Роман.
      М.: ОГИ, 2005. — Серия «ОГИ проза».
       ISBN 5-94282-258-1
      176 с.
 
      Светофор переключили, и он — one, некто О. - встал посередине улицы, а небо было матовым, мутным от холода. Солнце сквозь эту прозрачную мглу висело строго над сплошной линией: в это время оно висит со стороны метро «Октябрьская». Улица была Большой Якиманкой, О. переходил в сторону Полянки, была последняя треть декабря 2001 года.
      Он обнаружил, что машины перед ним стоят: светофор тут был какой-то трехфазный и теперь пропускал поток с Б. Каменного моста на Полянку, так что встречная полоса еще стояла. Он сделал шаг вперед, но снова замер — машины уже двинулись. Сзади, от светло-желтого дома пахло еловым, елочным дымом. (Ресторан «Вильям Басс», назван в честь старинного пивовара Басса. Тонированные стекла, солидная вывеска, услужливые официанты. Гости «Вильяма Басса» предпочитают строгие костюмы, белые рубашки и шеи в галстуках. Черный ирландский Guinness — всегда (0,25 л — 100 руб., по ценам 2001 года, 1$ был тогда примерно 30 руб.). Изысканный выбор: запеченные в белом вине гребешки со сливками, грибами и шпинатом (265 руб.). Фирменный бифштекс за 400 руб. — более солидная программа). Сам дом двухэтажный, блекло-желтого цвета, крупные темные окна. Пришлось снова застыть и вернуться в ту же кому, которая и не дала ему сообразить, что машины еще стоят.
      Да, в самом деле, тут, значит, имелась некая кома, которая его зацепила, затормозив. Причем если о ней подумать, — что он и делал — то выходило, что она была вовсе не внутри него, но вовне. Как если бы некто вошел с О. в отношения, контакт, уже воздействовав на его чувства, обогатив их оцепенением.
      То есть, нечто оно, неизвестно что или кто, но внятное. Светофор наконец передернулся, О. перешел Якиманку и по Полянке потопал в сторону метро. Снег блестел, чугунный коммунист Димитров стоял, в травмпункте детской больницы хотели работницу на кухню, с кухни надежно пахло гороховым супом. А оно, нечто, свое присутствие сохраняло. Было большим и спокойным.
      Может быть, оно являлось тучей, из которой должен вскоре пойти снег, пока еще не подъехавшей к месту действия, или же было просто само по себе, непонятно чем. Оказалось неподалеку, ну и давай оказывать влияние. А почему он назвал это комой, и сам не понял, но уж раз назвал так, значит, кома.
      Москва хорошо похрустывала в этой своей части, в Замоскворечье она всегда красиво хрустит зимой, содержа в воздухе светящуюся пыль. Кома ему не мешала и не нагоняла страхов, но придерживала теперь его чувства, так что О. ощущал себя не так чтобы уж совсем счастливым, но без особенных проблем. Как если бы губы слегка смазали воском. Все каналы, по которым проблемы обыкновенно пробивались, теперь то ли фильтровались, например, внезапно окрепшим иммунитетом, то ли контролировались извне, как если бы их стирали с него тряпкой. Причем все время стирали — чуть пылинка упадет, уже ее смахнули. И так уже минут пять. Поначалу он все же предположил, что это иммунитет усилился от солнечной погоды и мороза, но возле метро уже утвердился во мнении, что это благодеяние извне.
      При всем при том чувства его хоть и сгладились, но ощущения не угасли. По крайней мере, они были вполне в состоянии ощупывать собой это привязавшееся нечто, находя в нем даже какие-то косвенные признаки существа, желающего взаимодействовать, общаться. Конечно, пока было совершенно непонятно, каким образом это устроить, надо же, по крайней мере, чтобы этого-кого-то-некто в следующий раз можно было хотя бы узнать. Возможно, если оказаться на верхних этажах ГЗ МГУ и выглянуть теперь в окно, то удалось бы разглядеть чуть мутный сгусток: вот эту самую кому, чуть сумеречную: либо округлую, либо как паутина или со щупальцами. Мороз за двадцать, солнечно, если сверху на Москву поглядеть, то сейчас повсюду будут белый цвет, дымы и солнце. Удалось бы различить и это затемнение.
 

* * *

      Место, где он все это ощутил, было такое: налево уходила дорога на Каменные мосты (М. и Б.). Туда сначала немного дороги, потом первая река, затем остров с «Домом на набережной» слева и «Красным Октябрем» за ним, а справа — скучной местностью, как бы затянувшимся до следующего моста сквером, Болотной площадью, которую теперь украшали бронзовые дети (двое) в окружении пороков (что ли, дюжина). Дети были золотенькими, пороки же — зеленоватыми, их всех охраняла милиция, потому что художественные объекты г-на Шемякина часто подвергались вандализму. По случаю морозов милиция сегодня, скорее всего, там отсутствовала, что было бы разумно, поскольку при таких температурах любой злоумышленник примерзнет, припаяется к бронзе.
      С угла «Дома на набережной» стоял кинотеатр «Ударник», далее к мосту следовали разные магазины, гастроном «Седьмой континент», например, ну а внутренности Дома были местом антропологической трагедии представителей власти семидесятилетней давности. В те годы их поголовно выводили по ночам во двор, сажали в черные машины и увозили, впоследствии с большой вероятностью уничтожая. Гуманитарные исследователи рассказывали о том, что если ночью в «Доме на набережной» светились окна, то это означало, что там до самого утра шли обыски, а обыскиваемые по мере сил стрелялись, выбрасывались из окон, вешались, травились газом и снотворным. В частности, в 1938 году почти 300 квартир были опечатаны, квартиросъемщики находились на Лубянке. Разумеется, затем туда заселились следующие.
      Конечно, если вывести некое среднее из жизни жильцов данного строения за все время его существования, то, невзирая на путаницу с их казнями и возвышениями, итог выйдет явно выше среднего по государству. Во всяком случае, сохранившиеся в Доме потомки лиц расстрельных времен теперь сетовали на то, что оказались какими-то заброшенными. Наверное, им это было тем более обидно, что их окна по-прежнему выходили на Кремль.
      Кроме того, с этой точки, возле въезда на Б. Каменный мост, Кремль стоял в своем самом официальном ракурсе, именно этот ракурс когда-то украшал зеленую бумажку номиналом в три рубля, и как бы получалось, что потомкам убийц постоянно тычут в морду трешкой. Что и обидно, потому что всего лишь трешкой, и печально, потому что и трешки остались в далеких, лучших временах. Разумеется, вряд ли они соотносили свой вид из окна с купюрой.
      Но все это было налево, а прямо — перекресток, чугунная чурка не поджигавшего Рейхстаг Георгия Димитрова маячила в глубине сквера, за которым начинались корпуса детской травматологической больницы. Кажется, именно по Большой Якиманке через перекресток возле «Вильяма Басса» уматывал Наполеон, поскольку Б. Якиманка была тогда Калужской дорогой, но этот факт не имел уже своей сущности в здешнем воздухе, так что о нем можно упомянуть только формально, а не чувственно-реально. Москве вообще присуща амнезия, да она ей и идет. И не Наполеон, кстати, уматывал по Калужской, а московские жители с пожитками, когда Наполеон входил в город — с другой стороны, по Дорогомиловской, то есть — по Кутузовскому проспекту. Он там, не добравшись даже до Кремля, и заночевал где-то (faubourg de Dorogomilov, как это называли французы). А вот по какой улице улепетывал — непонятно. Возможно, что и по Б. Якиманке, но вроде нет.
      Вдоль невысокой Полянки теперь ставили монолитные и высокоэтажные кондоминиумы торжественной архитектуры, для завлечения покупателей вывешивая на верхних этажах крупные щиты с надписью «А из нашего окна площадь Красная видна». Что было очевидной неправдой, поскольку щиты висели в окнах, выходящих на Полянку. Из них, впрочем, кроме храма Христа Спасителя, должен быть виден и церетелевский Петр I, но ни его, ни XXС застройщики к рекламе не привлекали.
      Да, амнезия: весьма возможно, что в московском воздухе распылено вещество, субстанция, которая возникает где-то тут, в самом городе. Жителями она весьма ощущается — она дает им кайф, заодно стирая из городской памяти разнообразные предыдущие сущности, в пользу Духа времени. Этот Дух, в общем, и составляет запах амнезии, но О. его если и ощущал, то, как местный житель, сформулировать не смог бы. То есть, кайф-то есть, а уж отчего он и почему — какая разница? С чего бы вдруг про это думать? И никто никогда не объяснит, в чем тут дело. Потому что если не чувствуешь, то и объяснять нечего, а как почувствовал, то — зачем?
      Так что, не задумываясь ни об амнезии, ни и о том, где именно отползал Наполеон, О. дошел до метро «Полянка». Возможно, что в Москве были залежи амнезии даже не потому, что людей тут много и все дышат в разные стороны, борясь за вакансии, а просто как-то так. Самостиралась Москва, что ли. Но и это можно понять: иначе в воздухе была бы такая давка бесплотных сущностей, что заснуть нельзя было бы из-за этого скрипа.
 

* * *

      О. был человеком середины своих лет, то есть стоял как бы на темечке своей личной горы. Сейчас ему было вполне неплохо, хотя лучше ему уже и не будет. В стране России такой возраст скучно называли средним, цепляя к нему формулу «кризис среднего возраста». Впрочем, только для мужчин. Так что в России средний возраст у них наступал ровно тогда, когда они замечали за собой этот кризис и каждый мог легко вычислить точные сроки своей жизни. Ну а если кризиса так и не было, то получалось, что данный мужской организм так всю свою жизнь и останется прозябать мальчиком, стареющим мальчиком.
      В этом возрасте О. имел фактически химически чистую личность, поскольку минимально зависел от обстоятельств любого рода. Являясь в этой точке максимально безличным, на небольшое число лет он, что ли, завис относительно некой силы, которая с горки его и скатит. Возможно, что в его случае данная горка, факт ее осознания, и была вышеупомянутым кризисом. С нее виднелась и дальнейшая дорога: но О. уже не мучался экзистенциями, особо не пугался небытия, да и его дорожка под гору выглядела вполне уютной и не очень страшной.
 

* * *

      И вот тут он на кому и попал. Она не была связана с возрастом, возраст тут не важен: наоборот — теперь он начнет забывать про него, постепенно погружаться внутрь этой штуки, постепенно ею всасываться. Тут уж ничего не поделаешь: на свете есть несколько таких штук, а на какую попадешь, с той и мыкаться. Ему вот выпала кома. Вообще, любопытно бы узнать, как конкретно влияет на человека то, что он не в состоянии осознать? Возможно, что накопление не воспринятого или не осознанного и влечет за собой рак.
      В данный момент О. толкался в книжном магазине «Молодая гвардия», возле «Полянки». Явный переизбыток книг, окружавших его там, выдавил в его мозгу схожую мысль: в какой мере влияет на человека то, что для него самого как бы не существует? Вот он, например, не прочтет всех этих книг, он и сотой части из них не прочтет, но они же есть?
      Давят ли они на него духотой, не находя в нем ни одной дыры, чтобы в него проникнуть? Или же такая дыра есть, и они именно, что просачиваются туда, что и вызывает ощущение давления? Интересно, если бы он сам обнаружил в себе такую дырку, тогда он бы смог попасть через нее куда-то, что для него сейчас не существует? А если там рай?
      Вообще-то, в этом магазине всегда толкучка, да еще и плохая вентиляция. Там всегда быстро начинает болеть голова, — и от запаха свежих обложек, да и без них бы заболела.
      Дыра или ее отсутствие так и остались недопонятыми, к тому же к вечеру вмешается амнезия, и к ночи он все это забудет.
 

* * *

      Ну, он и забыл. Но через несколько дней ему повезло, если, конечно, кому можно считать везением. Уже приближался Новый год, происходили всякие европейские сочельники, а он вдобавок ехал на день рождения к троюродному брату, тот жил сбоку от Поклонной горы. Добраться туда можно было на автобусах со стороны университета или пешком, от «Филевского парка». Он поехал на метро.
      Доехал. Машины тут светили резко, как в черно-белом кино: не самая освещенная часть города. В кафе через дорогу — он ее переходил — были видны бильярдные столы, занавески были отдернуты, словно тут не куцее строение возле мелкого местного рынка, а отдел цивилизации с многовековым демократическим опытом. Подъехал 130-й автобус, можно было проехать остановку, но следовало зайти в магазин к армянам, купить там лаваш, но не выпивку, ту — ближе к дому (к брату он заезжал часто и торговое состояние окрестностей знал неплохо). Армяне же тосковали по родине в тесной лавке на первом этаже обычного дома, и, надо полагать, именно от ностальгии торговали пивом «Котайк», которое стоило дороже, чем русские сорта, да никто его и не брал: пенилось как лимонад и кислое. Но если его сдуру кто покупал, то армянин на кассе относился с уважением.
      По заднему стеклу автобуса съезжали отражения фар огибавших его машин; шарахнул фактически кусок ветра, почему-то морского по запаху и плотности. Рядом топала покачивающаяся от ходьбы баба с мерзнущими ногами, они конкретно вылазили из разрезов плаща, разворашиваемых спазмами ветра. Моложавая, но явно стерва, а хочет, чтобы все ее любили. Ходила в первый класс с бантиком, заплетала косички куклам, а теперь сидит в Сбербанке на коммунальных платежах, сует в кассовый аппарат квитанции, на которых цифры типа 7729147340, а потом 40201810300130100030, и затем еще и 044583001. Придет сейчас домой, у нее там с выходных остался кусок торта недоеденным, — хотя и непонятно, с чего он вдруг на нее взъелся. На торце дома, где армянский магазин, висела афиша балета «Тодес», у них тоже, значит, имелся какой-то message.
      Возник вопрос: что тут вообще насчет ценностей? В смысле, что тут вообще ценного, а также — что из этого составляет лично его жизнь. Что есть содержание той ее основной плоскости, которая числилась за ним как основная и была зафиксирована сложившимся образом жизни, документами и прочими привычками. Вот, скажем, самолет: у него есть то-то, то-то и то-то, оттого он и летает. А что за конфигурация у него самого? Где хвост, где крылья? А если ему это неизвестно, то что он тут делает, потому что кто он тогда вообще? Разумеется, человек, идущий по улице Минской, в здравом уме на подобные мысли не съедет, следовательно — кома снова была с ним.
      Да, он ощутил себя примерно как тогда на Б. Якиманке, но имел кому уже не просто как невнятное давление, но в формате личных недоумений. Разумеется, кома снова была где-то тут. Не такая внятная, как в прошлый раз, что ли, скрывалась теперь за домами, но куда более неприятная — раз уж перешла на личности. Или это где-то сверху шушукались, уточняя болезнь, которую ему выписать, чтобы от нее-то он и умер, — он уловил и такую возможность, но она явно была лишь скучной реакцией на то, что происходит что-то не бытовое. И значит, опасное.
 

* * *

      Брат-кузен в квартире на «Филевском парке» жил всегда, О. ее с детства помнил, разные родственники-родители загружали сюда детей, чтобы те время проводили, а сами уходили к кому-то из них, родителей, кто жил в соседнем доме, где теперь в подвале «качалка». Потом к выросшим вместе детям добавились одноклассники брата; так и поехало, хотя последующие сокурсники и сослуживцы возникали уже в меньшем количестве, основной состав компании сложился именно с детских времен. А и то, удобно — все, в основном, жили неподалеку, а кто переезжал, тот вскоре и выбывал. Вместо них добавлялись чьи-то обретенные мужья и жены, кто-нибудь еще из новых знакомых брата, но общее число сохранялось: человек 10–12. Иначе, по правде, было просто не развернуться.
      Понятно, это была не единственная компания в жизни О., да и какая уж она была его компания, он тут просто приблудился с детства. Впрочем, с ней были связаны некоторые лирические истории, но это уже было очень давно.
      Квартира была небольшой, все ее помещения были какие-то камерные — кухня, комната побольше, комната поменьше, всем вместе и сесть негде. Так вот они и циркулировали, что добавляло посиделкам разнообразия и светскости. Впрочем, происходило все рутинно, как что ли у шахматистов, когда более-менее новые повороты возникают только хода после 20-го, да и то не обязательно. Примерно за полчаса до срока, когда все начинали расходиться. Ну а наутро он обычно не помнил, что ж там было и кому что говорил- вовсе не из-за похмелья, просто просыпался, а что было накануне — не помнил. Так все происходило четко, даже инстинктивно.
      «Слушай, Маша, — сказал он, даже не в конце вечеринки, а когда был еще почти трезв, — ты не помнишь, что тут было в семидесятые?» О. стоял возле кухонного окна, в котором была теперь белая пустошь, в ее центре торчали аскетичные детские устройства — качели, какая-то конструкция из труб. Они были новенькими, а еще в прошлый раз, где-то весной, тут ночевали громадные фуры дальнобойщиков, прямо на газоне — почему именно там они устроили себе гнездо, теперь уже навсегда останется тайной.
      Дама (47 лет, поздний сын только заканчивает школу, а сама она какой-то торговый менеджер, как иначе; а ранее — зверушка типа черепахи с хвостом, теперь же — того же типа, разве что хвост стал мясистей) мельком выглянула во двор — понять, о чем речь, и сообщила, что, кажется, сарай какой-то стоял. Или забор, похожий на сарай. В общем, как бы ограда вокруг газона, которого тогда и не было. Или времянки какие-то. Тут О. не так, чтобы вспомнил, какие все они были тогда молодые, но что ли вдруг это увидел или же просто ощутил запах всех тогдашних школ и компаний, ну а список традиционных продуктов можно опустить. Он даже вспомнил, как пахло в его школе — там пахло школой.
      И вовсе ему не было интересно, что стояло раньше во дворе среди домов, числящихся по ул. Василисы Кожиной, но что-то заставило его спросить. Не так, что он отстранился от жизни, но, будто он какая-то наклейка, у него слегка, чуть-чуть подцепили уголок. Подцепили его за какой-то уголок.
 

* * *

      Вообще, в Москве главный цвет школьных зданий какой-то странный. Такой цвет бывает у кирпича, который испекли на небольшой провинциальной фабрике. Он и кирпичный вроде, но что ли бруснично-кирпичный. Конечно, здешние школы такого цвета не прямо из голого кирпича, а покрашены, но — покрашен именно в такой цвет. Моссовет примерно такой же, но ему не хватает этой свекольной брусничности, которая свойственна школам. Не все, конечно, такие. Бывают и голубые с закосом в лазурь, желто-песочные с белым, не говоря уже о силикатных и бетонных, но вот этот, сложно-свекольный цвет по прежнему оставался главным в общеобразовательном учебном процессе.
 

* * *

      Сам О. жил на Кутузовском, возле метро «Кутузовская», дом #30/32, в местах обитания советских начальников. Признаться, там было странно. Вообще-то, вожди в #30/32 не жили, они жили в 26-м, 28-м домом была школа, находившаяся чуть в глубине проспекта, за сквером с неожиданными для Москвы деревьями — платаны, что ли? А 30/32-й заселяли в конце 40-х — начале 50-х, его строили для гэбэшников или гэпэушников, как они тогда назывались, а когда после Сталина их пересажали, то стали вселять чиновников из аппарата ЦК, селили там каких-то новых цековских работников среднего звена. Построен дом был ровно как все московские высотки, только навыворот: стена по периметру, высотой в 11 этажей, а вот вместо башни — ее полное отсутствие, прямоугольник двора. Вроде бы руку приложил даже лично архитектор Чечулин. Это был не дом О., он там снимал двушку.
      О том, кто жил в доме, ему квартирохозяйка и рассказала. Сама она тут тоже отчасти была чужой, поскольку попала в него когда-то по обмену. Да, в самом деле — в доме до сих пор явно делили всех на своих и приблудных. Тут было даже ветеранское объединение, чьи представители регулярно ходили по подъездам, собирая с жильцов взносы на что-то, а подъезды украшались плакатами «Уважаемые жильцы! Большая просьба весь мусор (рекламу, бутылки, коробки и т. д.) выносить на помойку, соблюдайте чистоту на лестничных клетках! ЭТО ВАШ ДОМ!». Еще было не принято заходить к соседям, предварительно не позвонив, даже к хорошо знакомым. Чего-то они еще и побаивались, видимо.
      Теперь тут уже было много нуворишей, в любом подъезде обязательно капитально ремонтировалась очередная проданная квартира, а двор был заполнен большими гладкими темными машинами — похожими на здешних же тараканов. О! Тут были волшебные тараканы: большие, черные, овальные, в самом деле — небольшие «Мерседесы». Редкие, одиночные. Говорили, что они какие-то «мясные»; откуда они лезли и где именно жили — между жильцами консенсуса не было, но мусоропроводами тут не пользовались, стояли забитые. Тараканы, впрочем, являли себя неизвестным способом, хотя и появлялись редко, далеко не каждый день. Бывало, что и неделями не возникали. А потом, раз и — тут, но уже почему-то мертвые, лежа, как правило, на спине.
      Лестницы в доме были чистыми, квартиры стерильно-минималистскими, в ванной обычный белый кафель, но еще и стеклянная полочка, чтобы на нее класть зубной порошок, конечно — именно, зубной порошок; открытая круглая коробка порошка здесь напрашивалась. По краям стеклянной полочки в нее были врезаны две аутентичные белые вазочки с тонкой каемкой поверху: для зубных щеток — та, что поуже и длиннее, и, наверное, для бритвенного помазка — пошире и поприземистее. Каемки же были синие, будто веревочки с аккуратными бантиками.
      Все это было похоже на улучшенное университетское общежитие на Ленгорах, куда О. сто лет назад захаживал к однокурсникам. Запах даже сохранялся тот же, общежитский — не кухонный, конечно, но полов: дерево, что ли, того же сорта, тут даже в прихожих, в тамбурах перед дверьми квартир были паркетные полы, из дешевой какой-то древесины, вполне как в общежитиях. Конечно, натирать его никто не заморачивался, мыли и все.
      Двор был большим, метров сто пятьдесят в ширину, почти квадратный. Внутри были деревья, достигавшие примерно шестого этажа, очень много деревьев, прямоугольная хоккейная коробка, три детские площадки, одна — с глупым деревянными домиком из бревен.
      В квартире обычно было очень тихо, самым громким звуком было жужжание холодильника. Иногда слегка лязгал лифт на этаже.
      Еще в доме были охранные посты: все въезды во двор перегораживали шлагбаумы, будто тут другая страна или таможня. Возле шлагбаумов, чуть в глубине двора, стояли стеклянные будки. Видимо, для порядка, также предполагавшего наличие угроз. Но угроз особо не было, так что охранники-постовые, чтобы размяться, чистили лед на катке. Да, тут жильцы лед заливали и даже снег с него сгребали. А по вторникам, что ли, и четвергам примерно в час дня старушки в приличных пальто выстраивались в очередь возле одного из въездов, с банками-бидонами. Это им из Матвеевского молоко привозили; когда в цистерне с краном, а когда бидоном в кузове грузовика, тогда его разливали большой поварешкой.
      Квартиру О. снял недавно, еще и месяца не прошло. В конце осени он увел любезную ему даму из дома, от ее родителей, с какой целью эту квартиру и снял, а что именно тут — совершенно случайно. Коллега по кафедре подкинул адрес, и недорого, учитывая район. О. фактически счел это знаком: не подвернись эта квартира, так он, возможно, сам бы так и не удосужился отыскать, где бы им всем поселиться. Жили бы прежним, гостевым образом.
      У нее был ребенок, сын, так что жили они втроем. Он его «Ррребенок» и называл, — сначала от стеснительности и неумения разговаривать с детьми, а потом и приклеилось. Никто не обижался, потому что лет ему было явно больше, нежели предполагалось этим определением. В мальчике была некая деликатность и, что ли, приветливость. Это не в последнюю очередь склонило О. к решению, честно говоря.
 

* * *

      С тех пор, как он шел по улице Минской к брату-кузену в предновогоднюю оттепель, он уже почти не терял комы из виду. То есть из своего тела. А все потому, что он назвал это «комой», так что стоило ему теперь лишь подумать это слово, как в нем что-то перещелкивалось, и он ощущал ее присутствие. И оно было реальным, потому что всякий раз разным. И не так, что ощущалось непонятно что вообще, но зрение и прочие органы чувств начинали работать иначе. Так, по крайней мере, ему казалось. Но и это не главное она добавлялась к нему, как если бы облепляла снегом, но этот снег явно был лишь упаковкой. Он повелся на этих делах: было похоже на освоение новой компьютерной игры — и не вполне понятно, что там да как делать, и пальцы к новому сочетанию клавиш еще не привыкли, к их функциями.
      Особенно явной кома была вечерами. Теперь же были морозы, улицы без никого, Кутузовский и без того место пустынное, неприятное, а у него еще и все это: как бы давило, но давило очень приятно, будто раньше он был лишь тенью, а теперь переставал ею быть, хотя и не понимал еще, в чем перемена. Можно было долго щуриться на лампочки, которые висели вокруг гирляндами; думать о том, как славно живут себе люди за окнами, в своих квартирах: стоять на краю двора возле занесенной снегом цементной вазы и долго глядеть в окна, а они все там, в окнах, счастливы, причем каким-то схожим счастьем.
      Зима в этот год оказалась хрестоматийной. Легкий мороз, каждый день свежий снег, по бульварам ходили господа и дамы, среди пышных сугробов в шубах и аккуратных меховых шапках. В переулках были едва протоптаны тропинки по тротуарам, а машины, простаивавшие по причине долгих праздников, были погребены под снегами. В воздухе что-то мерцало, снег или что-то такое — может быть, просто искрился промерзающий воздух. 1910-й какой-нибудь год. Или вообще 17 век или, скажем, 1834 год, — машины не делали разницу.
 

* * *

      На Рождество стало уже очень холодно, во дворе из воздуха практически вымерзали лица каких-то древних прохожих или какие-то другие, обыкновенно невидимые штуки. Конечно, при минус двадцати тело переходит в другой формат существования, его становится то ли меньше, то ли оно как-то в стороне, вот нетипичное и вылезает. Ну, если подкрутить в мозгу какое-нибудь колесико, то, конечно, все будет видно чуть иначе, настроишь канал и крутятся какие-нибудь тусклые шары, дорогу пересекают синие черви или шланги, быстро прошмыгивают лиловые пятнышки, а сверху нависает что-то мягко ерзающее, как говяжья печень. Может, на месте этого двора раньше было кладбище, а на кладбищах такие штуки завсегда творятся.
 

* * *

      По жизни он был инженером по производству летательных крокодилов. Не так чтобы инженером, скорее — по теоретической части. В дискуссиях и осуществлении крокодилов 5-го поколения участвовал уже нехотя, ощущая, что радости творчества ему наскучили. Было приятнее просто преподавать теоретические основы крокодилостроения, забивая, тем самым, на прогресс. С профессиональной точки зрения он понимал свое положение так, что вот-вот войдет в плоский штопор, как Ту-154 под Иркутском в июле 2000-го: угол атаки велик, а тяги не хватило. Но его это совершенно не тревожило, потому что не самолет же он, так что все как-нибудь обустроится.
 

* * *

      В лицо въезжала, накручивалась на глаза серая стена тоннеля: дорога тут резко сворачивала влево, с Сущевского вала на Бутырский, от Савеловского вбок; лампочки по стенам тоннеля, яркие. Далее громоздился производственный корпус, следом за комбинатом «Правда» или же к нему и относился, за железнодорожными путями, лежащими в неглубокой лощине. Оттепель (12 января, резко потеплело, до нуля с минус 25 накануне) сделала сырое подобие линзы, центр которой был всюду, куда ни посмотришь, и все здания сделались важно выпуклыми, как в рыбьем глазу. На подъездных путях Белорусского вокзала горела пустыми окнами вагонов электричка, стоявшая в железнодорожном ущелье. В вагонах, наверное, пахло остывшим сигаретным пеплом и прятались бомжи — нет, бомжей не было, он просмотрел сквозь окна весь состав, никого внутри.
      В груди было словно и не сердце, а какая-то мелкая птичка, так внутри там и летала, словно воробей в троллейбусе.
 

* * *

      Жена недавно, тихим январским вечером рассказывала, что встречалась с какой-то своей знакомой (он ее только мельком видел — сухопарая, истерично-украинское лицо, как у ведьмачки-панночки, одевалась странно, предполагая, что именно так она производит впечатление; номер на машине у нее тоже был не простой, серию она подобрала под свои инициалы, а еще хотела, чтобы в номере были три семерки, не получилось, удовольствовалась тремя пятерками). История была о том, как дама наконец забеременела. Вряд ли это жена говорила с каким-то подтекстом или намеком, зачем. У нее сын был, а что у него детей не было — так уж и не те годы, чтобы что-то менять, пусть она и моложе его на десять лет. Да, были у него какие-то проблемы с репродукцией или просто не сложилось, что уж теперь. Вряд ли она решила ощупать ситуацию и обозначить проблему, а затем послать к врачу.
      Жена была невысокой, но крепкой — не толстой, а как какая-нибудь цирковая акробатка — компактная, жилистая, твердая. Да и была слишком конкретной для того, чтобы изъясняться экивоками и примерами из чужой жизни. И если бы все же предполагалось нечто такое, то у разговора бы появился медицинский запах, хотя и не самый противный. Запахло бы йодом или каким-нибудь профилактическим полосканием, ромашковой настойкой. А так, да, не привык он еще к ней, некоторые ее территории и ее поведение там еще были незнакомы.
      Так вот, значит, приятельница жены… ее муж успел преуспеть в приватизации, успел даже удачно отсидеть, сохранив основную заначку. Жили они неподалеку, на этом же Кутузовском, но, понятно, в собственной квартире. Впрочем, больше болтались за границей, хотя было совершенно непонятно, что им там делать. Жизнь, что ли, проматывали, рассматривая достопримечательности. Так вот, теперь им кто-то вынашивал дите, в чем новость и состояла. Их элементы совокупили в пробирке, результат поместили кому-то внутрь, и теперь уже всего через четыре месяца ребенок будет готов.
      Он укачался этой историей, в квартире было как-то сто лет сухо, только слабый сквозняк из окна. Так бы и сморило, посмотрел бы еще телевизор, чаю выпил, а там и спать. А предыдущая жена его еще помнила, разъехались не очень давно, чуть больше года. И отметил же он собой какое-то количество ее лет. Да и вообще, жили себе и жили, пусть и особого темперамента в отношениях не было никогда, она будто из какого-то киселя была, разве важно? Он с ней не из-за этого расстался, а как-то так. А ей, скорее всего, тоже просто надоело, а оставалось время на следующий вариант. Взаимно исчерпались. Новый вариант у нее пока не составился, так что он даже ей слегка помогал. Им надо было еще с квартирой разобраться, бывшая-то жила в его наследственной. Отчего он теперь и жил на съемной.