Жены же местных властей... они менее обращают внимание на одежку, они благосклоннее и продвинутее: они привыкли на Кавказе встречать даже под каждой нумерованной пуговицей пылкое сердце, а под белой фуражкой - куда как далеко образованный ум. Что уж до прочих штатских - дамы милы, и милы очень!
      Подымаясь по узкой и каменистой тропинке к Елисаветинскому источнику, я обогнал и толпу мужчин, штатских и военных, которые - как я узнал позднее составляют между чающими движения воды особый класс. Пьют они не воду, гуляют мало, волочатся мимоходом исключительно, а еще - играют да жалуются на скуку. Это петербургские мистики, по обыкновению любящие хмурую туманную погоду с моросью и вечным шуршанием в углах комнат. Тут они собираются вместе, дабы легче перенести тяготы летнего времени года.
      Но вот и колодец... На площадке близ него построен домик с красной буддийской кровлей над ванной, а подальше - галерея, где гуляют и медитируют во время дождя. Несколько раненых уже сидели на лавке, подобрав костыли, бледные, грустные. Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидая действия вод. Между ними были две-три с хорошенькой аурой.
      А под виноградными аллеями, сплошь покрывающими скат Машука, мелькали порою пестрые шляпки любительниц уединения вдвоем: потому что всегда возле такой шляпки внутренним зрением я замечал или военную фуражку, или безобразную круглую шляпу.
      На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльборус; меж ними были два гувернера со своими воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи.
      Я остановился и, прислонившись к углу пагоды, стал погружаться в живописную окрестность, как вдруг услыхал за собой знакомый голос:
      - Невкин! Давно ли тут?
      Оборачиваюсь: Клубницкий! Мы обнялись. Мы познакомились с ним как-то однажды, он был ранен в мозжечок и приехал на воды с неделю прежде меня.
      Клубницкий - человек не устоявшийся, носит, по странному франтовству, толстую солдатскую шинель. Он нехорошо сложен, сутул и длинноволос, что, кажется, должно придавать ему вид анахорета.
      Ему можно дать за тридцать, хотя ему едва ли двадцать семь. Он являет собой типичный пример второй перинатальной матрицы, то есть - типа предродовой памяти, отпечатавшейся в его последующем сознании. Поясню, чем отличается этот тип. Ему свойственны шизофренические психозы с элементами садомазохизма и членовредительства, а также - скатологии; тревожная депрессия, невроз навязчивых состояний. Психогенная астма, тики и заикание. Конверсивная и тревожная истерия, импотенция, энурез и энкопрез.
      Феноменология сих типов связана с усилением страданий до космических размеров плюс желание активного участия в жестоких битвах, сильные сексуальные оргиастические чувства. А также - культы кровавых жертвоприношений, потливость, трудности контроля сфинктеров, звон в ушах.
      Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами иной раз и совмещая. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии. Он никого не убьет одним словом: такие экземпляры не знают людей и их слабые струны, потому что занимаются всю жизнь только собою. Клубницкий слывет отчаянным умником, что с того? Я видел его в деле: он вещает только что не зажмурившись. Это что-то любопытное!..
      Я его понял, и он за то меня не любит, хотя наружно мы и в дружеских отношениях. Я его тоже не люблю и чувствую, что когда-нибудь мы столкнемся с ним на узкой дороге.
      Приезд его на Кавказ - следствие, верно, какой-то романтики. Впрочем, мы не в таких близких отношениях, хотя и встретились старыми приятелями. Я начал расспрашивать его о примечательных лицах и о здешнем образе жизни.
      - Ведем мы жизнь довольно странную. Здесь кого только нет: умственно все разнообразны весьма. Материалисты - желчны, идеалисты - возвышенны. И те и другие совершенно несносны, едва только встречаются с человеком, мировоззрение которого шире какой-либо узкой школы. Нынешний год из Москвы только одна княгиня Василеостровская, но с ними я не знаком - по тем же причинам. У них не дом, а что твоя Сорбонна. Приходить туда и нарываться на высокомерное участие? Помилуй...
      В эту минуту прошли мимо нас две дамы: одна уже взрослая, другая молоденькая, очень стройная. Их лиц за шляпками было не разглядеть, но одеты они были по правилам лучшего вкуса - ничего лишнего. От девушки повеяло чем-то решительно неизъяснимым - и совершенно непонятным. Впрочем, она была красива.
      - Вот княгиня Василеостровская, - сказал Клубницкий, - а с нею ее дочь Мери, как она ее называет на аглицкий манер. Они здесь только три дня.
      - Откуда ж ты знаешь ее имя?
      - Да так, случайно слышал... - смешался он. - Признаюсь, не желаю с ними знакомиться. Эта знать смотрит на нас как на дикарей. И нет им дела, что у нас, как говорится, под нумерованной фуражкой ум, а под толстой шинелью - сердце.
      - Бедная шинель, - усмехнулся я. - А кто сей муж, что подходит к ним и подает стакан?
      - О, это московский же франт Райхер! Он игрок, это видно по его золотой цепи, что ползет по его голубому жилету. И еще эта борода а ля мужик, да и трость а ля дубина...
      - Ты озлоблен противу всего рода человеческого...
      - И есть за что...
      - О, право?
      Дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Клубницкий принял боевую позу и громко возразил мне по-французски:
      - Ах, дорогой, я ж не выношу людей для ради того, чтобы не посылать их потом на... Сукой буду - для ради!
      Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взглядом. Выражение взора было неопределенно, но не насмешливо, с чем я внутренне от души его поздравил.
      - Эта княжна Мери прехорошенькая, - сказал я ему. - Сразу видно, что в ней есть генетическая предрасположенность к просветлению. При этом нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска, именно так подсознание манифестирует себя наяву, открывая возможность дальнейшему развитию нижних энергетических центров. Что до типа ее личности, то я не заметил... А что, у нее сердечная чакра включена? Это очень важно...
      - Ты говоришь о хорошенькой женщине как о белом "мерседесе", - сказал Клубницкий с негодованием.
      - Мой милый, - произнес я по-французски, стараясь подладиться под его тон, - кабы я б не презирал баб до того, то чтоб мне б оставалось делать после?
      Я повернулся и пошел от него прочь. Гулял по виноградным аллеям, по известчатым скалам и висящим между ними кустарникам. Начало припекать, и я отправился домой. Проходя мимо кислосерного источника, остановился у крытой галереи, чтоб вздохнуть под ее тенью, и это доставило мне закономерный случай быть свидетелем сцены. Вот действующие лица: княгиня с московским франтом сидят в крытой галерее, оба заняты серьезным разговором, их поля успели уже войти в неприхотливый резонанс, несколько дребезжащий при соприкосновениях, вызывая в обоих оттенок нечаянного удовольствия. Княжна, допив уже, что ли, последний стакан, прохаживалась задумчиво у колодца. Ей было и скучно, и грустно. Так, во всяком случае, могло показаться.
      Я подошел поближе и выглянул из-за угла галереи. Клубницкий как раз выронил стакан, а поскольку с утра он явно уже успел принять около 150 микрограммов диэтиламида d-лизергиновой кислоты, его восприятие пространства начало видоизменяться, рука потому тянулась к стакану бесконечно, сам же стакан, судя по всему, превратился для него во что-то радужно сияющее всеми своими гранями.
      Мери, похоже, поняла это не хуже меня.
      Осторожно подойдя к нему, она подняла стакан с земли, подала Клубницкому и, подождав, пока его пальцам удалось проделать долгий путь в пространстве и сжать сосуд, разжала пальцы и, как бы ни в чем не бывало, отошла. Клубницкий глядел на переливающийся в его руке, теряющий уже, верно, последние приметы своей формы стакан, и по лицу его расходилась блаженная улыбка.
      Княжна вскоре вышла из галереи вместе с матерью и, проходя мимо Клубницкого, даже не взглянула на его остолбеневшее от счастья лицо, обоими глазами рассматривающее уже совершенно бесплотное вещество в руке. Ничего, лишь слегка усмехнулась уголками губ, а из мозга ее в этот миг вылетело нечто вроде розоватого колибри.
      Лишь гораздо позднее он заметил мое присутствие - уж и не знаю, кем я для него оказался в тот момент.
      - Ты видел? - спросил он, опираясь на мою руку, чтобы встать и последовать туда, куда я его отведу. - Это был ангел!
      - Мне кажется, это был кто-то из суккубов, - ответил я с видом чистейшего простодушия.
      Я лгал, ну так что же? И потом, по его состоянию мои слова могли войти в него достаточно далеко. Лучше пусть он будет думать так.
      Молча мы под руку с Клубницким спустились с горы и пошли по бульвару как раз мимо дома, где скрылась она. Голова ее мелькнула в окне. Клубницкий, дернувшись, вроде бы ее увидал, но не был в этом уверен. Я посмотрел на нее, она, похоже, рассердилась. И как, в самом деле, несуществующий человек может глядеть на ангела?
      13-го мая
      Нынче поутру ко мне зашел один доктор; его имя Херценс, а он русский. Ну и что? Я знал одного Иванова, который был латыш.
      Херценс человек примечательный по многим причинам. Он менталист и диагност, как почти все лекари подобного сорта - похабник, а вместе с тем и человек самый нежный. Он изучил все возможные дела, связанные с физиологией и прочей вегетатикой, но редко когда мог воспользоваться своим знанием. Так иногда отличный академик не может вылечить от лихорадки. Конечно, он вечно насмехался над своими больными, но я раз видел, как он почти плакал, когда не мог вытащить человека из предсуицида. Его больные однажды отчего-то возмутились и пустили злой слух о том, что он просто вампирствует, и сколь ни пытались остальные коллеги восстановить его доброе имя, это не помогало.
      Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз научится читать в неправильных чертах то, что за ними скрывается. Или же, что верней, когда Херценс привязывает человека к себе настолько, что при взгляде на него тот начинает думать о себе. Оттого-то, наверное, женщины так любят мужчин, подобных ему.
      Он был мал ростом и худ и слаб, как ребенок. Одна нога была у него короче другой, голова его казалась непропорционально велика, стригся он коротко, и неровности его черепа были какими-то слишком уж неровными. В одежде были заметны вкус и опрятность - то и другое не первого разбора, по обыкновению менталистов и всех тех, кто привык полагаться на логику бог весть каких правил и на свои способности эти правила соблюдать.
      Молодежь за глаза звала его Мефистофелем; самое плохое, что он, кажется, принимал этот титул милостиво - ну а что еще ждать от менталиста, раскладывающего людей на частоты и через оные входящего в самые потаенные уголки их тел и душ?
      Мы друг друга поняли сразу. Приятелями не сделались из-за разницы наших школ, однако же вот как мы сделались знакомы: я встретил Херценса среди шумного круга молодежи, разговор под конец попойки принял направление философско-метафизическое: каждый был убежден в разных разностях.
      - Что до меня касается, то я убежден только в одном... - сказал доктор.
      - В чем это? - спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.
      - В том, - отвечал он, - что, рано или поздно, в один прекрасный вечер я умру.
      - Я богаче вас, - сказал я. - У меня другое убеждение - именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.
      Все нашли, что мы говорим вздор, а, право же... Так мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что взаимно морочим друг друга. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, аки римские авгуры - по словам Цицерона, - мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные вечером.
      Итак, я лежал на диване, заложив руки под затылок и глядя в потолок, когда Херценс вошел в мою комнату. Он сел в кресла и заявил, что на дворе становится жарко. Я в ответ сообщил, что меня беспокоят жужжанием мухи, - и мы оба замолчали.
      - Заметьте, коллега, - сказал все же я, - что без нормальных людей на свете было бы скучновато... Вот нас двое сдвинутых: мы все обо всем знаем заранее, спорить мы можем о чем угодно, и зачем это нам? Мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово - для нас целая история, видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще-то мы ко всему равнодушны, кроме... Что же нам остается? Рассуждать о политике и рассказывать друг другу новости. Ну же, скажите мне какую-нибудь новость...
      - В вашей галиматье, однако же, есть идея, - ответил он, подумавши, пока я зевал.
      - Две! - дополнил я.
      - Скажите мне одну, я скажу другую.
      - Хорошо, начинайте! - сказал я, по-прежнему глядя в потолок и внутренне улыбаясь.
      - Вам хочется знать какие-нибудь подробности насчет кого-нибудь из приехавших на воды, и я уж отгадываю, потому что о вас там уж спрашивали.
      - Ах, доктор! Решительно, нам нельзя разговаривать, раз уж мы читаем в душе друг у друга...
      - Теперь другая...
      - Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь хотя бы потому, что это менее утомительно по такой жаре, нежели слушать жужжание этой мухи и читать у вас в мозгу, душе и прочих ваших отделах. Но о деле: что вам сказала обо мне княгиня Василеостровская?
      - А вы уверены, что... не княжна?
      - Конечно.
      - Почему?
      - Потому что княжна спрашивала о Клубницком.
      - Вы хороший профессионал, прошу прощения. Княжна посекретничала со мной о том, что он, верно, очень сенситивен, поскольку трудно себе представить, чтобы человек переходил в подобное блаженство всего лишь после ста миллиграммов диэтиламида...
      - Надеюсь, вы оставили ее в этом приятном заблуждении. Там было не менее ста пятидесяти миллиграммов...
      - Разумеется.
      - Ну что же, вот и завязка! - закричал я в восхищении, сам, собственно, не зная почему. - А об развязке комедии мы похлопочем. Судьба явно заботится о том, чтобы мне не было скучно.
      - Я чувствую, - сказал доктор, - что бедный Клубницкий будет вашей жертвой...
      - Ну а дальше, доктор?
      - Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она встречала вас в Петербурге, где-нибудь в "Борее" или на Пушкинской... Я сказал ваше имя... Оно было ей известно. Кажется, вы иногда наделываете там шума... Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, верно, свои версии... Дочка же слушала с любопытством. Похоже, она начинает за вами что-то подозревать... Княгине я не противоречил, хотя она несла явный вздор.
      - Достойный друг, - сказал я, протянув ему руку.
      Доктор пожал ее с чувством и продолжил:
      - Если хотите, я вас представлю...
      - Помилуйте! - сказал я, вытащив руки из-под головы и хлопнув в ладоши. - Разве ж мы друг другу представляемся? Мы знакомимся по-другому...
      - Вы думаете, что она тоже из?!.
      - Доктор, доктор, да какая разница... впрочем, я и сам никогда не открываю моих тайн, я ужасно люблю, чтобы их отгадывали, - тогда при случае всегда могу от них отпереться. Однако же вы должны описать и маменьку, и дочку. Что они?
      - Ну, княгине лет сорок пять. У нее здоровое поле, однако же что-то начинает цвести кровь. Вторую половину своей жизни она провела в Москве, откуда и некоторое разглаживание мозга. Она любит поговорить о метафизике, впрочем - когда дочери нет в комнате. Дочка - по ее словам - ничего такого и в голову не берет. А мне-то какое дело? Я хотел ей ответить, что так всем остальным и скажу - чтобы она не беспокоилась... Карма у нее скучная, аура слабовато-желтого цвета, сюда она приехала, чтобы прочиститься и запастись энергетикой на зимний сезон. Москва, знаете ли... Княгиня, впрочем, повелевать не привыкла, питает уважение к уму и знаниям дочки, знающей физику и греческие буквы. Похоже, в Москве барышни пустились в ученость, и хорошо делают, право! Княгиня очень любит молодых людей, княжна смотрит на них с прищуром: какая-то питерская привычка, откуда только?
      - Кстати, доктор, в Москве-то вы бывали?
      - Да, я имел там некоторую практику.
      - А дальше?
      - Да вроде бы и все... Да! вот еще: княжна, кажется, ни о каких чувствах рассуждать не любит... и, кстати, в Петербурге она пожила... недолго, зиму или чуть больше. Ей там не очень понравилось - значит, ей там и место.
      - А кого вы видели у них сегодня?
      - Да так, какой-то адъютант, натянутый гвардеец и еще какая-то дама из новоприезжих, родственница, что ли, княгини по мужу, хорошенькая, но больная, что ли... среднего роста, белобрысая, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, нос немного курносый. Очень выразительно лицо, и сами губы...
      - Белобрысая... - пробормотал я сквозь зубы. - Точно ли?
      - Она вам знакома! - Доктор только что не торжествовал.
      - Похоже... я узнаю в вашем портрете женщину, с которой был близок в старину... Не говорите обо мне, а если она спросит, отнеситесь ко мне дурно.
      - Пожалуй! - сказал Херценс, пожав плечами.
      Он ушел... грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела здесь, или же ее разноцветные демоны нашептали ей, куда ехать? Да и она ли? Но за любое прошлое надо платить - как бы тебе тогда ни было... Мы глупо устроены, вот что, - в должниках нам остаться невозможно.
      Под вечер я пошел на бульвар: там была толпа, княгиня с княжной сидели на скамье, окруженные молодежью, любезничавшей наперерыв. Я отошел в сторону, сел на лавку спиной к ним и, памятуя о недавнем визите доктора, быстро сосчитал и настроился на частоту княжны: она это почувствовала, поняла, кто ее сканирует, и попыталась было ответить тем же, но ее отвлекали, она не могла удержать эту точку в мозге, злилась - хотя что толку настраиваться на волну человека, которого нет?
      Потом они ушли, пройдя мимо моей лавки: она искоса взглянула на меня как бы желая уверить себя, что ее неудачу не заметили. Да, тут же, чуть поодаль, был уже и Клубницкий, успевший, верно, возвратиться из своих трансперсональных скитаний и потративший чересчур много сил, чтобы представиться княжне. Ну а на что их еще тратить человеку, изо всей своей жизни вспоминающему только то, как ему в детстве промывали мозги? Ничего, он найдет способ представиться княгине - та не будет против, потому что ей скучно.
      16-го мая
      В продолжение двух дней мои дела ужасно продвинулись. Княжна меня только что не ненавидит - потому что не может раскусить. Мне уж передавали некоторые ее мнения на мой счет - сколь колкие в глазах окружающих, столь же лестные для меня. Ей, например, странно, что я, столь привыкший к городу, в котором ей хотелось бы оказаться, не желаю ее общения. Разумеется, она вычислила мою частоту, но при любой ее попытке выйти на меня я успеваю сымитировать свою полную невинность в данном деле, подавляя инстинктивный ответный всплеск. Кажется, пару раз я не вполне успевал это сделать, это ее тем более задело.
      Вчера встретил ее в книжной лавке, она торговала какую-то вполне приличную книгу, я подошел сбоку, искоса глянул и, не глядя на нее, усмехнулся краешком губы: разумеется, она вернула книгу на прилавок едва не с отвращением. Я тут же купил книгу и после нарочно забыл ее на лавке возле источника - сделав, разумеется, так, чтобы она это заметила. Уж и не помню, что было. То ли Юнг, то ли Адлер, в этом роде.
      Клубницкий, однако, принял самый таинственный вид: вещества уж не употребляет, все время наклоняет голову так, будто к чему-то прислушивается, нашел случай и поговорил о каком-то возвышенном с княжной, которая, верно, и в самом деле почти невинна в этих делах, поскольку с тех пор при встречах глядит на него как бы с пониманием и, что ли, со вторым смыслом.
      - Ты решительно не хочешь познакомиться с Василеостровскими? - сказал он мне вчера.
      - Решительно.
      - Помилуй! Самое продвинутое общество на водах! Все лучшие здешние сенситивы собираются там...
      - Мой друг, да мне и не здешние надоели смертельно. Что ж, ты у них уже принят?
      - Нет еще, я только пару раз говорил с княжной, да и еще пару раз, но напрашиваться... если бы нашлись общие знакомые по группам...
      - Помилуй! Да так ты гораздо интереснее! Ты просто не умеешь пользоваться своим выгодным положением: человек, ни с кем не связанный, этакий волк-одиночка, какая ж рекомендация лучше?
      Клубницкий самодовольно улыбнулся.
      - Уверен, - продолжал я, - что она уж спит и видит тебя своим гуру.
      Он покраснел и важно надулся.
      - У тебя все шутки! - изобразил он будто рассердился. - Во-первых, она меня еще мало знает...
      - Тем больше оснований, мой милый...
      - Да я вовсе и не набиваюсь ей в учителя: я просто хочу познакомиться с людьми неплохого уровня, вот и все. Вот вы, например, беспредельщики питерские, - едва взглянете, и все уж хотят топать в ваши проходняки. А знаешь ли, Невкин, что именно княжна о тебе говорила?
      - Да я даже не знаю, что она вообще говорила...
      - Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно, третье ее слово было: "Кто этот человек, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? Он был с вами тогда..." - она не договорила, но понятно, что имела в виду. Мне за тебя даже досадно: как же ты даешь ощутить себя тяжелым... Все внутренне освободившиеся люди легки и гибки...
      Я усмехнулся, дав Клубницкому подумать, что оказался уязвленным.
      - Что ж, - вздохнул я для пущей полноты эффекта, - но и ты учти, что оказаться гуру такого независимого существа довольно беспокойно. Она будет требовать от тебя откровений каждые две минуты, а иначе - твой авторитет погиб: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор никогда не удовлетворять вполне. Если же ты не приобретешь над нею власти сразу, то все последующее будет для тебя мучениями: ты будешь постоянно ее учить, перед нею же отчитываясь. А если преуспеешь - она примется пренебрегать любыми иными мнениями, и все кончится тем, что либо она опомнится, либо станет зомби.
      Клубницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад-вперед по комнате.
      Я внутренне хохотал и раза два даже улыбнулся, но он не заметил. Кажется, он уже по уши от нее зависел, но я не хотел наводить его на это: пусть уж сам доходит да и рассказывает о своих мучениях мне.
      * * *
      Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу - никого уже нет. Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу; голова Машука дымилась загашенным факелом, кругом его вились и ползали, как змеи, серые клочья облаков. Воздух был напоен электричеством. Я углубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно. Я думал о той молодой белобрысой женщине, про которую говорил мне доктор... Зачем она здесь? и она ли? и почему я думаю, что она? и почему я даже так в этом уверен? Подошел к самому гроту. Смотрю: на каменной скамье сидит женщина в соломенной шляпке, окутанная черной шалью, опустив голову на грудь. Шляпка закрывала ее лицо. Я хотел уже вернуться, чтобы не нарушать ее занятий, когда она на меня взглянула.
      - Нина! - вскрикнул я невольно.
      Она вздрогнула и побледнела.
      - Я знала, что ты здесь, - сказала она. Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал по нашим жилам от соприкосновения; она посмотрела мне в глаза своими глубокими, спокойными, чуть расширенными зрачками: в них были недоверчивость и что-то похожее на упрек.
      - Мы давно не видались.
      - Давно. И переменились, верно, сильно.
      - Стало быть, ты уж все позабыла?
      - Нет, но теперь я другая. Да и замужем.
      - Какая связь?
      Она отняла свою руку и отвернулась.
      - Что же, он арабский шейх-суфий или хасид любавичского толка? Кришнаит? Или синтоист из Киото?
      - Скажи мне, - наконец прошептала она, - тебе очень весело меня мучить? С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий... Зачем тебе понадобилось тогда прогонять от меня всех моих демонов? Хорошо, ты не любишь оккультистов, тебе противна сама мысль о любой определенности, хорошо, сила позволяет тебе устранять интерпретации, но зачем? Я бы осталась с ними, и ладно. Твоя манера замечательна, но она вроде уродства. В пустоте люди жить не могут - какими бы бесчеловечными они бы себя ни сделали...
      "Может быть, - подумал я, - оттого-то я и нужен ей теперь: все забывается, а обломы - никогда".
      Я обнял ее, и так мы оставались долго, пока наши тела и прочие астралы вспоминали друг друга и рассказывали друг другу о том, что произошло с их хозяевами в разлуке. Ее руки были холодны, как лед, голова горела. Между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере. И то сказать, в русском языке напряжение, вызывающее смещение сознания, не ощущается - как утверждал академик Щерба.
      Она решительно не хочет знакомить меня со своим мужем - тот не выносит ничего, что не содержало бы в себе полнейшей логики. Конечно, он не синтоист, не суфий, не дзен-буддист и даже не последователь Гурджиева. Он вяло сошедший с ума шизофреник, все переводящий в последовательности циферок, строя из них колонки, обозначаемые затем какими-то вариантами и пристраивая к ним тайную программу поиска информации, дающую на основе циферок выводы об устройстве мироздания, вроде критериев простого человека или нормативов гордости в человеческом общении.
      Бред, а что ей было делать? Когда ее демоны ее покинули, она осталась без поддержки круга. Надо было пристроить себя хоть куда-то... Круг ее, впрочем, и тогда уже рассыпался: после длительных занятий всяк из ее знакомых оккультистов настолько уже обзавелся приятелями из тайноведческих пространств, что общаться предпочитал с ними. Из-за чего, собственно, всех ее Велиалов-Асмаралов и захотелось разогнать - по любви и из-за обиды на столь бестолковое растрачивание шанса.
      Муж ее, ко всему прочему, дальний родственник Василеостровских. Он живет с ними рядом, Нина часто бывает у княгини, я дал ей слово познакомиться с княгиней и заняться с княжной, чтобы отвлечь внимание от нее. Что же, мои планы не расстроились, и мне будет чем заняться...
      Чем заняться... Давно это было, когда мне было непременно нужно заниматься с кем-то, переводить людей в пространства и ум, им совершенно не нужные и даже вредные в жизни. Теперь я занимаюсь только тем, что само сваливается на голову, - вот и ладно.
      Одно мне всегда было странно: я никогда не делался ничьим учеником, никаким следствием кого угодно - даже женщин, учитывая их изощренность, гибкость, да и некоторые побочные обстоятельства. Отчего это? Оттого ли, что я и в самом деле урод и к пустоте ничто не может прилипнуть? Или же пресловутое "магнетическое влияние сильного организма"? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?
      Признаюсь, не люблю женщин без характера: какой с них толк! И единственный раз встретил женщину с твердой волей, которую никогда не мог победить... Мы только и делаем, что расстаемся врагами, - веселая забава.
      Да, Нинка немного больна - не хочет в этом признаваться, но больна от пропажи своих демонов. Выхода нет, и придется помочь ей их вернуть. Гроза застала нас в гроте и удержала лишних полчаса. Она вверилась мне с прежней беспечностью - не обману же я ее, конечно. Все равно мы скоро разлучимся опять.
      Наконец мы расстались; я долго следил за нею, пока она не скрылась в зарослях чапарраля. Сердце мое сжалось, когда видимая ниточка между нами прервалась. Я обрадовался этому чувству: что это, молодость со всеми ее адреналинами и невменялками возвращается или это все просто так - дабы оживить память? А смешно подумать, что на вид-то я еще почти молод: лицо иной раз бывает свежо, члены гибки и сильны, волосы не выпадают, глаза горят, кровь... тоже еще есть.
      Возвратясь домой, я переоделся в старую, привычную одежду и пошел в сторону гор. Думаю, встречные инстинктивно сторонились меня, - что до одежды, то вкусы у меня странные: люблю заношенное и чуть ли не рваное. И не жмет ничего, да и заночевать можно где угодно: хоть у знакомых на полу в коридоре, хоть на вокзале.
      Я сидел себе на откосе и, глядя в сторону солнца, развлекался тем, что убирал с неба кучевые облачка, приятно таявшие в голубизне в соответствии с моими указаниями. Посылал, словом, мелкие приветики г-ну Ричарду Баху.
      К шести вечера я сообразил, что нынче так и не ел, встал и поплелся в город. Спускаясь вниз с небольшого, поросшего всякими деревьями пригорка, я сквозь ветви увидал княжну с Клубницким. Тот, демонстрируя избыток молодых сил, отчаянно жестикулировал, и, по жестикуляции судя, разговор его был самым что ни есть проникновенным. Я остановился, чуть не дойдя до дороги, и услыхал их разговор:
      - И что же, вы на всю жизнь действительно хотите остаться здесь? говорила княжна, не веря кавалеру.
      - Что для меня города и столицы?! - ответствовал Кублицкий. - Вся эта Россия, где миллионы и миллионы людей действуют подобно заведенным автоматам, среди которых не найдешь и хотя бы отчасти тебе близкого, тогда как здесь уединение вовсе не помешало моему знакомству с вами...
      - Не помешало, - согласилась княжна.
      Лицо Клубницкого изобразило удовольствие, и он продолжил:
      - Здесь моя жизнь потечет неприметно и светло, ступая от просветления к просветлению среди добровольного скита, в коем я смогу без помех самосовершенствоваться среди тишины и неотравленной природы. И дай мне Бог, чтобы раз в год Бог посылал бы мне собеседника столь же светлого, как...
      Они почти поравнялись со мной, я сделал два шага и оказался на дороге прямо перед ними.
      - Бомж! - поморщилась Мери.