Возвращался старик со щеками, нежно подмалеванными ярко-розовой краской. Благодушно покашливая, он потчевал меня гостинцами, полученными от купеческих щедрот, и говорил:
      -- Кушай колбаску-то, не брезгай! С чесночком! Она, брат, чистая, только из лавки сейчас. Яблочком вот побалуйся. Н-ну, друг, вот так гражданин!
      -- Кто?
      -- А вот этот самый, который угощал-то! Капиталами какими ворочает, не то что мы с тобой. И с чего только, подумаешь, взялся человек? Помню я, мальчишкой он иголками торговал. А теперь у него по дороге калашных одних штук двадцать рассыпано. Кабаков сколько, постоялых дворов, -- не счесть! На баб какой молодчина, так и ест их поедом: женат был на трех женах -- и все на богатых. Родные ихние как к нему приставали: отдай, говорят, нам обратно приданое, но он на них в суд. Умен на эти дела, -- всех перетягал... Теперь принялся огребать любовниц. Как попадет к нему какая, уж он ее вертит, до тех пор вертит, пока она ему всех потрохов-то своих не выложит. Нонишней порой обработал он вдовую помещицу -- и живет с ней. Помещица как есть настоящая барыня -- и с имением. (Уж все именье-то, дура, под него подписала.) Так он, сударь ты мой, так ее вымуштровал, так вымуштровал... Ты, говорит, музыку-то эту забудь, а учись-ка лучше калачи печь. Што же? Ведь выучилась. А как она ежели в слезы когда али в какие-нибудь другие бабьи капризы ударится, он сейчас ее на цельный день садит в ларь продавать калачи. Извозчики-то грохочут, грохочут. Иному и калач-то не нужен, а все же подойдет: над барыней, как она, значит, мужику придалась, посмеяться всякому лестно...
      -- Да что же тут хорошего, дед? По-настоящему-то он мерзавец выходит.
      -- А я про што ж? -- отвечает дед. -- Ты думаешь, я его хвалю за это, што ли? Да я его онамедни вон в энтой харчевне, при всем при народе, так-то ли отхвостил, -- не посмотрел, что богач. (Признаться, были мы с ним тогда здорово подкутимши.) Я шумлю ему: зачем ты из своих работников кровь пьешь? Зачем им денег не платишь, -- по мировым да по становым поминутно таскаешь? Попомни, говорю, меня: уж накажет тебя господь бог за такие дела, взыщет он с тебя за рабочие слезы, за каждую капельку... Што же ты думаешь он мне в ответ на это? Заплакал ведь, -- самою что ни есть горячей слезою залился и говорит: "Перестань меня срамить, Федор Василич! Чувствую сам -- взыск с меня большой будет на страшном суде; но иначе жить мне невозможно никоим образом. Сначала, говорит, мошенничал я кое от бедности, кое себя от других аспидов сберегал, а теперь привык, втянулся... Надуваю когда какого человека или просто, смеха для ради, каверзу ему какую-нибудь подстраиваю, все нутро изнывает у меня от радости, -- голова, ровно у пьяного, кружится... И никакими манерами в те поры мне совладать с собой невозможно... А што, говорит, Федор Василич, насчет сердца, так я очень добер: бедность всячески сожалею и очень ее понимаю; но только чтоб я помог ей, -- никогда! Хошь расказни, так ни гроша не дам, потому как только она, бедность-то, пооправится, встанет на ноги-то, пооперится безделицу, над тобой же надсмеется и тебя же обманет..."
      Ведь што только придумает человек на свою муку? -- продолжал старик в сильном раздумье. -- Вот ты тут и суди про людей. Я, друг, как услышал от него такие слова, не стерпел: сам заплакал -- и не токма што срамить... Уж до сраму ли тут, когда видишь, что человек об своих грехах сокрушается не слезами, а всей кровью... Утешал, утешал я его, так и бросил, потому принялся он в трактире скатерти рвать и посуду бить... Харчевнику это на руку, потому богач, -- очнется, за все наликом платит... Еще харчевники-то нарочно таких людей поддражнивают:
      "А ну-ка, говорят, разбей посудину при мне... Ежели бы ты, --натравливают, -- при мне смел этак сбедокурить... А ну-ка, ну-ка тронь!.. Тронь!.." Так-то друг! Можно, можно, сердечный, к такому привыкнуть, --самому на себя глядеть тошно будет... С кем поведемся... По себе знаю...
      Думалось в это время, что старик, по любимому людскому обычаю, сейчас же начнет рассказывать какие-нибудь события из своей собственной жизни, которые бы подкрепляли его мысль насчет человеческой способности переламываться и склоняться в сторону, совершенно противоположную прирожденным влечениям, -- так и ждалось, что вот-вот из стариковской памяти вырвутся рассказы и воспоминания о тех людях, связь с которыми научала его по себе знать и видеть разнообразные человеческие немощи, подвигающие на участие к ним, там, где другие люди видят одни грехи и преступления, достойные кары...
      Но никогда не исполнялось мое ожидание. Подкарауливши за собою словцо "по себе знаю", старик съеживался, конфузливо и секретно поглядывал на меня, бормотал что-то вроде того, что слово не воробей, а летает, -- и наконец стремительно перескакивал к другим людям и толковал о других людях, попадавшихся на его зоркий глаз.
      Оглушающее и слепящее жужжанье и роенье разнохарактерной шоссейной толпы ничуть не смущало старика и ни на волос не отвлекало его от глубоко засевшей в нем мысли -- неизбежно заканчивать самым оправдывающим и даже хвалебным акафистом все свои повествования о различных жизненных промахах шоссейцев, об их умышленных подлостях, пошлостях, как говорится, с дубу и т. д. и т. д.
      -- Што доброты в этом человеке, боже ты мой! -- неопределенно покивывая на кого-то головою, задумчиво говорил старик. -- Вот уж, ей-богу! Зависти во мне ни к кому, а ему, ежели он примется людям милостыню делать, завидую, --в этом я грешон! Рубаху он тогда с себя скидавает, -- смеючись благолепно нищенькому ее отдает, -- на плечи к нему с целованием братским головою поникнет и, плачучи, скажет: "Ах! нет у нас с тобой силушки-матушки! Потерпим собча, друг мой сердечный, во имя господне!.."
      -- Это ты, дедушка, все насчет купца?
      -- Какое там лешего про купца? -- сердился дед и тыкал пальцем на шоссе; а там шагал какой-то высокий, с коломенскую версту, рыжий человек, худой и бледный, в обдерганном тряпье и босовиках, на которые прихотливыми фестонами опускались концы пестрядинных штанов. Шел этот человек широким, но медленным шагом, опустивши голову и сложивши руки на груди. По временам его ввалившиеся, бледные щеки вздувались -- и тогда он болезненно кашлял. Гулко раздавался по деревушке этот октавистый, напоминавший гневное львиное рыкание, кашель; но старик, не обманываясь силой этого голоса, говорил мне:
      -- Ты на голосину на эту не гляди! Недолго ей на сем свете осталось гудеть. До осени, может, как-нибудь перетерпит. Он к нам годов с пятнадцать тому прилетел и стал наниматься траву косить. Говорит: больше ничего не умею! а у нас, я тебе скажу, ежели захожий человек хорош, так насчет пачпортов слабо. Дал там что-нибудь Гавриле Петровичу (писарь у станового живет) от своих трудов праведных, -- шабаш! Живи -- не тужи! Вот он и живет у нас да косьбой и дроворубством себя и пропитывает...
      В этом месте рассказа старик наклонился к моему уху и таинственно зашептал:
      -- Мы, брат, друзья с ним бедовые! Он из Москвы, и отец у него, как бы тебе сказать, потомственный почетный гражданин. За свою торговлю самим царем произведен во дворяне и имеет у себя на шее генеральские звезды все до одной. Ну, а этот из юности еще маненечко рассудком тронут... От библии... Пристал, сказывают, любименький сынок к отцу, штобы он, к примеру, роздал бы, как Иисус Христос повелел, все свое имущество бедным... Отец его сначала лечить принялся, а он ему все: "В тебе, говорит, тятенька, правды нет! Ты, разговаривает, царства небесного не наследуешь". Старик смотрел-смотрел на него, да и проклял... Он вот взял прибежал к нам -- и живет, -- смирно живет: дрова рубит, сено косит, -- рыбки вон тоже кое-когда случается ему изловить, -- продаст -- и питается. Смирно живет, только в случае, ежели пьяная муха ему в голову залетит, к богачам всячески придирается... Терпеть их не любит! А место у нас, сам видишь, бойкое, -- проезжает всякий человек. От скуки, известно, полоумного всякий напоит, а он после этого, только встретит кого мало-мальски с мошной, -- сейчас руки в карманы, по-барскому, и пошумливает себе: "Дорогу дай московскому первой гильдии купцу Афанасию Ларивону! А то морду расшибу..."
      Бьют его, -- страсть как наши-то -- и смеются! Поначалу, когда еще силен был, отбивался -- и сам всех больно колачивал; теперича ослабел! Я вот иной раз умаливаю, штобы отпустили... Опохмели ты его, Христа ради, голубчик! У него и радостей только всего осталось, что ежели сердце потеплеет от выпивки. Ах, и добродетелен же этот человек перед господом богом! Дай мне, дурачок, гривенничек, -- я ему снесу. Бог с ним! Ты не жалей, брат, денег-то! Пусть он повеселится перед своим последним концом...
      Таким образом шла наша жизнь с стариком, как он говаривал, в полном удовольствии, без обиды...
      -- Ах, анделы небесные! -- восклицал он в минуты внезапно откуда-то наплывавшего на него счастья. -- Как это я, с самого с измальства, люблю жить с людями тихо, скромно, благородно...
      -- Дело ведомое! -- сатирически соглашался с ним содержатель постоялого двора, случайно подслушавший стариковское воззвание. -- То-то, должно быть, твое благородство и проходу-то никому никогда не давало... Мальцом был, колотил всех...
      -- А дражнили вы меня очень, сердечный! Нельзя было иначе-то... Опять же глупость моя... Силенка тоже... Э-эх-хе-хе! Друг! Друг! За это взыскивать рази возможно?
      -- Вырос, из ученья убег -- пропал...
      -- Люди нехорошие соблазнили, мил человек! Опять же холод энтот мастеровой, голод... Ночей не спали, черствого куска не доедали... Ты поживи-кось в Москве-то, друг! Недаром про нее пословица ходит: Москва, говорит, слезам не верит... Тут, братец ты мой, за кем хочешь пойдешь, как бы собака какая голодная... Перед всяким хвостиком-то повиляешь...
      -- Што ты мне про это разговариваешь? -- сердито продолжал свое обвинение содержатель постоялого двора. -- Ну прибегши к нам, што ты стал делать? Опаивать, на всякое буйство травить... Какой ты есть человек?
      -- А это мне с товарищами -- с друзьями -- желательно было кручину мою разогнать...
      -- Сговоришь с тобой -- с бесом! Зачем же ты опять-то пропал?
      -- А надоели вы мне!.. -- без запинки отвечал старик. -- Опротивели хуже соленого озера -- вот я и убег. Опять же к тому времени у меня еще охота приспела -- постранствовать, святым местам помолиться, хороших людей посмотреть...
      -- З-знаем! -- угрюмо говорил хозяин, выходя из комнаты и мимоходом бросая, видимо ко мне уже направленное, замечание насчет где-то будто бы существующих господ, которые до того бесстыжи, что водятся со всякой шушерой.
      -- Мужик, так и то из одной милости, ночевку дает, можно сказать, ради Христа; а тут на-ка! За один с собой стол пущают... Шуты!
      Таким образом, чем теснее устанавливалась наша с майором дружба, тем хозяйские нападки на него делались чаще и ожесточеннее.
      -- Он всегда так! -- извиняющим шепотом говорил мне майор после трепок, задаваемых ему нашим общим патроном. -- Он не любит этого, чтобы, то есть, я к евойным господам вхож был. Всегда, всегда так!.. А то он до-обрый!.. Ты на него не жалобься. Он, брат, гляди какой! Просто, я тебе скажу... Поищи такого другого... Старик при этом пугливо посматривал на дверь, обладавшую способностью расстраивать наши тихие беседы, как бы ожидая, что вот-вот отворотится она -- и покажет нам сперва седую, иронически улыбающуюся голову, потом ярко вычищенные дутые сапоги, которые, сверх всякого человеческого ожидания, заговорят нам живым языком, в одно и то же время и снисходительно и упречно:
      "Ну что, мол, друзья? Как вы тут? Позвольте на вас посмотреть?"
      -- Хороший он, брат, человек, -- все более и более оправдывался старик под влиянием ожидаемого ужасного видения. -- Он тебя оборвать -оборвет, --это правда! Потому у него зуб уж такой... Но зато, ежели бы ты знал, как он меня милует?.. Ведь я тоже в старину о-ох какой был! Ягода малый! Ведь это он про меня всю правду-матушку режет. Много тоже и мы добрым людям тяготы понатворили. Запивахой был, буяном, драчуном был, -- добрым человеком только не был... Нечего греха таить!..
      Большой страх нагонял содержатель постоялого двора на старика, так что ему надобилось очень много времени для того, чтобы свалить с себя тяжелое впечатление и снова войти в колею своих нескончаемых восхвалений мелькавшей перед нами жизни, точно так же как и с моей стороны требовалось изрядное количество малиновки, чтобы он скорее и успешнее мог из мокрой, застращенной курицы превратиться опять в майора и вместо унылого раскаяния в своих собственных прошлых грехах принялся за убранство этой убогой людской суетни сокровищами своей доброй души.
      -- Уех-хал! -- вдруг иногда восклицал старик, живо порешивши с тем оцепенением, которое навел на него дворник. -- Слышь, енерал? За сеном отправился хозяин-то наш! Ишь как покатил, добренький! Ах, жеребчик этот у него справедлив очень; у мужичка тут он его у одного по соседству за долг заграбастал -- и мужичок этот, я прямо тебе скажу: несчастненький такой, --овдовел, сам-сем с ребятишками остался с маленькими; теща в суд его, пить принялся; зовет он, признаться, меня в отцы к себе...
      "Чем тебе, говорит он, Федор Василич, по чужим людям шататься, приходи-ка ко мне. Авось на печи место найдется". Ну, а я, когда он со мной начнет этаким манером разговаривать, думаю про себя: вот клад нашел, чудачок! К малым-то да еще старого захотел приспособить... Нейду, -- право слово! Думаю: лучше же я по улочке как-нибудь разойдусь, -- по крайности, хоть разомну жениховские кости, чем им на чужой печи-то валяться... хе, хе, хе!
      >>>Пользуясь драгоценной свободной минутой, старик встаскивал на балкон живо вскипяченный самовар, -- с стремительностью, свойственною только обезьянам да сумасшедшим, бегал из лавки в кабак, из кабака в белую харчевню, где отыскивал всевозможные произведения природы и искусства, имевшие сугубо скрасить наш праздник, и наконец, запыхавшись, он садился напротив меня, освещал меня широкой, по всей бороде его сиявшей улыбкой, и говорил:
      -- Получай сдачу! Три, брат, гривенничка! Нарочно новеньких выпросил. Пущай, мол, думаю -- он их в клад положит... А ты думал как? Ты, может, думал -- утаит, мол, майоришка мои деньги... Как же! Я з-знаю: ты и сам мне дашь. Хе, хе, хе! Ну, будь здоров! Тебе налить перед чаем-то?..
      Затем наша комната наполнялась разновозрастными ребятишками, которые, картавя и взвизгивая от каких-то внезапно приспевших радостей, вскакивали к старику на колени, дергали его за бороду, щелкали его по лысине, воровали приобретенные им произведения природы и искусства и с громким хохотом толковали мне:
      -- Балин! Акшан Фаныч! Сто ты сталика не выгонись? Ево все у нас по сеям гоняют... Мамка говорит: он -- дулак, пьяница!.. Ха, ха, ха!
      Старик барахтался с детьми, удерживая на своих коленях целую охапку всевозможных шалостей, и в то же время таинственно подмаргивал мне: гляди, дескать, как разбесились! Уйму нет никакого! Смотри -- не спугни только; а то все это веселье живо слетит с них, как птицы с дерев...
      В полуотворенную дверь нашего обиталища, смеясь и робея, поглядывали какие-то люди, с которыми я отчасти был уже знаком благодаря рассказам майора и которых, обыкновенно, мой хозяин сурово отгонял от своего дома. Видимо было, что им очень желалось проникнуть в комнату, но из какой-то боязни они не шли внутрь нашего светлого ребячьей радостью чертога, а только почтительно улыбались и нерешительно толклись на одном месте.
      -- Што заробел? -- ободрительно крикнул майор какому-то старику, вставившему в дверь свою жидкую, черную с резкой проседью бороду. -- Ай ты не видишь, к какому ты барину пришел? Не тронет, -- будь спокоен!.. Не пьянство тут какое у нас идет, -- Христос с нами!
      Ободренный этим приглашением, старик входит к нам и сочувственно спрашивает:
      -- Што, уехала ваша кандала-то?.. Запировали?
      -- Уехала, брат! -- торжествует майор. -- За сеном укатила, только бубенцы зазвенели... Ха, ха, ха! Пей чай, -- садись!
      Посторонний старик, желая показать мне свою серьезность, не имеющую ничего общего с звонкой веселостью набравшихся в комнату ребят, начинает со мной солидный и вместе с тем нежно-ласкающий разговор:
      -- Позвольте, сударь, спросить, в каком чине находились?.. Видим --живет у нас барин... Оченно это антиресно...
      -- Што ты эту пустяковину-то разводишь? -- укоризненно перебивает майор нескромный вопрос. -- Ты прямо говори: желательно, мол, мне, сударь, водочки у вас пропустить... Вот тебе и сказ весь! А то в каком чине?.. Кушай-кось на доброе здоровье! Не обидит, -- будь спокоен. Сказано уж! в каком ч-чине... Ну-ка перекрестись!..
      Дым пошел у нас коромыслом! Ребятишки весело возились, отбивая друг у друга какую-то картинку, найденную ими на столе, -- майор хохотал и подзадоривал их; а посторонний старик, сделавшийся уже непритворно серьезным, то грозно прицыкивал на детей, представляя им всю несообразность их буйственных поступков, проделываемых перед барином, то с манерой, обличающей самого светского человека, указывал перстом на розовый полуштоф и спрашивал меня заплетающим мыслете языком:
      -- Ваше высокоблагородие! Можно еще... Будьте без сумления: м-мы не какие-нибудь... Сами во всякое время во всякий час можем ответить хорошему человеку за его угощение... Тоже вот состоял у нас на знакомстве гос-сподин полковник один, из военных... Так это, примером, на плечиках у него золотые палеты лежат... Он мне однажды говорит: др-руг-г!..
      -- Пош-шел ты, господний человек! -- прекращает майор эту откровенность, наливая знакомому с полковником человеку полный стакан водки. -- Вот дерни лучше, чем небо-то языком обивать...
      -- Это так! -- меланхолически соглашается посторонний старик. Затем он, зажмуривши почему-то глаза, медленно выпивает поднесенный ему стакан, тяжело вздыхает и задумывается о чем-то, должно быть, весьма важном, потому что задумчивость эта разрешается громким ударом по столу и буйственным криком:
      -- Майор! Федр Васильев! Ты меня знаешь? Сколько раз учил я тебя? Говор-ри! Отчего ты мне -- здешнему обывателю -- ответа не даешь никакого? Ты кто передо мной? Червь!..
      -- Свалился с копыт, -- шабаш! --докончил майор эту речь. -- Надо пойти позвать сына сапожника, чтобы убрал отца. Добер старичок-то очень, только вот забрусит у него ежели -- блажит... Ах, как блажит! Бедовый! Ты не гляди, што он беззубый совсем...
      -- Што это, как крепко наш тятенька захмелели? -- говорил приведенный майором молодой парень в загрязненном фартуке из толстого полотна и с ремнем, опоясывавшим его голову. Потешно это, однако, как они накушались! Ах, сударь! Вы нам и не в примету, -- извините-с! Мы тут, признаться, сапожники, свое мастерство открыли, потому как в Москве, у этого у самого Пироне, первым мастером бымши-с!.. Нельзя-с... Пожалуйте ручку-с... Очень приятно!
      -- Пей-ка вот, пей, да отца-то бери! -- подносит майор стаканчик и этому молодцу. -- Ах, не люблю я в молодых ребятах, как это они одни пустые разговоры разговаривают! Рады теперича, што барин молчит... Да почем ты знаешь: он, может, теперь про тебя самым паскудным образом понимает!.. Может, он над тобою надсмеивается; а может, и жалеет он нас с тобой --дураков...
      -- Нет-с! Помилуйте, Федр Василич-с! Зачем же-с? А как у нас, по нашим окрестностям, нет настоящих господ... Самим вам это довольно даже известно-с... Но заместо тово в Москве у нас всегда тебе папиросу дают... Извольте, говорят, вам господин мастер, папиросу, -- верно-с! Потому больше все в долг отпущали... Мы вот к чему-с!..
      -- Ну так ты, выходит дело, и пей!..
      -- А за это мы вам благодарны... Вот как, -- одно слово!.. Мы тоже, сударь, наслышаны об вашей простоте, -- обратился молодец с своим глубоким поклоном в мою сторону, несмотря на то что стакан подносил ему майор, а вовсе не я.
      Все наше так нечаянно собравшееся общество глубоко увлеклось переноской постороннего деда под его собственную кровлю. Майор кричал ребятишкам:
      -- Подхватывай, подхватывай его под голову-то! Ах, пострелы вы этакие! Не видют, как она у него под гору завалилась! За што же я вас гостинцами всякими угощал?
      -- Да што, дяденька, -- плаксиво отвечали ребятенки, совсем уже бросая порученную их попечению голову. -- Ты лучше к голове сам приступись, а мы за ноги будем... А то он тут-то кусается... За палец меня тяпнул сейчас...
      После этой переноски, у нас сделалось еще веселее. Ребятишки начали приставлять, как большие в гостях бывают, что они там делают, -- с умильными рожицами просили денег на гостинцы, -- друг перед другом разбалтывали семейные тайны; а майор, балуясь с ними, в то же время говорил мне, положивши свои руки на мои колени:
      -- Нет, ты гляди, што у нас за ребята! У нас ребята -- вор! С чево? А отцов у них нет, -- вот с чево! Ха! Мы тоже, брат, кое-что понимаем, -- не лыком шиты... Вот они теперича говорят: дед дурак. А кто их этому выучил? Можешь ты об этом понимать? Нужда выучила!.. Отцы все живут кое в Питере, а кое в Москве, -- пишут оттуда женам: "Ежели в случае чего, избави тебя господи!.. Лучше тебе живой в могилу зарыться!.." Пописывают так-то, а сами по пяти годов в погребах в московских торгуют, в услужениях в разных живут, в трактирах... И выходит такое дело, што бабы без мужьев смертной тоской тоскуют; девок без ребят тоже одурь берет; а тут жандары пришли к нам, всякий гулящий народ идет... Вот они беспутные ребятишки-то у нас и рожаются...
      -- Н-ну только пошли ты, друг сердечный, мне, старичку, еще кое за чем, -- потому старичку тошно разговаривать об этом паскудстве... Давай, --добегу...
      -- Куда ты тепель пойдешь, дедуска? -- говорит какой-то мальчуган, устремивши в деда черные любопытные глазки. -- Ты пьян теперь. Меня лучше пошли, -- я тебе живо скомандую.
      -- Уж тебе-то и скомандовать! -- спорит другой, более взрослый малыш. -- Ты вот штанишки-то поскорее учись подвязывать... Ха, ха, ха! А то тоже за вином идти хочет.
      -- Меня мама завсегда посылает. Дяденьки, какие ежели у нас бывают, тоже смеются надо мной, -- говорят: действуй, Мишутка, в кабак, -- тебя не обманут... Не таковский!
      -- Добрые ведь; а чему с самого малолетства обучаются от этого гулящего народа -- беда! -- лаская ребятишек, жалуется мне старик. -- Из люльки прямо -- марш в кабак! На всякий соблаз, на воровство, на буянство на всякое. Ох, ребята, ребята! Жаль мне вас, -- до смерти жаль, а поделать с вами ничего не могу... Ничего нет у деда, -- обеднял дед!..
      Старик наклонился к моему уху и зашептал:
      -- Вот я у тебя пальто вижу. В залишке оно у тебя и ни к чему тебе не пригодно. Отдай ты его вот этому ребеночку. Какую рацею я тебе доложу! У добрых людей у иных от ней сердца обмирали. Семь человек их -- вот этаких великанов -- в доме живут -- и хозяйством заправляет этакая ли старуха! Узнаешь, -- засмеешься!.. Одиннадцати, брат, годов, -- вот в какую старость пришла! Кажись бы этим воробьятам колеть нужно, -- нет, живут. Истинно господь бережет, потому соседи любезные точно что свои руки к ихним головенкам сиротским любят прикладывать: даже пухнут у них головенки-то!.. Хе, хе, хе! дай пальтишечко-то, -- я снесу хозяйке, старушке-то божьей... Она всю семью им обернет. Голубь мой! Не зазри ты старика, што старик по какой-нибудь корысти орудует...
      А отчего гнездо в раззор пошло? Вот отчего; муж жене пишет из Москвы: "Дошли как до нас слушки насчет ваших негодных делов, то мы объясняем вам, что шоссейному вахтеру этому головы на плечах не сносить и вам тож..." Мужик спыльчивый, -- все знали. Замотали соседи головушками, -- думают: как это у них пойдет? Очень это антиресно! Но только вахтер, наслышамшись про мужицкую правду, со страху запился и сбежал куда-то... За ним и бабенка укатила. А мужик словно угорелый прибежал на деревню -- кричит: "Где, где они, идолы? Уж отыщу же я их!" Да вот четвертый год все и отыскивает... Отдай пальтишечко-то, -- не жалей! Тебе господь за это сторицей...
      -- Ах, как это мы щедры на чужое добро! -- вдруг налетел на нас, как снег на голову, содержатель постоялого двора с своим полуснисходительным, полунасмешливым языком. -- Это он насчет чего, ваше благородие, лепортует? Насчет помоги? Можно! Ну, майор, вынимай -- и мы вынем... Ха, ха, ха!
      Хозяин достал из штанов длинный кожаный кошель, начал им трясти перед глазами вдруг почему-то обробевших ребятишек и говорил сконфуженному майору:
      -- Вынимай! Вынимай! Поможем нашим сиротинкам, чем нам чужого барина беспокоить. Ведь мы с тобой здешние обыватели, богачи... Хе, хе, хе! Раскошеливайся!
      -- Голубчик! -- заговорил мне старик, переменивши свое обыкновенное, так нравившееся в нем благодушие на тон человека негодующего и жалующегося. -- Смотри на него, как старый человек по пустякам зубы-то скалит. Ведь это он меня просмеять пред тобой норовит, штобы ты видел, какой я перед ним необстоятельный человек выхожу...
      -- Ну, ну, майор, разойдись! -- посмеивался содержатель постоялого двора.
      -- А ты думаешь, не разойдусь? Целый век протерплю?
      -- Про то и толкую: расходись!..
      -- Слышишь, барин, за что они меня майором прозвали? Вот эти милые-то... Сказал я им, дурак, как я из купцов однажды, большую торговлю бросивши, на Кавказ в солдаты убег, -- не продался, а по своей охоте. Думаю: посмотрю, какая такая на свете война бывает. Сижу я так-то однажды на часах, на горке, -- пчелки около меня жужжат, плетеньки какие-то узорные вниз по обрывам сбегают, -- сижу я это, сударь ты мой, с ружьецом обнявшись, и думаю: господи! Хоть бы капельку счастья!.. Где-то, мол, оно запропало от меня -- от молодца? А он вдруг меня из-под горы-то и проздравил... Как грохнет в пистолет! Я с горы-то за ним, -- бегу, сам не знаю куда и за чем, -- настиг, да как шарахну его штыком в бок... Кровь на траву потекла, --захрипел!.. Мужчина, вижу, дюжий, -- все тело у него ходенем пошло! Вздрагивает, словно бы его холодной водой окатили. ... Смотрел-смотрел я на него, ровно бы в полоумстве каком, и заплакал, по-бабьему закричал во весь голос. Господи! Думаю, за что это я человека-то ухлопал, словно барана какого?.. Так вот они теперича над этим делом грохочут вот уже который год... да майором и прозывают.
      -- Што же, тебя за твои глупые разговоры хвалить, што ли?
      -- Нуждаюсь я в твоей похвальбе! Ты понимай только, сколь это человеку тяжело, ежели без пути про него подлые разговоры ведут... ради скуки... Ведь это все одно что петлю на шею надеть человеку и тянуть его смеючись, а особенно ежели какой человек в понятии состоит в настоящем... А? Вам этого не дано?.. Вам только зубы скалить...
      -- Расходись! Расходись! -- подзадоривал дворник.
      -- Нечево, друг! Меня не раззадоришь... Наплясался я под эти ваши музыки-то, с меня будет. А вы вот, барин, прислушайте, отчего я беден теперь стал, наг и бос. Все вот от этих -- от смехунов-то... Не я их смолоду спаивал, а они меня. У меня, глядя на их паскудство, сердце все изболело. Я в старину молодец был, деньги умел из кремня доставать, потому было ли дело на свете, какого бы Федор Васильев не оборудовал? А на мразь на эту смотришь-смотришь, бывало, как она мается, -- ну, думаешь: дай же я им душу-то хоть раз отведу... Пущай, мол, хоть разок сердчишки-то у них как следует поиграют... И тут с ними ничего, бывало, не сотворишь. Один день на чужие деньги пропьянствуют, а на другой -- нюнить примутся... Родителям начнут жаловаться: Федор Васильев их в соблаз ввел.
      -- Вот он у нас майор-то какой! -- подсмеивался мне хозяин, теряя, однако, в значительной степени ту самоуверенность, с какою он обыкновенно нападал на старика. -- Я вам говорил, сударь, -- вы его раскусите только...
      -- За дело взялся, -- продолжал старик, не слушая хозяйских речей, --ограбили. Сколько деньги моей разошлось по околотку, -- конца краю нет! Жену из дальних краев привез -- смутили. И что только от скуки эти люди про нее не разговаривали: быдто, то есть, я ее с кобылы взял, из-под палача... Не снесла баба этой городьбы, -- стала задумываться, чахнуть, -ну и сгасла...
      Помню, сидишь где-нибудь, бывало, а они шушукают: "Совсем ведь бабенку-то его стегать привезли на базар, а проходимец-то наш тут и случись. Сжалобился сейчас и говорит начальникам, не стегайте ее, почтенные господа, потому я с ней вступлю в законный брак..."
      Ну да нечего, что было -- то прошло, -- что будет -- увидим, а теперь просим, сударь, прощенья!.. -- Подошел ко мне наконец старик, обнял и поцеловал. -- Ведь он мне никогда отдыху не дает, -- прибавил майор, показывая на хозяина. -- Приючусь я так-то у какого-нибудь хорошего человека, так он ему такое на меня сплетет... Свежие какие люди от скуки этими разговорами с ним пристально занимаются, -- и верят. Ты-то, я знаю, не поверишь. А смолоду, признаться, чтобы как-нибудь грызню унять ихнюю, дюже ухитрялся я приладиться к ним: то это форс, бывало, на себя напущу, то деньгами примусь оделять, то смиренством пронять их старался... а они-то-ха, ха, ха!.. ну, сам виноват! Не так нужно было! Во всем сам виноват! Об этом у господа бога моего на страшном суде буду прощение просить, чтобы он меня рассудил... может, и мне выйдет прощенье от него -- от батюшки...
      Печально склонивши вниз седую лохматую голову, старик вышел, а содержатель постоялого двора, сидя на стуле, протяжно заговорил мне:
      -- Вот за то никто и не любит старого! Как начнет, как начнет; а ведь, кажись бы, при такой при бедности, правду-то в карман нужно прятать... Всякая курица его теперь может обижать, не токма человек... С достатком особенно!..
      Более уже не будили меня веселые стариковские крики.
      Другой день, после описанного разговора, начался в шоссейной деревушке страшным гвалтом:
      -- Где, где он? -- звонко стукая сапогами, кричали на улице люди. --Кто же это его отработал?
      -- Тут отработают...
      -- Где он лежит-то? Надо взглянуть. Как он? Ножом кто-нибудь али как?
      -- Кулаком кто-то ухитрился! Всю башку разнес. Говорили чудаку: не мешайся не в свое дело... эх, майор, майор! Доколотился до какого дела!
      -- Укокошили, сударь, друга-то нашего! -- пояснил мне людскую суетню содержатель постоялого двора, вошедши в комнату. -- Пойдемте туда. У вдовы тут у одной -- у бедной -- лежит. Надо свечек купить, ладонцу, того да другого, -- помогите, ежели ваша милость будет. Нельзя-с человеку, как собаке какой, умирать. Весь век жил, как люди добрые не живут, -- похороним хоть по крайности... по-христиански...