- Приветик! - сказал я. - Мы знакомы, не правда ли?
      - Ты Быстроглазый, - сказала она. - Но мы не знакомы.
      Все Быстроглазого знают!
      - Сама же сказала: Быстроглазый, - возразил я. - Знакомы, знакомы! Проходим в школе по коридору: ты на меня посмотришь, я - на тебя, а заговорить не заговариваем. Это плохо. Люди должны общаться.
      - Правильно! - Она засмеялась, тряхнула волосами. Очень, скажу вам, мило это у нее получилось. В такую девочку я и сам не прочь бы влюбиться.
      - Тогда садись, поговорим, - сказал я. - Садись вот здесь, на ступеньке. Садись, садись - увидишь, замечательный разговор получится.
      Все оказалось проще, чем я думал: она, оказывается, была готова к разговору и тут же мне об этом сообщила, как только села рядом со мной. Просто чудесно вышло: ей хотелось с кем-нибудь поговорить. Она сидела дома и думала: "Хоть бы кто-нибудь зашел". Ей последнее время без конца хочется разговаривать: жизнь круто изменилась. Но подружкам, видно, ее разговоры уже надоели.
      - Интересно было бы знать поконкретнее, - сказал я, - что это в твоей жизни так изменилось.
      - Не объяснишь, - сказала она. - Никто этого не понимает. Я папу полюбила. То есть он мне не папа, а отчим, уже два года с нами живет. Я с ним никогда не ссорилась, но и не любила его. А на прошлой неделе я посмотрела на него - он как раз картошку чистил, такой смешной, - и поняла, что люблю его. Теперь со мной что-то делается. Мне все время хочется с людьми разговаривать, и все мне кажутся очень милыми.
      Я ей сказал, что она сама милая, самая милая из всех людей, какие мне попадались. И вот почему: никогда ей не придет в голову подумать о человеке какую-нибудь гадость или, скажем, высказаться о нем: "Какой неприятный!" А ведь есть же такие люди, которые на других с таких позиций смотрят.
      Она согласилась, что есть. И так же, как и я, она была возмущена такими людьми. Я спросил ее, не знает ли она моего большущего приятеля Чувала.
      - Нет, а что?
      - Ему тоже все кажутся милыми! - ответил я. - Надо будет тебе с ним поговорить. У вас много общего.
      Но мне не хотелось ее вот так сразу Чувалу передавать. Я начал говорить неожиданное для себя.
      - Мне тоже все кажутся славными, но на меня люди смотрят другими глазами. Говорят, что я проныра, люблю обстряпывать делишки. Но для себя я очень редко что-нибудь делаю, больше для других...
      - Это хорошо! - сказала она. - Я уже все поняла. Тебя обидели. Да? И ты пришел ко мне излить душу.
      - Точно! - сказал я. - Обидели. Глубоко, до слез! - Слезы тут же появились на моих глазах. - И все это так несправедливо! Как будто бы я деляга какой-то. А все зависть и человеческая неблагодарность... Все потому, что я чище и выше других!
      - Нет, нет, - сказала она. - Ты чересчур уж хорошо к себе относишься. Давай разберемся.
      Только этого мне недоставало.
      - Да что разбираться! Что разбираться! - сказал я. - У меня и времени на это нет. Я же целый день ношусь: то одному что-то устраиваю, то другому. Вот уже надо бежать чужого ребенка из колледжа забирать.
      - Так зачем же ты пришел?
      - За одним только словом! - сказал я. - Скажи, вот если б я проходил по школе, а ты шла мне навстречу, ты могла бы обо мне подумать: "Какой славный!"?
      - Господи! Вот только сегодня это было: ты шел по коридору, а я подумала: "Какой славный!"
      - Спасибо, - сказал я. - Больше мне ничего не надо. Кстати, я тебе сейчас устрою разговор с Чувалом. Он должен быть недалеко. Вот уж с ним ты поговоришь так поговоришь. Жди тут, не заходи в квартиру!
      Она кивнула, вид у нее был здорово растерянный.
      Я еще из парадного начал делать знаки Чувалу.
      - А ну бегом! - сказал я.
      Пришлось его втолкнуть в парадное, он сопротивлялся. Хиггинс мне помог. Чувал сдался и побежал вверх. По-моему, он плохо понимал, что с ним происходит.
      - Вот так, Хиггинс, - сказал я, - не хочет он устраивать своих дел. Эгоист. Ты, надеюсь, понял, что я хочу сказать?
      Хиггинс признался, что не понял.
      - Хорошо, Хиггинс, - сказал я, - постараюсь тебе объяснить. Только мысль эта настолько важная, что упаси бог ее изувечить. Не будем ее с наскоку брать. Ты постой возле того дерева, а я постою под этим, и будем надеяться, что мысль моя созреет раньше, чем каштаны.
      Хиггинс отошел и о чем-то своем задумался. А я присел на корточки, подобрал палочку и подсчитал без калькулятора, вычерчивая цифры на земле, сколько полезных дел я мог бы устроить для себя за последние три дня, если бы не старался для других. Я задумался и думал не меньше пяти минут - как мама Хиггинса советовала. Потом я подозвал Хиггинса и выложил перед ним созревшую, гладенькую, как каштан, мысль.
      - Так вот, Хиггинс, - сказал я, - устраивать свои дела - священная обязанность каждого человека. И те, кто думает иначе, ничего в жизни не смыслят. На что надеются такие люди? На то, что их дела будут устраивать другие. А если другим не захочется? Тогда эти люди всю жизнь будут неустроенными и несчастными. Но разве для того, Хиггинс, мы рождаемся на свет, чтобы быть несчастными? Конечно, нет. Мы счастливыми хотим быть. Попробуй кому-нибудь намекнуть, что он будет несчастным. Да человек же распсихуется, начнет обзываться. И будет прав. Но с другой стороны, Хиггинс, разве я могу быть счастливым среди несчастных и неустроенных? Нет! Мне будет жаль их, хоть они и пальцем будут на меня показывать и пронырой обзывать. Это, Хиггинс, таким способом они заставляют меня свои дела устраивать... Но есть еще один вопрос, Хиггинс: что приятней, устраивать свои дела или чужие? Нет-нет, не торопись с ответом. Иди под свое дерево и подумай.
      Я посидел на корточках и почертил палочкой по земле.
      - Нет, Хиггинс, - крикнул я, - не отвечай! Я сам отвечу, потому что тебе не придет в голову то, что мне сейчас пришло.
      Я пошел под каштан Хиггинса и стал ему излагать новую, только что созревшую мысль.
      - Чужие дела, Хиггинс, устраивать приятней, - сообщил я. - Это праздник души. А свои? Не очень приятно. Ты свое дельце устроил, а тебя что-то тревожит. И ты начинаешь новое дельце устраивать, чтоб от тревоги избавиться. И так без конца. Только не всякому разобраться, что его тревожит. Хотя, казалось бы, и дураку должно быть ясно, что тревожит его совесть. Ведь сделать что-то только для себя - это все равно что съесть бутерброд с икрой в парадном, как будто по секрету от других. Ты не пробовал? Не советую. Я однажды съел, так меня три дня совесть мучила. В общем, Хиггинс, окажи мне любезность, позволь мне сварганить для тебя одно дельце: хочу организовать твою жизнь, пристроить тебя к родному человеку. Ты не против?
      Хиггинс поинтересовался, кто его родной человек.
      - Господи, Хиггинс, - сказал я, - конечно, Люсенька Витович. Идем, идем! Не упрямься и не удивляйся. Есть на свете проницательные люди. Они посмотрят - и все поймут: у них зрение такое. Да перестань же упираться! Сосредоточься, потому что тебе тоже придется организовать одно дело для меня.
      Я стал говорить Хиггинсу о том, что меня тревожило последнее время. Обо мне в классе распускают слухи, что я проныра, люблю "обстряпывать", "сварганивать" свои делишки. И кто больше всех об этом говорит? Света Подлубная. Мне Горбылевский донес. Этот услужливый человек обязательно сообщит, если о тебе какую-нибудь гадость скажут. Сразу же позвонит, до завтра не потерпит.
      - Не думай, Хиггинс, - говорил я, - что я влюблен в Свету. Это еще требует проверки, и я при случае проверю, хотя это и дико - влюбляться в человека, который тебя поносит за глаза. Нет, дело не во влюбленности. Дело в другом: я терпеть не могу, когда обо мне какую-нибудь гадость думают. С меня хватит того, что рядом со мной сидит Шпарага и на каждом уроке думает обо мне такие гнусности, что во мне все закипает. И кончится тем, что я его побью, хотя бы мне еще один бойкот грозил. Но что Шпарага? У Шпараги деформированный череп. Ты заметил? Ему плохо в роддоме головку вылепили. Но ведь у Светы какая головка! Какие при этой головке глаза! Какие волосы! Разве мы можем, Хиггинс, допустить чтобы все это поганилось недостойными мыслями?! Тем более что думает она, а скверно живется от этих мыслей мне. Так зайди сегодня вечером к ней, Хиггинс, невзначай, узнать, что задано по физике, и расскажи ей о том, какие благородные мысли я перед тобой сегодня развивал. Они ведь тебя поразили, правда? Ведь тебе хочется рассказать об этом своей маме? Ведь расскажешь, не стерпишь? Так зачем тебе с мамой об этом говорить? Поговори со Светой. И не забудь ей раза три напомнить, что мысли эти - благородные.
      Тут я чуть не уперся носом в двери парадного. Я понял, что все это время мой язык, как пропеллер, нес меня вперед, теперь он втащил меня в парадное, и мы оказались в школе Люсеньки Витович.
      Я сказал Люсеньке, что привел ей завхоза - он все здесь оборудует, доску и прочее. Люсенька обрадовалась Хиггинсу. Они начали обсуждать, где достать доску. О человеке, который устроил их судьбу, они забыли. Я взял за руку Лидочку и ушел. Теперь у меня не было никаких сомнений, что я чище и выше других.
      Я поглядывал на прохожих и прикидывал, кто из них может сравниться со мной. Большинство были никудышные люди: ненадежные, нерасторопные и сплетники порядочные. Мне попались две женщины, которые третью обсуждали: одна из них раза три повторила: "Уж я-то ее знаю!" Хотелось защитить ту, третью женщину от несправедливых наговоров. Попадались и люди, которые пытались быть хорошими и чистыми, - у них были особенные лица и голоса. Были даже и такие, что поглядывали на меня с пренебрежением: я, мол, чище и выше тебя. Я их быстро научился отличать от остальных. Одна такая женщина сказала кому-то в окне: "Здравствуй, милая! Несу тебе то, что обещала", - и посмотрела на меня: вот я какая! Эти люди меня ужасно раздражали: не знал, что у меня столько конкурентов. Один такой, пятиклашка из нашей школы, вел себя особенно нескромно: собрал малышей и рассказывал им сказку. Он только что не кричал: "Любуйтесь мной!" С этим конкурентом я решил разделаться. Я отвесил ему шелобана и сказал:
      - Надо быть скромней!
      - За что ты его? - спросила Лидочка.
      - За хвастовство, - ответил я.
      Я отвел Лидочку домой, вернулся на улицу и стал ждать новых поручений: пусть я сгорю в пламени, как тот мотылек, что тянулся к свету!
      Сейчас же из окна второго этажа одна симпатичная женщина спросила:
      - Быстроглазый, ты, наверно, можешь достать дрожжей?
      - Конечно, - ответил я и пошел за дрожжами.
      Я раздобыл их у своей довольно большой приятельницы, которая в столовой работает. Она с радостью мне их дала. Мы улыбаемся друг другу при встрече, и я как-то ездил для нее за лекарством в дальнюю аптеку.
      - Не для себя, для людей стараюсь, - сказал я, когда брал дрожжи.
      Я принес женщине дрожжи и опять вышел на улицу. Я предчувствовал, что понадоблюсь тут для важного дела.
      О том, как в благодарность за мои добрые дела меня назвали
      дикарем двадцатого века
      Я увидел нашего соседа, - дверь слева, - десятиклассника и эрудита Леню Саса. Сас шел, читая книжку на ходу; голову он держал набок, одно плечо выше другого. Иногда он отрывался от книжки и проверял, не сбился ли с дороги, и каждый раз он жалел, что поднял глаза: вокруг такая ерунда происходила, такая чушь и бестолковщина, что только и оставалось презрительно улыбаться. Я никогда не упускаю случая поговорить с Сасом: он знает много такого, что может пригодиться Дербервилю.
      - Здравствуй, Сас, - сказал я. - Что нового пишут в книгах?
      Сас оторвался от книги, и, конечно, оказалось, что и я и все прочее на улице выглядит очень ерундово: какие-то муж и жена довольно громко ссорились, у акации стояла собака с задранной ногой, а из окна дома неслась громкая музыка. Сас посмотрел на это окно и сказал:
      - Дикари двадцатого века!
      Я уже приготовил блокнот и шарик.
      - Сас, - сказал я, - дай-ка мне название английского графства.
      - Йоркшир, - сказал Сас. - Одного хватит?
      Я сказал:
      - Хватит.
      Не мог же я купить домик для Пегги сразу в двух графствах. Сас догадывается, что я Дербервиль, ему нравится, что я не просто Виталька Бесфамильный, Быстроглазый, а еще и англичанин. Он страшно любопытный, этот эрудит, - вечно расспрашивает, как моего англичанина зовут и в какую эпоху он живет. Он говорит, что на моем месте выбрал бы семнадцатый век эпоху Кромвеля и великих событий. Ну как ему объяснить, что мой Дербервиль живет в разные эпохи? Конечно, иногда получается путаница: по Лондону ходят в длинных плащах и ботфортах, во фраках и цилиндрах; в одно и то же время скачут всадники в шлемах и Дербервиль едет в своем "роллс-ройсе".
      - Послушайте, милорд, - сказал Сас, - почему вы не хотите мне довериться? Я бы вам подобрал литературу по Англии семнадцатого века, мы бы с вами эпоху смоделировали. Такого бы англичанина сотворили! Человека передовых взглядов, но безнадежно влюбленного.
      Я догадываюсь, в кого был бы влюблен этот англичанин Саса: в девушку по имени Нелли. Как раз в это время я заметил Нелли на другой стороне улицы - она шла в сопровождении баскетболиста Ричарда. Сас тоже их заметил и побледнел, улыбка его стала еще презрительней. Еще недавно Нелли встречалась с Сасом и слушала, как Сас читал стихи на трех языках русском, польском и английском, но теперь она ходит с баскетболистом Ричардом Шониным, который стихов читать не умеет, но зато умеет бросать мячи в корзину. И у Ричарда рост. Когда он с Нелли идет по улице, то прохожие, наверно, только об одном думают: "Какая рослая, красивая пара!" А Сас? Метр шестьдесят, больше он не вытянет, хоть бы на цыпочки встал.
      - Вот так, милорд, - сказал Сас - Я очень хорошо представляю себе этого англичанина. Ироничный человек. Когда ему нечего будет сказать, он просто галантно раскланяется.
      Сас снял цилиндр и не очень-то умело поклонился Нелли и Ричарду. Ричард захохотал, а Нелли что-то сердито сказала ему и учтиво ответила Сасу. Я видел: Сас, если захочет, тоже сумеет стать англичанином.
      - Сас, подбери себе английскую фамилию, - сказал я. - Кланяться ты уже умеешь.
      - А вас, милорд, как зовут? Ну же, представьтесь.
      Я представился ему, как англичанин англичанину:
      - Дербервиль, сэр.
      - И вы знаете, сэр, как пишется ваша фамилия? Уверен, что не знаете.
      Сас взял у меня блокнот и написал: "д'Эрбервилль". Может, так правильней, но меня такая фамилия не устраивала: мне нужен Дербервиль с большой буквы.
      - У вас такая библиотека, а вы, сэр, не знаете, как пишется ваша фамилия.
      Сас опять уткнулся в книгу. Как это понимать? Он все еще со мной в компании или сам по себе? Сас пошел от меня, не попрощавшись. Ну и манеры! Он чуть не столкнулся с жильцом нашего дома по имени Митя. Это очень застенчивый человек лет тридцати, он смущается даже меня. Митя о чем-то заговорил с Сасом. Сас кивнул в мою сторону и сказал:
      - Идите к нему, этот сделает... Ты можешь достать лягушек? - спросил меня Сас.
      - Конечно! - ответил я.
      Сасу мой ответ почему-то не понравился. Он стал смеяться неприятным тоненьким смешком и допытываться, есть ли такое, чего бы я не мог достать.
      - Вот ты смеешься, - ответил я, - но ты еще не раз ко мне обратишься.
      Я стал выслушивать Митин рассказ, как он пытался раздобыть лягушек. Он побывал на двух прудах и трех озерах, но лягушек не обнаружил. Попадаются, правда, маленькие, но и те не даются. Митя смотрел на меня, как на человека, который, если захочет, может стать его спасителем: лягушки завтра к утру нужны позарез, жена в больнице, должны анализ делать, а без лягушек нельзя.
      - Ждите меня здесь, - сказал я Мите.
      Я перешел на противоположную сторону улицы, вошел в будку автомата и набрал наш номер.
      - Дед, - спросил я, - кто из наших знакомых имеет отношение к лягушкам?
      - Надо подумать, - ответил дед.
      Он думал долго. Я забеспокоился. И зря. Иной раз случается, что какую-нибудь ерунду трудно достать. Однажды дед целую неделю доставал ходящую куклу для внучки большой бабушкиной приятельницы. Он говорил: "Можно подумать, что я достаю бульдозер".
      Человек, имеющий отношение к лягушкам, конечно же, нашелся.
      - Виталька, - сказал дед, - иди к Пете Башмету. В мединституте есть виварий. Иди и скажи ему, чтобы он тебе раздобыл сколько надо лягушек. А я ему позвоню.
      - Готово! - сказал я Мите, вернувшись. - Мы идем в мединститут.
      Сас вдруг заявил, что идет вместе с нами: он все хочет видеть своими глазами.
      Петя Башмет - закадычный папин друг. В нем росту метр шестьдесят четыре - папа его называет Петя Баш, потому что считает, что фамилия Башмет для него слишком длинная. Они дружат еще со школьных лет. Мне нравится слушать их споры. Они ведут разговор о возможностях и перспективах, о человеческих отношениях и о том, что, между прочим, что-то переменилось, какой-то сдвиг произошел, о том, как это отразится, и о том, не вызовет ли это поголовного увлечения. Послушаешь - и начинаешь понимать, что не так все просто. Особенно мне нравится разговор о революции в науках, которая однако, не затронула некоторые сферы сознания. Иной раз я прошу их поговорить об этом - они соглашаются, и каждый раз получается все интересней. Заканчивается этот разговор всегда одинаково: кто-нибудь из них говорит: "А про мячик мы забыли!" Тогда я приношу им теннисный мячик, и они бросают его друг дружке через стол. Я стою в стороне: мне интересней наблюдать, чем самому играть. Так они забавляются минут десять. И почему мне так нравятся смешные, несерьезные люди?
      Петя Баш оказался не в настроении.
      - А вы с дедом все промышляете? - сказал он. - А ну отвечай, зачем тебе лягушки? Срочное дело у них, видите ли!
      Я ответил:
      - Анализ будут делать жене одного моего большого приятеля.
      - "Большого приятеля", - передразнил он. - Ну и дед у тебя! Когда он угомонится? Я человека вытаскиваю, а он звонит: "Срочное дело!"
      Я промолчал. Вообще на Петю надо поменьше обращать внимания: лягушек он все равно достанет.
      К нам подошла женщина в белом халате, она принесла Пете банку с пластмассовой крышкой.
      - Вот растяпа! - сказал ей Петя о ком-то. - На час нельзя отлучиться. Чуть не угробила мне женщину. Такую женщину! Вы заметили, какая женщина, Евдокия Семеновна!
      Евдокия Семеновна ответила:
      - Еще бы!
      - Но я ее вытащил! - сказал Петя. - Теперь я ее оставлю себе. У меня она не будет травиться. Женюсь на ней: это мое. Я сутки трудился.
      - Имеете полное право, - ответила Евдокия Семеновна. Она, видно, привыкла к Петиным шуткам. Раньше я его разговоры о женитьбе всерьез принимал.
      Петя сунул мне банку, развернул меня и поддал коленкой, хулиган такой.
      - Привет папе!
      Я понесся к двери, но он окликнул меня:
      - Ты не обижаешься?
      - Да вы что! - сказал я. - Человек лягушек достал, а я на него обижаться буду?
      - Скажи, что тебе самцы нужны.
      Я пошел искать человека, имеющего прямое отношение к лягушкам.
      - Трех самцов, - сказал я ему. - И пожалуйста, покрупней.
      Он ухмыльнулся. Он вынес в банке трех лягушек, похожих на бегемотов.
      Кажется, беспомощному Мите захотелось меня расцеловать, когда он их увидел. У него трешница в руке появилась. Я не успел сам отказаться от трешницы.
      - Спрячьте-ка денежку, спрячьте-ка! - заволновался Сас, он поглядывал на меня с опаской: чего доброго выхвачу.
      Я еще раз убедился: окружающие ни шиша во мне не смыслят.
      - Спрячьте, Митя, деньги, - сказал я. - Кланяйтесь от меня вашей жене, когда завтра ее увидите. Я надеюсь, все обойдется благополучно.
      Митя еще раз стал благодарить: от этих лягушек зависит здоровье его жены. Сас и тут помешал мне закончить дело как полагается.
      - Да что вы перед ним рассыпаетесь? Нашли перед кем!
      Митя засмущался, похлопал меня по плечу и ушел.
      - Сас, - спросил я, - неужели я не заслужил, чтобы мне сказали спасибо? Ты же слышал: от этих лягушек зависит жизнь человека.
      - Тоже мне Альберт Швейцер нашелся! - ответил Сас - Ты что, изобрел средство от рака? Или, может, создал искусственную кровь? Ну-ка ответь, какой рост у Олега Блохина?
      Я ответил. Тогда он стал другие вопросы задавать: сколько стоят на барахолке "врангеля"? Какой вес у Теофило Стивенсона? Вопросы были нетрудные. Сас смеялся после каждого ответа тоненьким своим смешком.
      - Ну вот видишь, - сказал он, а фамилию свою написать не умеешь. - Ты просто дикарь двадцатого века.
      Он уткнулся в книжку, постоял немного возле меня, читая, и ушел. Выходило, такой человек, как я, даже не заслуживает, чтоб ему говорили обыкновенные слова - "спасибо" и "до свидания".
      О том, как я запутался в мечтах и понял, что должен заняться
      своим здоровьем. В этой главе делается первая в мире попытка
      классифицировать мечты, а также даются полезные советы,
      касающиеся того, как и о чем мечтать
      "Мы любим помечтать!" - такое название придумала для диспута школьная пионервожатая. Ей поручил провести его во всех шестых классах наш директор, после того как выяснилось, что многие шестиклассники требуют у родителей джинсы за сто восемьдесят рублей. Стало ясно: мы не о том мечтаем.
      Вот мы и учились, как правильно мечтать. Все выступали толково. Кто же не умеет отличить правильную мечту от неправильной? Очень хорошо, если тебе о космосе мечтается или о каком-нибудь общественно полезном деле; если ты мечтаешь о том, чтобы стать врачом или учителем, так это просто замечательно. В общем, говорили то, что полагается. Мишенька себе придумал мечту стать начальником ГАИ. Все в классе смеялись: он терпеть не может гаишников, он говорит, что они папу его преследуют. Пионервожатая выслушивала и хвалила каждого за его мечту. Одна Люсенька Витович, по-моему, правду сказала.
      Пионервожатая и меня спросила:
      - Ну а ты о чем мечтаешь?
      Я заметил, что ей больше всего нравятся мечты на профессиональные темы. Я ответил, что мечтаю стать доктором - в белом халате и в очках.
      - Почему в очках?
      - Не знаю, - ответил я, - так мечтается.
      - А о джинсах, - допытывалась она, - не мечтается?
      - О штатовских или о польских? - спросил я.
      - О штатовских, - сказала она ласково.
      - О штатовских не мечтается, - ответил я.
      Подловить хотела. Представляю, что было бы, если бы я здесь, на диспуте, рассказал о своей настоящей мечте на профессиональную тему.
      В Одесском институте консервной промышленности работает довольно большой приятель моего деда. Вот дед и решил, что мне надо поступать в этот институт. Я скоро стал замечать, что мне нравятся всякие консервы. Не есть я их люблю, нет - вид меня их волнует: баночки, коробочки, этикетки. Всегда жаль портить такое изделие ножом. И вот появилась мечта: нажимаешь кнопку - коробочка открывается, и все за столом ахают. Хорошо, что я об этом ни гугу: пионервожатая решила бы, что Быстроглазый высмеивает важное мероприятие, - пожалуй, родителям бы позвонила. Я был доволен, что избежал опасности. Кажется, полоса неудач миновала. Да и вообще, мечты лучше не выбалтывать. На то они и мечты. От разговоров они тускнеют. Пусть себе мечтается на разные темы - профессиональные, общественно-политические, космические, но об этом лучше помалкивать.
      И никаких портретов! А то на нашей улице в витрине фотоателье выставили портрет придурковатой девицы - фотограф к этому портрету название придумал: "Мечты сбываются". Я человек не застенчивый, но на этот портрет стараюсь не смотреть: неловко. Как-то мне попалась книжка с таким же названием: "Мечты сбываются". Я ее полистал: мне интересно было, о каких мечтах там идет речь. Оказывается, бывают мечты на спортивные и производственные темы, а у одной очень симпатичной девушки рыбнохозяйственная мечта была. Я об этой девушке все в книжке прочитал: рыбнохозяйственная - это же почти консервная.
      Один из наших все же попался, пшенка АИ: уж очень он размечтался, пока шло мероприятие. Он сказал, что мечтает побегать в плавочках по пляжу. Он жмурился, подставлял плечи солнышку, хотя каждому было ясно, что солнце мечтой в класс не затащишь.
      - Неужели у тебя нет большой, серьезной мечты? - спросила пионервожатая.
      Она велела пшенке подумать и к концу мероприятия выбрать себе настоящую мечту, с которой бы не скучно было жить. Но пшенка же не дурак он сказал, что уже у него такая мечта имеется, только что пришла в голову: он мечтает стать водолазом, чтобы исследовать морские глубины. Ему сразу стало холодно, он обхватил плечи руками, зубы его постукивали. Остальные пшенки быстро при помощи троса подняли его на поверхность и стали укорять за то, что он перед погружением плохо оделся и забыл пропустить стаканчик согревающего.
      - Не надо представлений, - сказала пионервожатая, но мечту одобрила.
      К концу мероприятия пришел директор и проверил, не забыла ли пионервожатая кого наделить мечтой. Он убедился, что у каждого из нас теперь была большая, серьезная, настоящая мечта, с которой не скучно жить и хочется творить и дерзать. Директор остался доволен. Он сказал, что мероприятие принесло большую пользу и теперь никому из нас не придет в голову требовать у родителей джинсы за сто восемьдесят рублей. Я стал приглядываться к его карманам: интересно, в каком из них он калькулятор носит? Директор спросил, что это я его так настойчиво рассматриваю.
      - Извините, - сказал я, - а у вас какая мечта? - Я слышал, он мечтает дотянуть до пенсии.
      Он ответил, что мечтает, чтобы все мы выросли настоящими людьми, подлинными мечтателями. Знает, что надо говорить!
      После мероприятия мне захотелось побаловаться, навестить свою живую мечту. Эх, буду мечтать, что в голову взбредет! Намечтаю такого, что ни на одном диспуте не расскажешь.
      Я примечал, где что продается: засек государственную картошку по двенадцать копеек, прекрасные консервированные томаты и тонкие сосиски. Мне открыла старушка и, как всегда, проговорила:
      - А, тимуровец!
      Марина кормила Максимку из бутылочки с соской. Вид у нее был усталый. Я рассказал о картошке, томатах и сосисках. Она сказала:
      - Все тащи, - и дала мне авоську.
      Картошки я купил двенадцать килограммов. Когда я пристроил поверх картошки сосиски, а левой рукой прижал к боку банку с томатами, я очень хорошо понял, что это такое - "мечты сбываются". Но я не дохляк управился. Я притащил и спросил:
      - Какие еще трудности?
      Мы уложили Максимку в коляску, снесли его вниз по лестнице, и я полтора часа присматривал за ним, пока Марина отдыхала. С Вадимом мы так и не увиделись: он был на дежурстве.
      По дороге домой ко мне прицепилась Шпарагина песенка: "Весел я..." Я напевал ее довольно громко, прохожие обращали внимание, а какая-то рожа в окне приложила палец к виску и повертела. Я попытался избавиться от этой песенки, но у меня не получилось. Я забывался и начинал опять: "Весел я..." "Нехорошо!" - подумалось мне. Я очень кстати вспомнил, что знаю неплохой способ, как избавляться от прилипчивых мелодий: нужно думать об интересном. И я стал думать. Песенка уже не напевалась, только рука иногда сама собой выдергивалась из кармана: дирижировать ей хотелось. Прохожие и это подметили. Но как совладать с рукой, я способа не знал. И вот я шел, стараясь, чтобы рука не очень-то своевольничала, и вдруг спохватился: да я же мечтаю! Мечта была странной: будто я доктор в очках, похожий немного на Вадима, немного на Петю Баша, будто я работаю на кафедре реанимации и на "скорой помощи" сразу - но, может, это была одна и та же организация, я как следует не разобрался, - и вот я "вытаскиваю" одного за другим "оттуда", а они меня благодарят: "Спасибо, доктор!" "До свидания, доктор!" - тоже никто из них не забывает сказать. А где же моя консервная? Ее уже не было. Я понял, что запутался в мечтах и опять подумал: "Нехорошо!" Я попытался вернуться к своей старой, консервной мечте - не получилось! Вот тут я начал понимать отчетливо, что со мной неладно: моя жизнь несется неизвестно куда, как корабль, сорванный в бурю с якоря. Догадки начали мелькать, и сердце так застучало, как будто бы у меня их два: в левом и в правом ухе.
      Пора разобраться! Мне и совет мамы Хиггинса припомнился - о том, как человеку необходимо хоть пять минут в день посидеть и подумать. Я начал было тут же думать - стоя, но вдруг спохватился: а вдруг стоя неправильно думается? Я сел на скамейку в том самом скверике, что у старинной церквушки. И сразу начало думаться очень отчетливо: "Ты уже давно совершаешь необъяснимые поступки..." Все эти поступки припомнились... Как я Свету полтора часа прождал только для того, чтобы сказать ей "ду ю спик инглиш"; как отдал пшенке ни с того ни с сего жвачку, которая мне самому нужна была; как расплевался с телефонщиками и лишил себя телефонных разговоров. А теперь? Уже четыре дня дежурю у домов номер тридцать шесть, тридцать четыре и тридцать восемь - жду поручений, хотя на фига мне это нужно? Ел невкусное рагу - на кой мне это? Было ясно: я совершаю бессмысленные, ненормальные поступки, и чем дальше, тем этих поступков больше и тем они ненормальней. "Тут уже можно ставить диагноз, - подумал я. - Вот и песенку распевал на улице - симптом!" Я стал прикидывать, отчего это могло случиться, и не мог понять. Вспомнилось только, как я трахнулся головой о ступеньку. Других причин я не находил. Я ощупал то место на голове, которое ушиб. Уже не болело. "Удар сделал свое дело", подумал я.
      Потом начало думаться странное, совсем не имеющее отношения к жизни. Почему меня зовут Виталькой, а не Аркашкой, скажем, или Маратом? Почему моя мама и папа поженились? Не поженись они - и меня бы не было на свете. Почему я такой, а не другой какой-нибудь? И больше всего меня удивляло, что я совершенно случайно оказался в нашем доме. В моем кресле мог бы сидеть какой-нибудь Аркашка, человек поудачливей меня. И он бы, наверно, думал, что это ему полагается: папа, мама, преданный дед и кресло. И дед любил бы его ничуть не меньше, чем любил бы какого-нибудь Витальку. Оказывается, я случайность. И значит, что бы со мной ни случилось, - не имеет значения. Я сразу повеселел: мне все равно. Я поднялся со скамейки и пошел домой, напевая Шпарагину песенку. Дома бабушка спросила, отчего это я такой веселый.