Андрей ЛЕВКИН
      Цыганский роман
      (повести и рассказы)
      СОДЕРЖАНИЕ
      Вячеслав Курицын. Серебряная черточка
      Свалка
      Очерк
      Чапаев: Место рождения - Рига (Новое о Г.И.Гурджиеве)
      Вместествоведение
      Мемлинг как абсолютный дух небольшого размера
      Наступление осени в Коломне
      Август, тридцать первое
      Цыганская книга перемен
      Вирус: Арзамасский ужас
      Тут, где плющит и колбасит
      Семь вечера на Цветном бульваре
      Степной Волк по-русски
      Слепое Пятно на Чистых Прудах
      Русская разборка
      Вячеслав КУРИЦЫН
      СЕРЕБРЯНАЯ ЧЕРТОЧКА
      Андрей Левкин родился в Риге в 1954 году, окончил механико-математический факультет МГУ. Во второй половине восьмидесятых-начале девяностых заведовал литературой (многим запомнилось, что был главным редактором) рижского "Родника", где впервые или почти впервые появлялись в легальной печати сочинения И.Клеха и Л.Рубинштейна, Э.Гера и В.Кальпиди, Т.Щербины и О.Хрусталевой, А.Драгомощенко и В.Кривулина, П.Вайля и А.Гениса, В.Сорокина и А.Ровнера, А.Башлачева и Я.Персикова; именно там увидели свет "Митьки" Владимира Шинкарева и - после известного перерыва - появился Солженицын, там было опубликовано первое исследование творчества Тимура Кибирова и обсуждались проблемы от "коты и культура" до "почему я не интеллигент?". Там первыми стали к почти любому слову добавлять спереди "как бы". Всякий номер был событием, открывал новые способы думать и писать, - и едва не в первую очередь эти слова относятся к сочинениям самого Левкина. Начиная с 1986 года он выпустил несколько книжек прозы. В конце девяностых переехал в Москву и стал заниматься политической интернет-журналистикой: снова очень успешно. Сначала его обзоры составили славу сайту Полит.Ру, теперь Андрей редактирует сайт СМИ.Ру. Немногословен, спокоен, доброжелателен, коренаст.
      ПРЕДМЕТ
      Левкин пишет о странных очень вещах.
      В конце июля начале августа в 1-ом Хвостовом переулке все время горел торф: его насыпали вдоль травянистого прямоугольника с несколькими деревьями...
      Свернул в продуктовый магазин "Кураре" в Бродниковом переулке, где купил сухой суп Ramen с сухими креветками, который далее съел.
      Сверху над пальмой была прибита полка, на которой стояло чучело белки, сидящей на каком-то фаянсовом грибе, гриб был с беловатым стволом и бежевой головкой. Три больших плоских зеркала в ряд, а над ними тонкая гирлянда из зеленых лампочек.
      В ответ на удивление читателя - что же странного-то? элеметарнее вещей не придумаешь - приходится уточнить: странна та воля, с которой Левкин так упорно и подробно всматривается в самые элементарные вещи. Он описывает предметы простейшие, которыми в таком объеме никто больше на этом свете - во всяком случае, из сочиняющих прозу по-русски - не интересуется. Ну посудите сами, какая вычурная страсть:
      Что делает женщина, девушка, купив здесь эти малиновые колготки, или кожаную сизую короткую юбку, или блузку со сборками: белого, конечно, цвета, с надувными золочеными пуговицами? Куда они в них пойдут? И не важно даже, что они именно будут делать, хотя это, конечно, просто, и не важно, что они будут чувствовать, что, конечно, интересней, но хотелось бы выяснить вид лестницы, цвет краски, которой покрашены ее стены. Как там выглядят перила? Деревянные или же от них остался только металлический остов?... Каким голосом там звонит звонок?
      Левкин способен долгими медленными страницами наблюдать, как снег с крыши сдувает, или как он с неба валит, какими фигурами в воздухе закручивается, или как осень начинается подтеками на стенах; для него важен всегда месяц года, он знает, в конце или начале февраля злее ветры, знает, какие когда цветут растения и какие, соответственно, в городе запахи, он не ленится подумать, с какой книжкой засыпает случайный прохожий, а главное: он всему этому успевает подивиться, восхититься. Надо же, снег идет, завивается колечками, и другого такого раза не будет. Каждое маленькое событие, любое шевеление вещества - абсолютный, отъявленный эксклюзив. Надо уметь почувствовать это, и душе тогда будет пищи во весь ее рост.
      Иногда внимательному взгляду надоедает ерзать по поверхности вещи, и он пускается в увлекательное путешествие внутрь: вот творожный сырок, в него проходят солнечные лучи, "сворачиваются в шарики на концах, заражая ими детскую ваниль; сырок сделается изнутри крапчатым: в нем сидят тупые головки гнилого цвета, от них изнутри сырка во все его края разойдется паутина".
      А иногда в результате этого взгляда пространство лопается, разрывается и на ошеломленного наблюдателя вываливаются иные миры. Вот результат сильного всматривания в человека, который почесал себе то ли руку, то ли щеку:
      Не саранча возьмется невесть откуда, из неба, но ею станут сами люди, у которых кожа покроется, вот - уже начала покрываться - хитином, а глаза выпучатся, ища объект желания, и Господь останется лишь электричеством, а мотыльки будут ангелами его.
      Или вот чем заканчивается описание рынка - то, что началось с сырков:
      А что до церкви, по обыкновению стоящей неподалеку от вокзала и, значит, рынка, то ведь и святых там можно пересчитать, их тоже немного. И пахнут они даже не ладаном, а старым деревом, пылью, одеждой тех, кто зашел сюда с рынка, словно свалились все они разом с какого-то большого фруктового дерева или так и свешиваются, даже и не с неба, а изнутри церкви, словно привязанные к изнанке креста одной виноградной гроздью. К той гайке, к которой прикручен крест.
      ФЕРМЕНТ
      Когда-то, в легендарные родниковые времена, Левкин писал, что придумал тест на жизненность текстов: если вставить в него фрагмент из свежих "Московских новостей", и не взбрыкнет текст, значит, он живой. Со временем он все чаще стал вставлять такие фрагменты: скажем, щедрый кусок цитат из сборника "Письма во власть 1917-1927. Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и большевистским вождям". Цитаты и сами по себе замечательные ("Уважаемый товарищ Михаил Иванович! В той ли реальной степени отражается Вам жизнь, как она есть?"), и наблюдение Левкина о том, что языком Платонова тогда страна говорила и ничего он не выдумывал, имеет филологическую, что ли, ценность, но сейчас я о другом: тут Левкин теоретизирует свой интерес. Де, в письмах этих есть некий "фермент, вещество, почти неуловимое, но проступающее в этих текстах, их определяя... Этот фермент всегда разный, поэтому время и имеет свой запах".
      Как и в случае с пространствами и вещами - щемяще разовый, неповторимый.
      Тут уже у меня свой интерес: в одном из левкинских текстов я описан сидящим на конкретном углу Москвы и пьющим пиво "Балтика #3" - к чему бы, казалось, такая избыточная точность, про сорт пива? Замечание, однако, оказывается неожиданно важным - теперь я такого сорта не пью, и вообще с тех пор (за какой-то год) ассортимент пива резко расширился и структура потребления усложнилась: так из пустой точности разворачивается короткая личная история, вполне смешанная с историей страны. Это и есть аромат времени, фермент. Так, попав через два года во двор, через который и в прошлый раз проходил случайно, обнаруживаешь, что красная стена стала, допустим, синей и опознаешь это тихое происшествие как движение жизни.
      Появляется искус концепции: вот Левкин уточняет, что фермент это не код, не генотип, не каркас внутренний, а выделенная эфирность-эфемерность, и хочется порассуждать про твердое пространство и жидкое время, но смущает бинарность и четкость мысли. Сам Левкин предпочитает рассуждать в терминах "что-то вроде" и "как бы". Про фермент он дальше пишет: "Или не вещество, а наоборот - его отсутствие, или некий газ..."
      ТКАНЬ
      Поэтому другая концепция - более для меня важная. Вот в конце века-тысячелетия как-то обострились потребности в достоверности. То ли исторический разлом в этом виноват - не очень понятно, в каком государстве живем, каков у нас (скажем, у работников умственного труда, да и вообще у местных) теперь статус и перспективы, как бы народ в воздух подброшен и болтается там невнятной взвесью. То ли постмодернизмом так уж сильно шмякнули по Трансцендентальному Означаемому, что без его вертикального крепежа конструкции мира закрипели и зашатались. Или технологии постарались: сплошные вокруг фонограмммы, виртуальные реальности, симулякры жирные. Да и сам Миллениум тоже дает прикурить: без истерики, но как-то чувствуешь приближение Конца Времен, хотя бы если попробуешь пораскинуть мозгами в сторону озоновых дыр, запасов пресной воды, восточных населений и ядерных отходов. И вот значит: потребность в достоверности.
      Отсюда и интерес к ближайшим вещам, к, собственно, ткани жизни (еще говорят - "тексту"). Ведь из чего ткань состоит? - из взглядов на перила, из прохода через снег, из поедания супа: вот эти мельчайшие элементики и есть жизнь, а не что-то там возвышенно-отвлеченное, то есть и оно тоже, но как-то через перила, через цвет обоев, через промокшую одежду, а не наоборот. Увидеть то, что ближе всего...
      Кроме того, поскольку есть ощущение, что вещи, что ли, истончились, что им угрожает опасность, что они хрупки, хотя часто и переживают нас, то появляется иллюзия, что ты можешь им как-то помочь, спасти их. То есть у тебя в этом мире будто бы есть такая тайная благородная миссия. Хотя понятно, что это обман, но понятно это как-то не до конца.
      И ты за этой своей миссией потрясенно наблюдаешь со стороны: надо же, живу, хожу, совершаю ежедневные манипуляции, поразительно, а ведь всего это запросто могло и не быть. И ведь не будет.
      ШПИОН, АНГЕЛ
      "Единственное, что он умел делать, к чему испытывал постоянное пристрастие - это вот всяческие разглядывания, сопоставления, отмечания" (в скобках заметим, что Левкин-политический журналист занят вот именно этим: не аналитикой, не высказыванием мнений, настаиванием на позиции, а разглядываниями-сопоставлениями-отмечаниями, какими-то мелкими наблюдениями; это, в общем, новый тип политической журналистики...).
      Шпион чем удивителен - он вроде бы ассоциируется с невнятным статусом, с двойной игрой (а шпион Левкина вдобавок "шпионит на какую-то субстанцию, очертаний которой он не видит и даже не чувствует"), но на деле выполняет всякий раз конкретные действия: ворует карту из сейфа, следит за кем-то, прячась за афишными тумбами. И выслеживает конкретный кусок чьей-то истории. "Конец Империи застал меня на перекрестке Литейного и Пестеля". Так, покружив, мы вернулись к той же нехитрой, но впечатляющей, по-моему, идее: про эксклюзивность всякой истории. Как же так, нас безумные миллиарды, и у каждого - у каждого! любого! - свой сюжет, свой маршрут, своя дорога от работы домой, свой набор употребленных проявлений жизни... Всякий, например, червяк проходит сквозь яблоко именно по той конкретной траектории, по которой проходит, а не по какой иной. Непонятно, как можно не сбиваться, как мы ухитряемся держаться своего индивидуального происшествия... наверное, нам кто-то сильно помогает.
      Ангелы, может быть, которые у Левкина появляются чуть реже, чем люди, но выписаны обычно подробнее и уважительнее. Ангел - это такой специальный шпион, который "ведет" тебя в обоих смыслах: и указывает дорогу, и следит. И удивляется даже, думаю, что ты совпадаешь с маршрутом: он сам не очень понимает, какой именно путь указал, и вообще он непонятный - вроде чистый дух, но облаченный в достаточно физическое тело.
      ИНТОНАЦИЯ
      Фраза Левкина устроена так, что ее непременно нужно произносить при чтении про себя: вслух тоже можно, я часто пробую, но хотя бы про себя. Не в смысле "музыка". Просто в ней много вводных слов, оговорок, грамматических неправильностей и бесконечно много запятых: глазами как-то все время спотыкаешься, нужно помогать внутренним голосом. Возможно, так отпугиваются читатели: чтобы эту прозу воспринимать, надо согласиться с ее ритмом, чуть не в текст залезть: так остаются те, кто разделяет типа систему ценностей, с которыми потому можно и не сюсюкать, мысль можно не разжевывать, а сворачивать в метафору, обрывать.
      Это, наверное, не самое легкое в мире чтение. Иногда запутаешься во фразе, не дочитаешь до конца, бросишь целый абзац: не жалко, уже накатывает новый. Фразы Левкина именно что накатывают: в начале идет вроде внятный ритм, потом, за счет усложненности, это ощущение внятности гаснет - ну вот тебе новая.
      Ритмически это похоже на прогулку по городу: так накатывают объекты для зрения, фразы из соседнего разговора, запахи ("липы пахнут лучше, чем яблони и вишни"), мысли в голову, словесные какие-то готовые построения - туда же, в голову. Это логично: персонажи часто только тем и заняты, что ходят по городу и воспринимают.
      Метод Левкина, в общем, однообразен, но предметов в мире так много - от двух теть с детьми у песочницы до снятия правительства Кириенко, - что не может утомить; вернее, утомляет в том же режиме, что прогулка: ноги устают, спина, глаза. В этом смысле можно про путешествия сказать, что они однообразны: ну, едешь, идешь, потом опять едешь, одно и то же...
      А еще левкинская фраза своими хитрыми извивами ритма кажется некоей ушлой загогулиной, которая затем извивается, что хочет куда-то вдруг проскользнуть.
      МИРЫ
      Иногда, как уже было сказано, пространства разрываются или раскрываются, и проза оказывается черт знает где. Это тоже логично: при таком уважении к пространствам ближайшим легко предположить, что существуют и дальнейшие, надо только найти в них вход. "В каждой штукатурке есть трещина, через которую можно проникнуть куда-то внутрь".
      В ранней прозе Левкина, вышедшей книгой 14 лет назад, эта тема отыгрывалась прямолинейно: в картину человек попадал, или обнаруживал в воздухе невидимую дверь в какой-то дом. Идея чреватости пространств друг другом уцелела до сих пор, но стала изощреннее. Скажем, на улице в Риге, где киношники расположили в фильме про Холмса Бейкер-стрит, происходят одновременно события и из других фильмов, которые здесь когда-то снимались. Книжки между собой связаны каким-то механизмом: "В любом тексте уничтожен абзац или два. Ясно же, что герой "Чистого понедельника" между сухими свиданиями всасывал кокаин, что какой-то тропинкой, черным ходом, дает проход в роман г-на Агеева".
      Иногда нам даже наглядно демонстрируется работа механизма: чтобы пространства взаимопроникли, нужно одни вещи наделить сущностями других. Превратить абстракцию, скажем, в физическое тело. Империя - "плоскость, делящая воздух над страной, отделяя ей то, что лежит ниже. Учитывая размеры России, плоскость выгибается, согласуясь с выпуклостью десяти часовых поясов, и лежала она повсюду на уровне примерно тридцати сантиметров от почвы - на уровне голени, на каждом шаге разбивая пешеходам надкостницу".
      Или вот мой любимый фрагмент про битву: "Шеpенги всадников пpоезжают дpуг сквозь дpуга... а далее их не пускает сама битва, ставшая стаканом, чьи кpая, а вовсе не дpуг дpуга, они и секут вскачь и наотмашь... Сабли pежут воздух - кpая его сpастаются тут же, но останется шов, о котоpый следующий всадник натpет, pаздеpет себе щеку".
      КОЛЛЕГИ
      Схожие способности сабля обнаруживает в стихах Алексея Паpщикова: "тоpмозима надеждой, сабля сыплется над головой, как веpевочный тpап, чтоб взлетал по нему человек, очевидцам оставив лишь тpуп". То есть после того, как мы подробно обсудили левкинскую эксклюзивность, стоит сказать хотя бы два слова о левкинских литературных собратьях: в деле обнаружения проходов в параллельные миры у Андрея много общего с Сашей Соколовым и группой поэтов, нареченых как-то "метаметафористами": Парщиковым, Александром Еременко, Иваном Ждановым и родственным им Виталием Кальпиди. У всех перечисленных сущности любят эффектно пообмениваться свойствами: у Кальпиди "Собака, словно белка в колесе, бежит внутpи своей двусложной клички", у Еременко "загибается взгляд и кусает свой собственный хвост", у Жданова "Боль как пещеpа выpыта в тумане". Это нельзя назвать школой - все авторы шире заявленной темы; но можно представить себе эффектную коллективную книгу этих сочинителей, в которой тексты были бы подобраны с акцентом на "искривление сущностей": очень фантасмагорический получился бы том.
      Что касается влияния на младших коллег, то отчетливы левкинские интонации в прозе Светланы Богдановой, Данилы Давыдова, Сергея Соколовского (целое поколение литераторов, коротающих талант за внимательно-изнурительными прогулками по городу); слышен ритм его фразы в романе Сергея Носова "Член общества" (опубликован в мае журналом "Октябрь", обещает стать одним из важных событий года); не обошлось, мне кажется, без его воздействия новое московское метафизическое краеведение (группировавшееся прежде вокруг журнала "Новая Юность"), внятны его следы в современной эссеистике (автор этих строк читал такое о себе, например, и вполне с этим согласен). Впрочем, тема родственников и влияний - всегда очень скользкая и, главное, скучная на фоне возможности выйти ночью во двор и курить в арке, глядя, как падает снег.
      АПОФЕОЗ
      Я дам тебе голубой шарик, а ты ответишь мне розовой горошиной, тогда невзначай я подсуну тебе снова зеленый квадратик, а ты, не обратив внимания, ответишь мне не малиновым ромбиком, а белым кружочком, и дело закончится серебряной черточкой между нами, и мы станем счастливы.
      СВАЛКА
      Н.Гуданцу
      Конечно, А. знал, что в городе есть свалка. Понятно, что в крупном городе есть и то и это, и свалка и роддом, товарная станция, вытрезвитель, мясокомбинат, каталажки, морг. А. все это прекрасно понимал, он даже знал, что неподалеку от города, километрах в тридцати, на боковой ветке существует почти кладбище, тот самый запасный путь, на котором скучают блестящие от смазки паровозы. Но это все - где-то, а если конкретно, то он и в вытрезвитель не попадал, и где, например, молокозавод - не имел понятия, а там, возможно, - хорошо, пахнет сытной сыростью во влажных цехах: как млекопитающее, он бы ощутил своей лимфой или позвоночным столбом темный, парной зов, и чувство родовой сопричастности утешило бы его среди жаркого лета. Так вот, "вообще", он знал, что существует и свалка.
      Свалка, объяснили ему во время случайной встречи в гостях, - штука замечательная. Во-первых: с точки зрения познавательной (надо же когда-то увидеть, - см. первый абзац), во-вторых: с точки зрения бытовой. На свалке можно отыскать много чего полезного для дома, для хобби, для мелкой частной выгоды, в-третьих: как способ проведения свободного дня, борясь со скукой и разнообразя рацион чувств.
      Как развлечение, почти приключение, это было находкой (повествовавший о свалке Б. во время своей речи вальяжно полуразвалился в кресле, выпятил - а ля путешественник из телепередачи - грудь, говорить стал медленнее, с расстановкой, поглаживая бороду). Несколько, вероятно, привирая, Б. сообщил, что предприятие не из простых, и без сталкера туда не попасть вовсе: свалка занимала пространство километра два на три, дорога к ней вела единственная предназначенная для мусоровозов, и перед въездом на территорию свалки - КПП, где штатских шугали. Ограды вокруг, понятно, не было, то есть отсутствовал забор с колючей проволокой, но по периметру свалка оборудована канавой, через которую перебраться невозможно, потому что канава широкая, да и течет там не вода, а какая-то смрадь. Но ров - подал надежду Б. - окружает свалку не полностью, там, где его нет, - болото, по которому частные лица и проникают на свалку. Болото же - дело серьезное, здесь сталкер и требовался, но и при сталкере - сапоги и длинная палка, иначе запросто завязнешь в трясине, ну не утопнешь, конечно, но день загубишь. Идти туда, кстати, следовало с утра, потому что привозимое мусоровозами добро уминали бульдозеры.
      Б. был склонен к гиперболизации, не говоря уже о том, что степень сложности предприятия следовало поделить на какой-нибудь коэффициентик, поскольку будучи графиком (он сообщил тут же, что нашел там несколько тем для офортов) Б. понимал, что качество работы прямо пропорционально мучениям по ходу дела: хочешь не хочешь, а кусок своей жизни всегда отдаешь; слукавив немного, поэтому, он мог убедить себя в том, что - в тяготах вылазки начальная трата жизни уже состоялась и, таким образом, внешних препятствий к работе более не имеется.
      На свалку добираются электричкой. Шестая остановка от города. Выйдя на платформу, по рассказам, следовало идти влево, мимо домика станционного смотрителя, затем через узкую полоску луга в сторону шоссе. Шоссе здесь как раз разветвлялось, и в сторону, в лес, отходила широкая, почти стратегическая дорога - направляясь, очевидно, к свалке. Впереди виднелся уже КПП, вид у которого был и в самом деле вполне армейским. Тяжело покачиваясь, мимо следовали ярко крашенные мусоровозы и просто грузовики с хламом в кузовах. Мечтам А. о том, что как-нибудь да и проникнет в ворота, сбыться не пришлось: перед КПП было обширное пустое пространство, где его, конечно, заметили бы, а попытаться всучить охране рупь или прошмыгнуть тишком - было не по душе А., не любившему вступать в контакт со служивым людом.
      Забор, действительно, имелся только возле КПП, метров сто в длину, обойти слева? Там начинался болотистый лесок, осинки, кустарники, канавы и пружинящая почва - все вполне проходимое. Свалочное плато главенствовало над округой; там, наверху, было тихо, и никакой дым (в мыслях представлявшийся А. накануне) над ней не висел: на свалке, словно, был выходной. Продравшись сквозь жидкую, низкорослую чащобу, сделав изрядный крюк и оказавшись, по расчетам, довольно уже в отдалении от въезда, А. начал выбираться в сторону свалки, где путь ему вскоре преградил ров. А ровчик-то был ой-ей-ей... Накануне он думал: метра три-четыре, перепрыгнет (художник был ленив и полноват, в вероятных неладах с физкультурой), да только ширина рва была метров семь, и во рву не какая-нибудь присохшая к берегам смазка, но вполне полноводная, омерзительно пахнущая речка.
      А. не расстроился - завелся, и пошел вдоль рва, где в высокой траве виднелись намеки на тропу - но, похоже, проложенную таким же дилетантом: растения стояли тесно, лишь едва расслаиваясь над тропинкой. Промышленного характера эта дорога, очевидно, не имела. Дело он начал не с того конца.
      Растения были выше пояса и сырыми - как назло, всю ночь лил дождь. Штаны путника вскоре промокли насквозь, и теперь и мысли уже не могло возникнуть - оставить затею. Вперед и только! Несколько раз А. выбирался на край рва - вдруг да канава сузилась или объявился брод. Нет, изменений не было. От нечего делать, А. принялся размышлять о том, как называются должности работников свалки: младший уничтожитель, старший разравниватель, стратег-распределитель; о том, как тут с планом, за что начисляют премии, что проверяют комиссии, и в чем возможны злоупотребления. Все было смутно, кроме, разве, источника приработков. Идти становилось скучно, и он начал уже подумывать, что разумнее было сговориться, остановив машину, с шофером, чтобы тот за рубль провез его внутрь, или пройти мимо КПП, прикинувшись мусором, что ли. Еще раз выйдя на край рва, он увидел, что впереди, метрах в двадцати, наведена некая переправа: срубленные осинки, доски и ящики образовали плавучий островок посередине между берегами.
      На берегу напротив островка следов было мало, то есть это не был искомый вход на свалку; тем не менее, переправа существовала, однако А., вероятно, на радостях, тут же шагнул мимо доски, та - точнее - ушла под воду, выскользнула в сторону, и нога провалилась в трясину. Ногу он, повалившись на бок, с чмоком вырвал, но вода в сапог успела набраться. Теперь он туда хоть вплавь, но доберется... Наученный опытом, аккуратненько переправился на плавучий остров, где обнаружил, что пути дальше нет: то ли по вине подводного течения, то ли по небрежности последнего из перешедших, ящик, место которому между островком и другим берегом, отдрейфовал в сторону. Пришлось возвратиться.
      Хлюпая правым сапогом, А. продолжил свой путь. Переправ не было, вернее, были две - но такие же, рассредоточившиеся. Далее началось болото, ров, однако, продолжался, и пришлось уйти от него влево. В общем-то, сложность предприятия пока соответствовала рассказам Б.
      Болотце кончилось, опять начался мелкий лесок: топкий, с сочной влаголюбивой травой, лес оборвался лугом, и по лугу шел человек, который, очевидно, и был искомый сталкер, ибо кому здесь еще ходить. Все же насчет сложностей Б. перебрал, потому что сталкер этот был не очень-то и нужен: через луг и далее - в лес, уводя влево, в обход болота, вела тропа.
      Это, никаких сомнений, и был основной тракт - разъезженный, заглубившийся в мягкую, переувлажненную почву, с досками и корягами, перекинутыми через выбоины и ручьи; по обочинам валялся хлам, очевидно, взятый со свалки, и который то ли просто выпал, то ли ноша оказалась не стоящей переть ее так далеко. Тот человек шел, не спеша, ни в каких не сапогах, без палки, шел медленно, так что А. завис в нерешительности: обгонять мужика, пожалуй, не следовало, потому что неизвестно, что там дальше, но и плестись в хвосте не хотелось. Само собой вышло так, что он его нагнал и шел за ним следом, в затылок. Почувствовав идущего сзади, человек отступил, пропуская А. вперед, но тот обгонять не стал и признался, что идет впервые и дорогу не знает.
      Мужчина очень солидно прихмыкнул и утвердительно, согласно, покачал головой, подтверждая кивком не то, что он понял собеседника, и не то даже, что попасть на свалку без провожатого сложно, но очевидную необходимость проникновения туда.
      - А что тебя интересует? - спросил он чуть погодя.
      - А так, - промямлил застигнутый врасплох А., почувствовав себя если и не шпионом, то уж соглядатаем, - так... увидим...
      - А что тут разглядывать. Что надо - за тем и идешь.
      Мужик был пенсионного возраста, а лет десять-пятнадцать-двадцать назад принадлежал, похоже, к типу героя нашего времени в понимании журнала "Крокодил" и плакатов на стенах: родившийся на заре кадровый рабочий с твердо-широкими скулами, крепкие руки в до локтей закатанной рубахе, глаза глядят непрерывно-пристально вперед, усы плотные и седые - даже, скорее, не седые, но убеленные мудростью. На плакатах, обычно, он дополнялся двумя младшими поколениями: юношей при комсомольском значке и махоньким октябренком, - одна из многих троиц тех лет, а кроме этой: черный, желтый и белый; рабочий, колхозница и некто хлипкий в очках; солдат, матрос и летчик; основоположник, соратник, продолжатель и основатель; папа, мама и - на общих руках - дите, мелком выводящее по небу "Пусть всегда будет солнце!" Бывший бог-отец постарел, оплыл, смотрел под ноги - дело-то все же на болоте, с тропинки сходить не след. Завязав разговор, он, несколько одышливо воодушевляясь, вовсю расписывал свалку, говоря о той, как о чем-то принадлежащем ему лично, по-хозяйски. Время от времени он поглядывал, канонически прищуривая взгляд, на спутника - проверяя, а достоин ли тот его наставничества. А. старательно, хотя и неуклюже, имитировал заинтересованность и веру в россказни, по которым выходило, что свой брак сюда свозит чуть ли не ювелирный завод.
      - А вы зачем идете? - осведомился А., почувствовав, что одобрительного молчания с его стороны уже недостаточно.
      Начался рассказ о пенсионных занятиях усатого, а занимался он, помимо садоводства и рыбалки, изготовлением рамок для разных там картинок. "Что за картинки?" - услыша отчасти близкое слово, спросил А. Оказывается - для фотографий, рамки покупал сосед по даче. А. хотел было выяснить, зачем они соседу, но В. начал говорить о том, как трудно раздобыть профили, потому что новых делают мало, и только на свалке можно еще отыскать что-то приличное, ну, или в заброшенном доме, но это ж в сельской местности... Профили он отдирал от старой мебели (из нагрудного кармана пиджака - было видно под распахнутой плащ-палаткой - острием вверх торчала стамеска); мебелей же сюда свозили видимо-невидимо: "С комиссионкой свяжешься - себе дороже выйдет, вот на свалку и отправляют", куда вывозили, судя по его словам, чуть ли не гарнитуры времен Павла эдак Второго, реставрируя которые неплохо промышлял некий антиквар Г.
      - А сосед что, фотограф? - вернулся к теме А. - Зачем ему рамки? В альбом же клеют.
      - Нет, - ответил В., - пенсионер он. Шишка был крупная, а два года назад на пенсию поперли, так он и начал свои картинки печатать.
      - Печатать? Фотографировать?
      - А нет. Щелкать, он всю жизнь щелкал. Нащелкает, у себя на службе отдаст потом, ему там и проявят, и высушат, он их и складывает, некогда возиться. Занятой. А теперь купил агрегат и сидит в темноте.
      А. ужаснулся, представив соседа: сначала, очевидно, поиски по всем углам и ящикам запыленных коробок, которые перевязаны бечевками, либо разноцветной, выцветшей тесьмой, взятой из запасов жены; тесьма, развязанная, не расправляется, не уступает своих изгибов, а в коробках, в ячейках - сухие, скрученные до визга рулончики негативов. Постепенно разгораясь, теряя выработанные за годы начальствования спокойствие и невозмутимость, входя в раж, не сверяясь уже со врущим списком на обратной стороне крышки (лиловым химическим, либо обычным, полустершимся карандашом там почти код, какие-то условные слова, которые, казалось, доходчиво сохранят обстоятельства съемки), щурится над красно-блестящей жидкостью в кювете, общедоступным вариантом ясновидящего вглядываясь в незрячую, с бельмом схожую пелену, сквозь которую, не спеша, лениво, как бы обратно тая, проступают чуть смазанные колыханием воды (рука, торопя изображение, гладит бумагу) контуры, темные точки, силуэты - недопроявленные, кто такие? Что за люди, что за город? Но и проявившиеся - кто такие? Кто стоит, прислонившись к косяку? Кто держит бокал в руке? кто поднимает бокал? за что пьет? Что за вид, что за дом, кто они, глядящие в объектив? Редко, очень редко вспоминая тех, кто всплывал со дна ванночки, и вздрагивая, когда узнавал себя - будто перебрав в ресторане, увидел вдруг свое кривое лицо в туалетном зеркале. Печатает, вставляет в рамки. Вешает на стены. Жизнь вторая, навсегда. Успевай только смахивать пыль.
      Спутник, между тем, умолк, стал идти осторожнее: они приближались к цели. Многочисленные ручейки были снабжены перекинутыми досками, ручейки ширились и сливались, компаньоны пересекали какую-то дельту - один рукав, другой, вот, кажется, последний - и точно: канава здесь рассасывалась в болото, через которое, между кочками, были набросаны доски, коряги, всякий хлам. Без особенных сложностей они перебрались через топь и, хватаясь за черную землю и обломок бетонной плиты, взобрались на плато.