горизонте, как фитюлька из богемского стекла. Внутри там было не так красиво и даже запущенно, а в одной из аудиторий должна была сохраниться выцарапанная на парте надпись „коркодил зверь лют есмь“, цитата из „Сказания о царстве пресвитере Иоанна“. Царство, тем самым, продолжало существовать. А на заднике ларька, торгующего мороженым, возле входа в гастроном „Кутузовский“ чем-то черным по белой стенке было выведено: „СМЫСЛ“. Без пояснений. Чье-то прозвище?
 

* * *

      20 мая стало совсем холодно, снега навалило, крупа, не тает. Сдохнут, поди, все цветы, высаженные во дворе цветочницами, вполне уже освоившиеся на клумбах. Когда снег падает на листву, даже на черемуху — это еще ладно, бывает. А когда снег покрывает сирень, это уже искусство.
      По кухне прошмыгнула мышь черного цвета. Она давно тут шуршала и скрипела, но раньше на глаза не попадалась. Маленькая, черная, в этом доме звери были элегантными, как сговорились: тараканы эти черные, овальные, вот и мышь черная и изящная.
      Да, на днях он в туалете видел вполне живого таракана — тоже большого, как и прежние, полудохлые. Даже порадовался, что они бывают энергичными, а не снулыми. Все равно его, конечно, прихлопнул, щеткой с веревочными дредами. А приходили они, падая из вентиляционного отверстия над дверью: вертикального, прямоугольного, забранного перегородками наискосок.
      Должна, значит, быть еще и небольшая черная птица: вот увидишь ее, и будет тебе счастье, но поет она редко, так что заметить ее непросто.
 

* * *

      К концу мая погоды наладились, листва стала мясистой. По вечерам купола и крыши золотило правильное солнце, не было и слишком жарко; практически рай. В центре города появились рекламные щиты МЧС, со слоганом „Предупреждение, спасение, помощь“ сверху и телефоном — 995-99-99 понизу. Между ними располагался фрагмент „Последнего дня Помпей“, обрезанный по формату вертикального лайтбокса, с указанием, что это — Брюллов К. П. Из того, что был указан Брюллов, следовало, кажется, что последует серия, хотя сразу и не сообразить, что еще послужит нуждам МЧС; „Девятый вал“, возможно.
 

* * *

      Что ли, куски жизни затеяли сложиться друг с другом: можно так, а можно этак, у всех его событий были стандартные шпеньки, взаимных размеров дырки, винтики и гайки, подходили друг другу. Можно было составить куски жизни так, а можно и иначе, в любом варианте он получался тем же самым. Никакой разницы, такое дело.
 

* * *

      30 мая, в четверг, с утра город был пустынен и похож на учебник по правилам дорожного движения: О. стоял на остановке троллейбуса напротив дома, собираясь перед работой заехать в Дом книги. Троллейбусы не ходили, по Кутузовскому вообще ничего не ехало, все его 18 рядов были пусты: что ли, предполагался особо нервный „вип“. А то и просто так, потому что пустой город был вышедшей к нему навстречу комой. Будто она с ним прощалась, потому что ему стало чуть грустно. Он, О., был здесь, но, что ли, и нигде: солнце грело, ветерок обдувал, еще сохранявшаяся утренняя прохлада холодила. От Триумфальных ворот до дорогомиловской развилки было пусто, совсем пусто, кома ушла. Или все приросло и срослось, будто и не было ничего.