Три портрета - Дербервиля. До сих пор не могу понять, как Чувал обо всем догадался: и как Дербервиль в любимом кресле сидит, и как трубку свою любимую курит, и фрак был такой, какой Дербервиль любит носить, только на одном портрете неточность была: перстень на безымянном пальце Дербервилю пририсовал - Дербервиль терпеть не может перстней. "Подслушивает он меня, что ли?" - подумал я. Но самым удивительным был седьмой портрет: не Дербервиль, не Быстроглазый, но точь-в-точь я. И знаете где? На крыше! И на ногах кроссовки! Сидел этот не Дербервиль, не Быстроглазый, но похожий на меня на краю крыши, свесив ноги, и вслушивался, не раздастся ли дудение детского шарика. "Умеет мысли читать! - решил я. - Ай да Чувал!"
      - Он любит тебя, - сказала мама Чувала.
      Она все это время за моей спиной стояла. Она забавная: ходит в нашу школьную столовую сырки покупать. Иногда она заносит сырок Чувалу. Он всегда смущается, шепчет: "Мама, да иди ты со своим сырком!" Она отвечает: "Ну, ты чудак", кладет сырок на парту и уходит. Насмешники наши Чувала после этого спрашивают: "Что, мамочка сырок принесла?" У Чувала щеки розовеют. И чего стесняться? Мне бабушка тоже иной раз поесть в школу приносит. Я говорю: "Бабуля, что так мало?" Бывает, в сумку загляну: может, там что-нибудь лежит для сюрприза? Зрители, конечно, тоже собираются. Но надо мной не смеются. Наоборот, говорят: "Вот дает!"
      Я не поверил матери Чувала, что Чувал меня любит. Что я ему, родственник?
      - Правда, правда, - сказала мама Чувала. - Любит. Ты его защищаешь. Если б не ты, он бы до сих пор одни крыши рисовал.
      Я подумал: "Наверно, она меня с моим папой путает. Впрочем, почему бы ему меня не любить? Ведь бросился же он меня защищать".
      Я начал говорить. Я сам удивлялся своим словам.
      - Вот есть люди, - говорил я, - так что за радость с ними общаться? Они тебе ногой поддадут или шакалом обзовут, с ними начеку все время надо быть. Но Чувал не такой. С ним за партой сидеть - радость, потому что знаешь: он никакой гадости о тебе не думает. И вообще - скромность. Сидит человек, рисует. Он, может быть, талант, а он об этом совсем не думает... Он рисует и радуется, если кто-нибудь на его рисунки посмотрит... А уж защитить товарища - это он умеет, себя не пожалеет! Я вам советую, сказал я, - сырки ему в класс не носить. Не такой он человек, чтоб ему сырки носить. Его уже "маменькиным сырком" дразнят.
      - Я учту это, - сказала она.
      Я опять доверился своим ногам. До чего ж деловой вид у меня был! Какая-то женщина даже посторонилась, пропуская меня. Наверно, решила, что я спешу к больной бабушке. Ноги мои на этот раз привели меня к дому Хиггинса. Но к Хиггинсу я заходить не стал: все таким же деловым шагом перешел на другую сторону улицы и вошел в парадное, что напротив дома Хиггинса. Оттуда я вел наблюдение, пока не появились Хиггинс и Чувал. Чувал нес папку в руке (конечно, с рисунками), а Хиггинс ему что-то говорил - два раза они коснулись плечами друг друга. Теперь можно было уходить. Получалось: важное дело, ради которого я торопился, уже сделано. Опять я шел по-деловому. Теперь меня воспоминания начали преследовать - о Чувале разное вспоминалось. И хотя бы только вспоминалось, а то и представлялось. Например, вот такое: он бежит за мной со своим ужасным завтраком в руке и умоляет: "Быстроглазый, съешь, пожалуйста!" А я отвечаю: "И не проси!" "Может, я на ходу вздремнул, и мне приснилось? подумал я. - Ох, неладно со мной! Что за жизнь я сегодня веду? Путаную, бесцельную. Можно подумать, кто-то по радио мной управляет. Может, Мишенька такой передатчик на барахолке приобрел и теперь шкодничает?"
      Я знаю очень хороший способ, как избавиться от неприятных воспоминаний: нужно выпить газировки.
      По крайней мере, теперь уж я знал, куда иду, и знал, что по важному делу, но прохожие этого не понимали: кто-то мне крикнул вслед:
      - Чего прешься на людей!
      Я выпил стакан газировки - помогло. Но было понятно: неприятные воспоминания притаились и готовы снова на меня наброситься. Я попросил продавщицу налить мне еще стакан, выпил и постоял, проверяя, достаточно ли. Женщина держала стакан наготове под мензуркой с сиропом.
      - Еще один, - сказал я. - Последний.
      - Я тебе сейчас скажу, что ты ел, - пообещала продавщица.
      Я выпил третий стакан. В самый раз - залил.
      - Тертый голландский сыр с майонезом и чесноком? - спросила женщина.
      - Точно! - сказал я. - И как вы догадались?
      - Э, милый, поживи с мое.
      Женщина начала прищелкивать языком: раз прищелкнула, второй, третий. Она заерзала на табуретке.
      - Что случилось? - спросил я.
      - Да вот навязчивые мысли.
      - Я это понимаю, - сказал я. - Со мной тоже случается.
      - Пришло в голову, что неплохо бы съесть пирожок. Теперь, пока не съем, не успокоюсь. Сбегай, я тебя прошу.
      Я принес ей пирожок, продавщица стала есть, но я все почему-то не уходил.
      - Ты не в себе, - сказала она, - я точно вижу.
      - Один вот, - сказал я. - Одинок, как дерево в лесу.
      - Это почему же как дерево?
      - Художественный образ, - объяснил я. - Деревьев в лесу много, но каждое само по себе растет.
      Мы долго смотрели на прохожих.
      - Я тоже одна. Детей одна растила. Внуки, правда, есть. Но это же не заменит. Человеку всегда, до самой старости, личная жизнь нужна. Ты это запомни!
      - Обязательно, - сказал я. - У меня так: одни со мной не прочь дружить, но я с ними не хочу, а есть такие, с которыми я хочу, так у них своя компания. В чужую компанию, знаете, не очень любят новых принимать.
      - У меня точно так же! - сказала женщина. - Да ты становись сюда.
      Мы стали вдвоем торговать: она наливала и стаканы мыла, а я брал деньги и сдачу выдавал.
      - Есть один пенсионер, очень моложавый. Я бы не прочь за него выйти, но он говорит, что таких, как была его покойная жена, больше на свете нет. Он только вот, как ты, поговорить подходит... А я, может, и не хуже его жены - откуда он знает?
      - Вот именно! - сказал я.
      - А другой и не пенсионер еще, и очень на мне жениться хочет, да у меня к нему сердце не лежит. Я же вижу: деспот он.
      - Один человек, - сказал я, - все в чувствах своих разбирается, дружить со мной или нет. Как вы это находите?
      - А что, правильно делает! Я тоже так! Если в чувствах не разобраться, можно влипнуть.
      Она мне рассказала, как однажды чуть не влипла.
      - Но все-таки надо поскорей разбираться, - сказал я, - а не тянуть волынку. У меня есть одна компания на примете, куда меня с удовольствием возьмут. Вообще-то люди тянутся ко мне...
      - А вот это точно! - сказала она. - В чувствах надо разбираться побыстрей. Человек не может без конца ждать. Есть и другие объекты.
      - Вы посмотрите, что получается, - сказал я. - С некоторыми людьми даже молчать интересно. К некоторым интересно зайти, даже когда их нет дома: рисунки можно посмотреть или с мамой его поговорить. Все с такими людьми интересно! Вспоминать о таком человеке приятно! Другие же только и умеют злиться, пинаться и завидовать. Разве это человеческие отношения?! Дружить с такими - зря время терять.
      - Не дружи! - сказала женщина. - Не нравится человек - не подходи: пожалеешь потом.
      Еще с полчаса я помогал женщине продавать воду. Я чувствовал, что обрел душевное равновесие, никакие воспоминания меня больше не беспокоили. Теперь говорила одна женщина. Она мне объясняла, какая у нее тонкая работа - какой нужен глазомер, как нужно каждое слово взвешивать, даже мурлатой или заспанной и то нельзя быть: скандалов не оберешься! Взялся с людьми работать, так держись. Она меня пригласила захаживать к ней под зонтик. Я сказал:
      - Обязательно.
      Когда я возвращался домой, меня пытались убить: слишком поздно я заметил "Жигули" Мишенькиного папы. Мишенька сидел рядом со своим отцом, который недавно защитил тему, купил себе модные часы с браслетом, а месяц тому назад еще и "Жигули". Мишеньке, конечно, было чем меня убивать. На заднем сиденье наслаждались ездой три подлизы: Горбылевский, Марат Васильев и какой-то бестелефонный приблудыш из параллельного класса. Я слишком поздно сориентировался - Мишенька поймал меня взглядом и стал убивать. Подлизы ему помогали: показывали на меня пальцами и хохотали. Можно было подумать, что все они кричат: "А-а! Завидуешь!" Так попасться! Мишенька, наверно, думал, что убил меня. Но я остался жив. Я, правда, зашатался, но сразу же взял себя в руки. У меня появился план мести.
      Дома я поставил свой магнитофон на стул, а стул придвинул к телефонному столику. Теперь надо было подождать, чтобы Мишенька вернулся домой.
      Мой брат Генка вместе со жвачками прислал мне кассету с редчайшей записью: крик человека из фильма ужасов. Не знаю, кто записал этот крик, где Генка эту запись достал, но я, наверно, первый придумал ей применение. Я набрал Мишенькин номер и, когда Мишенька подошел к телефону, сказал ему: "Шавка". Потом я стал ждать ответного Мишенькиного звонка, покуривая дербервильскую трубку. Когда телефон зазвонил, я принялся за дело. Я замечательно управился с двумя аппаратами - те, кто изобрел телефон и магнитофон, могли бы порадоваться: не зря старались. Я держал трубку перед магнитофоном. Я его на полную громкость включил. Крик разнесся по квартире и дальше помчался через открытую форточку: кричал человек нечеловеческим голосом - пронзительно и жалобно, молил, возмущался, всхлипывал, пока не умер. Я положил трубку на рычаг, выключил магнитофон и выглянул на улицу: на тротуарах стояли люди с задранными головами. Вбежала бабушка, держась за сердце и охая, потом раздался громкий долгий звонок в дверь: прибежал кто-то из соседей поинтересоваться, что случилось. Наконец-то я совершил нормальный, легко объяснимый поступок! Мне уже не казалось, что со мной неладно.
      Но радость моя была преждевременной.
      О том, как я сошелся с человеком, коллекцией и жизнью которого
      распоряжался Высокий Смысл
      На следующий день я отправился врачевать свою душу музыкой. Но прежде чем рассказать, что из этого получилось, я должен вас познакомить с Геннадием Матвеевичем.
      Наш благополучный дом ко всему еще и музыкальный: он укомплектован прекрасным немецким пианино, которому цены нет, и стереофонической радиолой "Симфония" за триста пятьдесят рублей (о магнитофоне вы уже знаете).
      Пианино дед приобрел по дешевке в тысяча десятьсот сорок пятом году для меня: он был уверен, что рано или поздно я появлюсь на свете. И как видите, я появился, но надежд деда не оправдал. Моя учительница музыки, интеллигентная старушка, намекала деду, что я не туда, куда надо, колочу и чересчур уж сильно, но дед не хотел понимать ее намеков: очень ему нравилось смотреть на меня, когда я за инструментом. Дед говорил старушке:
      - Ничего, тренируйте его, он научится.
      Тогда я посоветовал моей учительнице, чтоб она поговорила с папой. И вскоре состоялся наш последний урок. У моей старой учительницы был торжественный вид, она сидела рядом со мной, как всегда, держась прямо, а я наигрывал и напевал песенку: "Быстроногий, быстроглазый собирал металлолом". Она меня поправляла, подпевала, под конец мы спели эту песенку вдвоем под мой безукоризненный аккомпанемент. Учительница сказала:
      - Все-таки ты чему-то научился.
      Мы оба радовались нашей разлуке. Теперь, когда я бываю на именинах в доме, где есть инструмент, я исполняю эту песенку, и это всегда оказывается лучшим номером. А пианино стоит у нас, как и стояло: кому охота выносить из дому хорошую вещь? Иногда к нему подсаживается папа и наигрывает что-нибудь на слух, его пальцы не тарабанят по клавишам, а извлекают звуки вдумчиво и с толком, но когда кто-нибудь заходит в комнату, пана перестает играть и опускает крышку.
      "Симфонию" тоже приобрел дед, после того как я ему объяснил, что наш дом недоукомплектован. Я созвал телефонщиков, чтоб они посмотрели новую вещицу. Это мое мероприятие принесло государству семьсот рублей: вскоре у Горбылевского и Мишеньки тоже появилась "Симфония". Они тоже устроили показ новой вещицы, и, хотя они хвастались при этом вовсю, я их не осуждал: кто бы стал покупать дорогую вещь, если бы нельзя было похвастаться? Но Марат Васильев начал вести себя не по правилам - он заявил, что терпеть не может музыки. Вот тут Мишенька его и убил. Он сказал:
      - И зря: твой папа вполне мог бы тебе купить губную гармошку за рубль.
      "Симфонией" заинтересовался один папа: он стал собирать пластинки, по вечерам устраивал для себя концерты, на этих концертах он и меня заставлял присутствовать. Он шутил:
      - Музыка врачует душу - посиди.
      Было немного обидно: что же, у меня такая душа, что ее врачевать надо? Больше всего папе нравится неоконченная симфония Шуберта и музыка к "Розамунде" - он чаще других прослушивает эту пластинку, а однажды, когда вертелась эта симфония, которую Шуберт, слава богу, не окончил, когда скрипки выделывали одно, а какие-то басовитые инструменты другое, чтоб доказать, что и они не хуже, а писклявая дудка, на которой мальчишка баловался, в это время свою линию гнула и доказывала, что все на свете ерунда, кроме ее писка, - однажды в этом самом месте, папа схватил меня за руку и сказал:
      - Ты посмотри, что делает!
      Он стал рукой по-дирижерски помахивать. Я подумал: "Ну и Шуберт! Давно, понимаете ли, умер, а папу заставляет дергать рукой и гримасничать". Кто бы мог подумать, что благодаря этим принудительным концертам в моей коллекции появятся редчайшие марки?
      В прошлом учебном году в нашей школе появился высокий старик с раскатистым голосом, которым он умел громко шептать, тихо кричать и говорить так, что казалось, будто он поет. За ним по коридору увязывалась малышня. Выяснилось, что старик этот руководит драмкружком в школе.
      На школьном вечере скоро показали пьесу о разведчиках. Старик пришел на вечер со своей женой; он усадил ее в первом ряду, сам то и дело к ней подсаживался, но вскоре опять уходил, наверно, давать указания актерам. И старик и его жена были взволнованы, переглядывались, старушка все время кивала мужу: не волнуйся, мол, все идет хорошо. А на сцене чепуха происходила: главного, самого храброго разведчика изображал Димка Вахромеев из 8-го "А". Ему отец однажды на улице по мордасам надавал. В другой раз я слышал, как отец воспитывал его дома, похоже, ремнем, а Димка, как какой-нибудь четвероклассник со слабой психикой, кричал: "Ой, папа! Ой, больно!" Зато на сцене он ходил с таким видом, будто никому никогда в голову не приходило охаживать его ремнем, засовывал руки в карманы и раскачивался взад-вперед, - и весь зал должен был смотреть на это, никто не мог его одернуть. Другой разведчик тоже хорош был, известный жадюга Шкляев из 7-го "Б". В этой пьесе он подарил одному солдату трофейный аккордеон. Зато пленного немца изображал тихий и правдивый семиклассник: он вел себя скромно и хорошо соображал, где что надо делать: разведчики еще и кляп не успевали приготовить, а он уже раскрывал рот. Было ясно: старик роли распределил неправильно. И я тогда же на вечере решил: чем этот Димка перед всей школой будет воображать, так уж лучше я.
      Я расспросил симпатичного семиклассника, который немца изображал, как записаться в драмкружок. Он сказал:
      - Это просто, но такого малорослого, как ты, Геннадий Матвеевич вряд ли возьмет. - Но потом добавил: - Может, на роль Добчинского или Бобчинского.
      Я начал расспрашивать в классе, нет ли у кого журнала о театре. Ни у кого не оказалось. Тогда я захватил с собой из дому номер "Советского экрана". После уроков я с этим журналом пришел в пионерскую комнату, где собирались на репетицию драмкружковцы. Я поиграл в шашки с одним семиклассником, который пришел посмотреть, как пьесу будут ставить, но потом я игру оставил и стал ходить по пионерской комнате не очень близко, но и не очень далеко от Геннадия Матвеевича, и в это время я внимательно читал журнал.
      Геннадий Матвеевич подошел и спросил:
      - Ты любишь кино?
      - Не только кино, - ответил я, - но и театр.
      И чтоб Геннадий Матвеевич не сомневался, я ему показал портрет артиста Ульянова. Когда в школе устраивают культпоход в театр, я билет покупаю, чтобы классный руководитель не нервничала, но в театре я был только один раз - мы шумели, кто-то додумался стрелять по ногам артистов из резинки. Нетрудно было додуматься: ноги у них были обтянуты трико. Особенно интересно прошло последнее действие. После спектакля женщина какая-то со сцены нас стыдила.
      - Прекрасный актер! - сказал я об Ульянове. - Отточенное мастерство.
      - Ах, зачем это! - сказал Геннадий Матвеевич и пошел проделывать фокусы голосом. - Зачем эти наивные хитрости! - Он выхватил у меня журнал и швырнул на стол. - Если тебе нравится театр, так иди на сцену! Попробуй себя! И ты иди, мальчик! - сказал он семикласснику. - Я же вижу: тебя это волнует!
      Я поднялся на сцену и запрыгал на одной ноге, ступню другой ноги я придерживал рукой у самого кармана; потом, когда все начали на меня смотреть, я засунул ступню в карман - я не прочь был выступить с этим номером. Но Геннадий Матвеевич остановил меня:
      - У нас не цирк.
      Он усадил всех за стол и стал читать пьесу: он изображал голосом и движениями, он объяснял, что это за люди такие - Городничий, Земляника, Хлестаков и все прочие.
      Геннадий Матвеевич решил попробовать меня на роль Бобчинского.
      - "Чрезвычайное происшествие, - начал я читать дербервилевским голосом. - Приходим с Петром Ивановичем в гостиницу..."
      Все засмеялись.
      Мне нравилось на репетициях. Геннадий Матвеевич следил, чтобы я не очень-то раскачивался взад-вперед и не совал то и дело руки в карманы. Димка Вахромеев - он изображал Городничего - всегда зло на меня смотрел, когда я это проделывал: считал, что только ему можно. Пришлось перестать раскачиваться. Но я решил: когда будем выступать перед зрителями, я все равно наверстаю.
      Мы с папой заделались театралами. Один актер в театре так же, как мы с Димкой, любил раскачиваться взад-вперед, еще он здорово умел руки воздевать - я на репетициях точно так же стал делать; у другого актера я научился ходить мелкими шажками и цыкать зубом. Шажки Геннадий Матвеевич оставил, а цыкать запретил.
      Спектакль наш состоялся в конце учебного года. Дед, папа и мама пришли смотреть. Опять Геннадий Матвеевич волновался, опять в первом ряду сидела его старенькая жена и успокаивала его взглядом. В зале было много хохоту, особенно когда мы с Димкой долго стояли друг против друга и раскачивались. После спектакля Геннадий Матвеевич каждого из нас обнял и расцеловал, мне он сказал:
      - Виталий, поздравляю! Это успех!
      Он прослезился, а уж когда в комнату, где мы толпились, прибежала какая-то семиклассница и преподнесла нашему руководителю букет роз, Геннадию Матвеевичу пришлось достать платок и вытереть себе глаза. Потом я узнал: цветы прислал папа. Дома он рассказывал, что смотрел не столько на сцену, сколько на "этих старых людей".
      В тот же вечер Геннадий Матвеевич пригласил меня к себе домой:
      - Виталий, составь компанию старому артисту.
      Он познакомил меня со своей женой, и мы пошли по городу, справлявшему, по всем приметам, какой-то праздник: тихие предвечерние улицы украшены были нежной зеленью, которая кое-где отливала золотом.
      Жили старики в коммунальной квартире, в комнате с одним окном; мебель в ней стояла старая, половичок на полу был замызганный, с чернильным пятном, которое выводили, да не вывели; коврик над кроватью был линялый, кое-где из него нитки торчали - хотелось его причесать. Быстроглазый сразу разглядел филателистический каталог на письменном столе, и уже о нем не забывал и все старался угадать, где Геннадий Матвеевич коллекцию держит.
      Меня угощали чаем с творожным печеньем. Чашки все три были разные, одна со щербинкой; ложки - тоже разные, но я все-таки верил, что коллекция должна быть настоящей. Разговор шел о театре, а хотелось его на марочные дела перевести. Разносилось похожее на пение:
      - Ты, Виталий, удивительно Бобчинского сыграл, никто еще эту роль так не трактовал. Твой Бобчинский держится как английский лорд. Но он же не лорд. Где уж там! Вот и получился комический эффект. Ты это интуитивно схватил.
      Я старался держаться солидно, только вот ко мне прицепились слова "между прочим".
      - Между прочим, я понимаю, - говорил я, - что такое "интуитивно". Вы не беспокойтесь, что я не пойму. У нас дома полно словарей, и папа следит, чтобы я в них заглядывал. Я знаю, что такое "интуитивно", "экспрессивно" и даже "сентенциозно". Вы слышали это слово?
      - Да, - сказал Геннадий Матвеевич, - лет сорок тому назад я это слово употреблял и думал, что становлюсь от этого умнее.
      Он, конечно, неправильно рассуждал: если ты говоришь "сентенциозно", то сразу видно, что ты не дурак и человек начитанный. Но спорить я не стал.
      - Между прочим, - сказал я, - в умственном отношении очень хорошо заниматься коллекционированием марок.
      - Бесспорно, - сказал Геннадий Матвеевич. - А как насчет музыки? Музыкой ты увлекаешься?
      - Еще бы, - сказал я, - музыка врачует душу! Между прочим, я не только музыкой интересуюсь. Коллекционирование марок тоже хорошее хобби.
      Но о марках Геннадий Матвеевич как бы не слышал: поставил на стол какой-то допотопный проигрыватель, пластиночку установил - не стереофоническую, не долгоиграющую, а тоже допотопную. Но все получилось: пластинка завертелась, музыка зазвучала.
      - "Розамундочка"! - закричал я. - Вы тоже это любите?
      Я скромненько, одной кистью, подирижировал, потом посидел в задумчивости.
      - Что делает! - сказал я.
      Геннадий Матвеевич согласился, кивнул.
      - Так ты, значит, в самом деле интересуешься музыкой, - сказал он, когда Шуберт умолк. - Что ж, перейдем к маркам. Ты так наивно, по своему обыкновению, намекал. Но я таких намеков не понимаю - имей это в виду.
      Коллекция находилась в тумбе письменного стола. Она была удивительной! В образцовом состоянии.
      - Виталий, - сказал Геннадий Матвеевич, - этой коллекции больше сорока лет. Это единственное, что мне в жизни удалось довести до конца. Но не будем хныкать: другим и этого не удается.
      Мы поговорили о марках. Геннадий Матвеевич понял, что я не профан. Я листал кляссеры, как полагается: не цапал, не дряпал, не пожирал глазами, а любовался радостно и хорошо понимал, в честь чего это на улице сегодня праздник справлялся. Это был праздник филателии! И голос Геннадия Матвеевича был украшением этого праздника - как он озорничал, как обещал еще новое веселье! Но и вникнуть в то, что этот голос произносил, тоже было интересно.
      - Почему, Виталий, я тебя выделил из всех ребят? Вот загадка. И Зиночка тоже тебя выделила. Почему?
      Я знал почему, но не стал объяснять. Люди тянутся ко мне, им нравится со мной общаться и одаривать меня - я это давно заметил.
      - Ты не представляешь, Виталий, какой сегодня день. Знаменательный для меня день, торжественный. С юности я мечтал поставить "Ревизора" - и вот осуществилось. Пусть теперь, когда я на пенсии. Раньше никак нельзя было: я играл добрых королей и других симпатичных людей, которых понимал и которым сочувствовал. Но меня не все понимали. Люди, от которых это зависело, не могли поверить, что я могу потянуть "Ревизора". Но все-таки осуществилось! И вот цветы. Никогда, Виталий, никогда ничто не сбывается так, как мы себе это представляем. Вот и все, я сказал свой монолог. Я привел тебя, чтобы был слушатель. Руководствуясь наивной хитростью. Но сейчас мы все поправим: сделаем вид, что я привел тебя в этот дом, чтобы подарить тебе... Ну, скажем, три редкие марки.
      Они лежали отдельно, эти три марки, в конверте. Редчайшие. Мне хотелось улизнуть куда-нибудь и долго, сколько захочется, рассматривать их. Но прежде надо было выслушать еще один монолог. Этот монолог произносился вполголоса. Геннадий Матвеевич держал перед собой коллекцию, то вытягивал руки с альбомами, то к груди подносил.
      - Ты знаешь, Виталий, какая цена этой коллекции? Догадываешься, правда? Сумму мы не будем называть, чтоб не потрясать воображения. Можно было бы продать всю, можно было бы продать часть, но я решил оставить. Видишь ли, сорок лет я собирал эти марки, так почему же сейчас, когда мы стары, это собирание должно лишиться своего смысла? Ты понимаешь, о чем я говорю? О том, что жизнь человека от начала до конца должна подчиняться высокому смыслу.
      О высоком смысле я кое-что знал из тех историй, которые папа печатал на машинке (только там эти слова с большой буквы писались). Но ни за что бы я не поверил, что в жизни можно встретить человека, который с этим самым Высоким Смыслом советуется, продать ему марки или нет. Да кто его видел? Может, это выдумка и больше ничего. Нет, не научный это был подход.
      - Зиночка не понимает, - продолжал Геннадий Матвеевич. - Она хочет, чтобы я часть коллекции ликвидировал и чтобы на эти деньги мы ездили по свету и поддерживали свое здоровье.
      - Не всю же, - сказала жена Геннадия Матвеевича.
      - Ну, подумаем, подумаем, - сказал он.
      Я вздохнул и стал смотреть в окно. Во дворе белье сушилось. Я не сомневался, чье оно: из той же компании, что половичок и коврик. Жаль было старых людей: могли бы жить по-человечески.
      Мы договорились с Геннадием Матвеевичем, что я его буду навещать во второе и четвертое воскресенье каждого месяца.
      В последний раз, когда я был у Геннадия Матвеевича, он мне сообщил, что решил ликвидировать часть коллекции. Он все обдумал. Теперь, когда он поставил "Ревизора", можно это сделать. Он поедет в Москву вместе с Зиночкой и привезет оттуда много денег. На эти деньги остаток дней своих они будут путешествовать.
      О том, как, врачуя душу музыкой, я пополнил свою коллекцию
      редчайшими марками. В конце этой главы вы найдете размышления,
      касающиеся природы Высокого Смысла
      Во второе и четвертое воскресенье каждого месяца в нашем городе проводится филателистический праздник. В эти дни я люблю быть нарядным.
      На этот раз я надел дербервилевский кримпленовый костюм и пышным узлом повязал дербервилевский галстук.
      На улице праздник был виден во всем: две сентябрьские хорошо подобранные чистенькие тучки вывешены были в небе, пониже мир украшала телевизионная вышка, вымытая предпраздничным дождем, прохожие тащили кто в одной, кто в обеих руках консервированные томаты в красивых банках с блестящими крышками. Я прошел мимо двух моих недоброжелателей, которые высказывались по поводу моего галстука и, видно, жалели, что нет у них ничего подходящего под рукой, чтоб запустить в меня. "В Лондоне нет порядка, - подумал Дербервиль. - Чернь обнаглела".
      В доме у Геннадия Матвеевича были большие перемены: вместо коврика, который можно было причесывать, над кроватью висел другой - с узорами, напоминающими то ли бутылки, то ли пингвинов; вместо половичка с чернильными пятнами лежала вполне приличная вещица, на которой хотелось постоять. Да что там! Шкаф новый стоял! Новая настольная лампа на письменном столе изгибалась по-лебединому! Много еще я заметил перемен.
      А вот Геннадий Матвеевич лежал в постели.
      - Виталий, - сказал он, - я прилег ненадолго, чтоб не улечься навсегда. Садись возле этой лежанки и не смотри на Зиночку, пока глаза у нее не просохнут. Ты удивишься, когда узнаешь, из-за чего она плачет.
      У жены Геннадия Матвеевича глаза в самом деле были заплаканы. Она начала разрезать диковинный торт - наверно, московское изделие, - открыла коробку с диковинными пирожными.
      - Мы теперь богачи! - сказал Геннадий Матвеевич. - Зиночку это взволновало: она боится, что мы не успеем истратить все наши деньги. Попрекает меня: "Почему ты раньше не продал марки?"
      - Ну уж! - сказала жена Геннадия Матвеевича. - Не попрекаю я! Но обидно - это правда.
      Мы пили чай с диковинным тортом и необыкновенными пирожными. Геннадий Матвеевич не стал садиться за стол, а устроился, сидя в постели. Он все говорил о сюрпризах, которые меня ожидают. "Как хорошо, - думал я, - быть достойным человеком: достойному человеку сюрпризы готовят, ради него вон какой тортище разрезают". Сюрпризов оказалось два: красивая авторучка с золотым пером - такой ни у кого в нашем классе нет - и двенадцать марок, о каких я даже не мечтал.
      Мы рассматривали мои новые марки и говорили о них - они заслуживали долгого разговора; ручку мы разок дали подержать жене Геннадия Матвеевича - она провела блестящим колпачком себе по щеке и сказала: "Ах какая!" Тут я не выдержал, забрал у нее ручку и себе по щеке провел. И чего было торопиться?
      Потом была музыка. Проигрыватель был все тот же, из далекой эпохи, но пластинка звучала новая, концерт Сен-Санса. Геннадий Матвеевич предупредил, что во второй части будет одна изумительная тема. Сен-Санс он вроде Шуберта: с разговорами подступает, все он доказывал, что хотя кругом и хорошо, и филателический праздник на улице, и марки в конверте, и паркеровская ручка на столе лежит, но все же... Я взглянул на Геннадия Матвеевича и понял, на что Сен-Санс намекает. Я не люблю, когда со мной об этом разговор заводят. Не очень это меня интересует сейчас - болезни и это самое... Что там еще Сен-Санс имел в виду? Смерть, конечно. Об этом еще успею. Сен-Санс со мной согласился и еще раз проиграл радостно и задорно замечательную тему во второй части.
      Но стало ясно: разговор он затеял неделикатный.
      - Виталий, - продолжала жена Геннадия Матвеевича этот разговор, - у него был сердечный приступ: он прямо на улице упал.
      Геннадий Матвеевич сделал знак рукой: об этом не надо.
      - Если вдуматься, - сказал он, - то в смерти нет ничего трагического.
      Я, конечно, возражать не стал. Но, по-моему, если уж вдуматься, то получается вот что: один родной человек с цветами лежит, а другой идет следом, провожая его навсегда, и они даже как следует попрощаться не могут: тот, что с цветами, уже ничего не понимает. Уж и не знаю, как это получилось: я представил себе Геннадия Матвеевича лежащим с цветами, а его старая жена провожает его в последний путь. Но нельзя же так! Он мне марки привез, ручку, а я его с цветами представляю. Да и жену его одну на свете оставил. Я решил себя наказать за это: представил и себя с цветами, а за мной с плачем идет моя жена. Я присмотрелся к своей жене и понял, что это Света Подлубная. Интересно все-таки в жизни получается: обзывала пронырой, говорила, что я неприятный человек, а потом за этого проныру замуж вышла. И вот как убивается. По плохому мужу так убиваться бы не стала.