- За рубашку его хватай! Рви ему рубашку! - советовал тот из них, который совсем не умел бегать.
      Другой потянулся рукой к моей рубашке, но я увернулся. Когда я добежал до угла, они трусили по улице, только чтобы пенсионер мог видеть их старания. Я послал им воздушный поцелуй. "Что за странные люди! подумал я. Сразу рвать рубашку - уродцы!" Я расстроился из-за того, что на свете такие вот живут, - больше мне не хотелось ставить экспериментов. Да и понятно было уже: сколько их ни ставь, а физического спада не обнаружить, - вон как улепетывал! Пожалуй, я в полосе неудач. Интересно, в середине или пока еще в начале? Спать я лег встревоженный, хотя все еще и увлеченный наукой.
      О том, как, преодолев опасения, я с головой ушел в дела, в
      результате чего меня посетило вдохновение
      Я открыл глаза и увидел, что солнечный свет лежит на полу полосами, это мне не понравилось. Я вышел на балкон и стал изучать приметы дня. Тучи на небе были странными: хотя и не совсем они были похожи на полосы, скорей, на грядки в огороде, но все же какая-то полосатость в них была. Кроме того, уж очень на многих мужчинах на улице были рубашки в полоску. Но больше всего меня поразил редкий по масти, похожий на тигра полосатый кот; он крался по улице у самой стены дома, но вдруг остановился и стал смотреть на наш балкон, на меня - странный кот!
      Однако во всем остальном день был приветлив и обещал много интересного. За завтраком я подумал, что мои наблюдения ненаучны, потому что какая же может быть научная связь между полосатой рубашкой и полосой неудач? Я понял, что от всего пережитого вчера стал чересчур мнительным. На улице я взглянул на мир веселыми глазами и увидел, как много женщин в это утро надели цветистые платья. Пожалуй, циклическая теория больше подходила для объяснения вчерашних неприятностей. Я решил, что могу смело заняться своими делами, которые отложил. А пока этими делами заняться было нельзя, я смело брался за другие, которые по ходу жизни возникали.
      Я встретил пятиклассника, у которого водятся венгерские жвачки. Я предложил ему одну итальянскую жвачку за две венгерских: может, Мишенька за них отдаст марку? Пятиклассник оказался человеком нерешительным: он долго рассматривал итальянскую жвачку, у него жила на лбу вздулась, наконец вернул мне жвачку и сказал:
      - Ты не уходи, надо подумать.
      Я шел с ним рядом. Только, по-моему, не столько он обдумывал, сколько изучал мое лицо. Он спросил, почему у меня глаза бегают; после этого у него самого глаза забегали.
      - Какой-то ты ненадежный, - сказал он. - Пожалуй, надуешь. Нет, я не меняюсь.
      - Шаромыжник! - сказал я. - К тебе с честным предложением, а ты оскорблять! - Я ткнул его легонько под ребро, чтоб не отнимал зря времени у занятого человека.
      По дороге в школу я организовал еще два дельца, хотя и небольших, но необходимых для правильного течения жизни. Я нагнал одного типа из параллельного класса, который последнее время начал нос задирать, перестал со мной здороваться. Я посмотрел ему в глаза и пошел дальше. Пусть знает, что это не он со мной не здоровается, а я с ним. Тут же я увидел, что из парадного вышла Ирка Кондаченко; мы встретились с ней глазами. Что-то уж очень часто мы с ней глазами встречаемся. Наверно, она решила, что я ею заинтересовался. Я подскочил к Ирке и дунул ей в щеку. Пуфф - вот как я тобой интересуюсь! Нет, жизнь нельзя пускать на самотек, ее все время подправлять надо.
      Я действовал уже без всяких опасений. На первом уроке я получил пятерку, на втором еще одну. На переменке между этими уроками, когда я несся по коридору просто так, чтобы ноги не застаивались, я чуть не налетел на маму Хиггинса.
      - По-моему, ты слишком много бегаешь, - сказала она. - Подумать о своих поступках у тебя нет времени.
      Она была не такой грозной, как вчера, - зря я встревожился.
      Мама Хиггинса начала мне внушать, чтобы я на пять минут в день где-нибудь в сторонке садился и обдумывал свои поступки, а то я все бегаю, бегаю и поэтому странные вещи делаю и говорю. Она назвала мое существование бездумным. Я пообещал, что сделаю, как она советует.
      - Обязательно сделай, - сказала она. - Продолжай работать над собой, я тебе помогу. Ни одна газета не придерется!
      Она улыбнулась мне как-то многообещающе, как будто только что сообщила, что у нее для меня хорошенькая вещица припасена на мои именины. Я решил, что она чудачка. Если б я знал, что она мне наобещала своей улыбкой!
      - Вы Хиггинсу не запрещаете со мной дружить? - спросил я.
      - Что ты! Я к тебе хорошо отношусь. Он сам не хочет. Он считает, что ты по-свински обошелся с Чуваловым. Так что иди, работай над собой.
      Я долго соображал, смеялась она надо мной или всерьез говорила. Потом я решил пять минут подумать над своими поступками, как обещал: все-таки научный подход. Я достал калькулятор и сел на подоконник. Я не уверен был, что стоя это можно делать. Сперва ни о чем не думалось, а только болел ушибленный вчера затылок. Я дернул головой, и тут мысль заработала, как будто я ударил кулаком по испорченному приемнику - и он заговорил. "Вот было бы хорошо, - думалось, - если бы бабушка мне за каждую пятерку не по тридцать копеек платила, а по полтиннику". Я выбил четыре пятерки в неделю и тут же подсчитал, сколько за год выйдет, - порядочная сумма... Тут меня уборщица с подоконника согнала. Жаль: хорошие мысли в голову приходили. Я решил: попробую как-нибудь еще.
      На большой перемене я поднялся на третий этаж и пошел в конец коридора, чтобы выполнить главное из запланированных дел. Я вошел в химкабинет и, как и ожидал, увидел моего покровителя Валеру Ешанова, перворазрядника по плаванию и коллекционера марок. Я ему добываю марки, которые его интересуют, а у него покупаю такие, которые ему не нужны. Мне они чаще всего тоже не нужны, я их потом сбываю второкласснику Женечке Плотицыну. Женечка рад любой марке, еще в коллекционировании мало смыслит, но я его заинтересовал и сделаю настоящим коллекционером. Ешанов сидел за столом рядом со своим другом, довольно симпатичным человеком с потрясающей фамилией - Флейтистов.
      - А! Наш юный друг! - сказал Валера. - Здравствуй!
      Он пожал мне руку и протянул ее Флейтистову, чтобы и тот пожал. Вот как себя ведут симпатичные люди! В позапрошлом году я обменивался марками с другим девятиклассником - он уже школу окончил, - тот был совсем не то: за руку не здоровался и называл меня не "мой юный друг", а "гвоздик". Никакой радости с ним не было. Когда ни придешь для обмена, он торопится: "Ну, показывай!" Ничего он в человеческих отношениях не понимал. Однажды, когда он был дежурным по школе, он мне сделал замечание, чтобы я не орал в коридоре. После этого случая я уже с ним марками не обменивался - никакого смысла не было. Но Валера совсем другой. Он даже поинтересовался, как я лето провел. А как же иначе? Ведь мои родители раскланиваются с его родителями, мама однажды в хлебном магазине поговорила о чем-то с его мамой.
      - Валера, - сказал я, - у меня для тебя сюрприз! Я тебе сейчас больше ничего не скажу, но ты имей в виду.
      - У меня для тебя тоже кое-что есть, - сказал Валера, - останешься доволен. Встречаемся, как и в прошлом году, по средам в шесть.
      Теперь мне нужно было об одном деле поговорить. Валерин одноклассник Криницкий (он как раз в это время вошел в химкабинет и достал из портфеля завтрак) решил у меня Женечку Плотицына отбить, под видом защиты, конечно. Он напирает на то, что я Женечку обманываю, а вот он не будет. На редкость бессовестный человек! Я нуждался в Валериной защите. Но тут надо было разговор вести дипломатично: а вдруг Валера с Криницким в дружбе? А если не в дружбе, то мало ли что еще может быть: может, их родители раскланиваются.
      Мне вспомнилась телепередача "В мире животных", и я понял, как надо вести дипломатичный разговор.
      - Вот, Валера, - сказал я, - одна вещь меня интересует. Как ты думаешь, кто кому накидает - гималайский медведь бурому или бурый гималайскому?
      Валера переглянулся со своим другом - кажется, я не совсем удачно спросил.
      - Медведи бывают разные, - сказал Валера. - Вот, допустим, гималайский здоровяк встречает бурого хиляка, так тут и раздумывать нечего.
      - Я понимаю, Валера, - сказал я, - что не совсем удачно спросил. Ну, а как ты думаешь, вот, допустим, встречаются бурый здоровяк со здоровяком гималайским!
      - Гималайский ему в первом раунде накидает, - сказал Валера, - тут все ясно...
      - Вот и я так считаю, - сказал я. - Ну, а представь себе, бегемот и носорог поссорились - кто кому?
      - Носорог бегемоту, - сказал Валера. - Носорог вооружен лучше.
      - Вот и я так считаю, - сказал я. - А лев, допустим, и тигр? Ведь правда лев накидает, если он, конечно, не хиляк?
      Валера согласился со мной. Тогда я стал подводить поближе.
      - Ну, а если бы пловцу первого разряда пришлось с боксером третьего разряда, как ты считаешь?
      - Быстроглазый, - сказал Валера, - не втравляй меня в драку с Котовым. Ты что, не понимаешь? В нем восемьдесят килограммов весу. Я бы с удовольствием, но честно тебе говорю: не справлюсь.
      - Да что ты, Валера! - сказал я. - Это я просто так, разве я не понимаю? У меня другое дело. Представь, есть люди, которые охмуряют малышей: сбывают им втридорога чепуховые марки, да еще кое-кого стращают и не подпускают к этому малышу.
      Валера с Флейтистовым нахмурились. Я понял: они возмущены.
      - Интересно было бы узнать, - сказал Валера, - имя этого человека.
      - Ха! - сказал я. - Вон он хлеб с колбаской ест.
      - Мы ему на первый раз сделаем внушение, - сказал Валера.
      Он пальцем подозвал к себе Криницкого и для начала заметил ему, что тот не по-товарищески себя ведет: ест хлеб с колбасой, а не подумает о том, что, может быть, другие тоже проголодались. Криницкий отломил от своего бутерброда Валере и Флейтистову; они его поблагодарили, и тут уж Валера приступил к делу.
      - Этот юноша, - сказал он и показал на меня глазами, - находится под покровительством очень достойных людей. Нам не нравится, когда его обижают. Для нас это непереносимо.
      Валера очень педагогично себя вел: он нажимал пальцем, как на кнопку звонка, на пуговицу пиджака Криницкого, Флейтистов сдувал и стряхивал крошки с этого пиджака. В конце разговора Криницкий сказал, что не знал о том, что мне покровительствуют достойные люди. На редкость он оказался малоуважаемым человеком.
      - Спасибо, Валера, - сказал я.
      - О, пожалуйста!
      Дело было сделано. И не как-нибудь, а дипломатично. Я шел по коридору и радовался своей удаче: никаких признаков интеллектуального спада уже не было и в помине.
      Я спустился на первый этаж. Здесь во 2-м "Б" учится Женечка Плотицын, совсем еще несмышленый человек: он не понимает, что не я должен его проведывать, а он меня.
      Женечка бросился мне навстречу, я пожал ему руку и сказал:
      - Здравствуй, юноша!
      - Меня уже обижали! - сообщил Женечка, как только мы покончили с рукопожатием. - Вон тот, который борется, вон тот у стены и еще один - он в столовую ушел.
      Я отпустил леща тому, который боролся, и тому, который у стены стоял. Первый убежал плакать в класс, а второй так и остался у стены - смотрел на меня исподлобья, как на собаку, которая того и гляди укусит.
      - Ты мне скоро списки составлять будешь, - сказал я Женечке.
      Его всему учить надо. Но мне не трудно. Года через два я подберу ему какого-нибудь второклашку, чтоб Женечка ему ненужные марки сбывал. Женечка мне нравится: он хоть и несмышленыш, а в человеческих отношениях неплохо разбирается. Когда мы по четвергам встречаемся с ним в сквере, он садится на скамейку рядышком, прижимается ко мне, заглядывает в глаза и доверяется во всем - ну просто родной человек! Я ни разу его не надул. У меня даже появляется желание подарить ему несколько марок: я беспомощным становлюсь, когда ко мне вот так, по-родственному, прижимаются. Папа говорит, что из всех моих инстинктов самый сильный - инстинкт родства. Однажды ко мне на перемене прижался наш пакостник Зякин - он это делает ради смеха. Можете себе представить, у меня к этому типу теплое чувство появилось. Я Зякина тут же прогнал: он таких чувств не заслуживает. Женечка - другое дело. Я только стараюсь держать себя в руках: если филателисты начнут раздаривать марки, то коллекционированию конец. О порядке в мире я никогда не забываю.
      - У меня для тебя куча марок, - сказал я Женечке. - В четверг в шесть начнем наши встречи.
      Я попрощался с ним за руку и пошел к себе на второй этаж. На лестнице Женечка меня догнал и сообщил, что тот, который ходил в столовую, уже вернулся и успел Женечке ножку подставить.
      - Юноша! - сказал я ему на это. - Ты начинай соображать. Посмотри на этот коридор: вон человеку ножку подставили, а вон бедной девочке не дают пройти. Ты соображай! Неужели подножка - это такое событие, из-за которого стоит беспокоить занятого человека? Дай ему под ребро, и больше он тебе подножек ставить не будет.
      Женечка побежал выполнять. Уверен, из меня бы получился хороший педагог. Его мама должна мне цветы носить.
      Тут прозвенел звонок, и я пожалел, что нет у меня больше времени заниматься делами: после интеллектуального спада пришло вдохновение.
      На третьей переменке, подгоняемый вдохновением, я сбегал в магазин "Школьник" и купил себе дневник для двоек и троек. Я прямо на уроке стал заполнять его и только закончил, как историк наш, Павел Владимирович, вызвал меня закреплять. Я мало что слышал из его объяснения, с трудом на тройку хватило. Мой второй дневник мне тут же пригодился. Так кстати я его купил! Это выглядело прямо-таки таинственно и обнадеживало после вчерашних неудач. Может, я вступил в полосу удач? Может, все сто тысяч удач (это число я без калькулятора прикинул) свалятся на меня в одну неделю? Не теряйся, Дербервиль, куй железо, пока горячо! Я решил сегодня же переговорить со Светой Подлубной. Дело в том, что при большом количестве удач случилось маленькое недоразуменьице, совсем малюсенькое, но оно меня беспокоило почему-то. Можно было подумать, что это не недоразуменьице, а самая настоящая неприятность. Света Подлубная заметила на переменке, как я дергаю головой, и сказала Вальке Сероштану:
      - Смотри, какой неприятный!
      И хотя я знал: она так говорит, потому что злится на меня, - я расстроился. Вот еще! Можно было подумать, что у меня душа нежная, как у Чувала. Я даже в зеркало пошел смотреться: ничего неприятного я не увидел, но головой все-таки старался больше не дергать.
      На последнем уроке у меня появился план: я решил недоразумение со Светой Подлубной исправить. Пусть этот день состоит из одних удач. Вдохновение мне поможет проделать все гладко и успешно.
      О том, как, продолжая устраивать свои дела, я почувствовал
      усталость и потерял интерес к науке
      План мой был хитроумный и тонкий, и осуществлять его было радостно. Правда, он требовал терпения, которого у меня лично достаточно, но вот ноги мои часто торопятся и начинают действовать вопреки задуманному. А задумал я пойти к Люсеньке Витович. Я знал, что вскоре после занятий к ней приходит делать уроки Света Подлубная. Нужно было часа полтора выждать. Но уже через час ноги мои начали своевольничать. Когда я появился у Люсеньки, Светы там еще не было. Люсенька мне радостно удивилась:
      - Это ты, Быстроглазик? Ой, как хорошо!
      Она всем говорит только приятное, и когда разговаривает с тобой, то можно подумать, у нее большей радости в жизни не было. Как-то на каникулах мы всем классом ездили на экскурсию в крепость-герой Брест. Люсенька несколько раз забегала в то купе, где я лежал и почитывал, и все угощала меня - то пирожком, то лимонадом. Я уже решил, что она в меня влюблена, но потом увидел, что она и Мишеньке Теплицкому полбутылки лимонаду принесла. Зря она этого типа обслуживала.
      Я сказал Люсеньке, что у меня нет расписания, не знаю, какие уроки на завтра делать.
      - Сейчас мы все устроим, - сказала Люсенька.
      Она усадила меня за письменный стол, достала дневник, раскрыла. Никто в классе не умеет так аккуратно вести дневник и тетради. Люсенька собирается стать учительницей и по-учительски требовательна к себе - она школу организовала на лестнице (я еще об этой школе расскажу). Люсенька и со мной вела себя как учительница. Только в той игре, которую она затеяла, уж очень маленьким учеником я ей представлялся: первоклассником.
      - Достань-ка, Быстроглазик, дневник, сосредоточься и пиши аккуратно.
      Оба мои дневника были заполнены.
      - Я на листке сперва, Людмила Викторовна, - сказал я. - Боюсь наляпать.
      Я раскрыл портфель, чтоб поискать листок бумаги. Я не учел, как может повести себя учительница с первоклассником. Люсенька сама достала дневник из моего портфеля.
      - Зачем же, - сказала она, - эта непроизводительная затрата времени. Сосредоточься - и ты напишешь без помарок.
      Уже она начала раскрывать дневник. Я вырвал его и сделал вид, что страшно рассердился.
      - Хватит! - сказал я. - Я тебе не первоклассник - не командуй! Я четвероклассник, поняла? Ко мне в портфель лазить нельзя!
      Люсенька растерялась.
      - Ну извини, - сказала она.
      Она вышла в другую комнату - наверно, чтоб прийти в себя после моей выходки. Вернулась она с конфетницей, в которой карамельки лежали, поставила конфетницу передо мной:
      - Ешь, Быстроглазик.
      - Ты извини, - сказал я. - Понимаешь, терпеть не могу быть первоклассником: меня в первом классе по голове портфелем сильно ударили, с тех пор реакция.
      - Ладно, Быстроглазик, - сказала Люсенька. - Я же не знала.
      Мне повезло: Света появилась, когда я еще писал. Только можно ли это считать везением? Люсеньке она улыбнулась, а в мою сторону так повела глазами, что стало ясно: теперь я для нее - тьфу! Она мне начала выказывать знаки неуважения. И откуда у нее взялось столько этих знаков! Она села на диван рядом с Люсенькой, а получилось: Люсенька не то что ты. Она стала Люсеньке что-то шептать на ухо, а получилось: вот с ней-то я разговариваю. А когда Света засмеялась каким-то своим словам, то можно было не сомневаться: о ком бы эти слова ни были, смеется она надо мной. Умеет, ничего не скажешь. Света взяла Люсеньку за руку, притянула к себе еще ближе и шептала еще долго с очень обидными для меня смешками. И как она заботилась о том, чтобы я ничего не услышал! Как будто я такой человек, что подслушивать стану.
      - Хотела делать уроки с тобой, да расхотелось. - Света брезгливо посмотрела на меня - и дурак бы понял, почему ей расхотелось.
      Я растерялся: никто еще с Дербервилем так не обходился.
      Люсенька и не подумала скрывать, что она поняла, почему Света ушла.
      - Вот так, Быстроглазик, - сказала она. - Света тебя осуждает. Ты плохо с Вовиком обошелся. А он такой добрый.
      - Расхваливай, - сказал я. - Разве ты поймешь, какой это человек?
      - Какой?
      - На многое способен, - сказал я. - Если хочешь знать, он клин способен между сыном и отцом вбить. В семейные дела суется!
      Люсенька всплеснула руками:
      - Что ты такое говоришь?!
      Больше мне не хотелось слушать ее учительский голос. Я даже подумал, что чересчур уж она хорошая на вид, - наверно, неискренний человек.
      - Ты не обижайся, - сказала Люсенька. - Правда - хоть и горькое, но полезное лекарство.
      Это уже было совсем невыносимо.
      - Ты опять со мной как с первоклассником!
      - Быстроглазик, - сказала Люсенька, - я давно уже перевела тебя в четвертый.
      На лестнице я понял: у человека, который в туалете портфель окропляет, все так и должно получаться. Дальше еще хуже будет! Меня уже не радовало, что все происходит закономерно. Я готов был предпочесть научной логике суеверные представления. Хорошо, что я знал, какой суеверия вред принесли людям. Я быстро стал переключать себя на научное мировоззрение, возился, возился, но дело шло с трудом, а когда, наконец, удалось, то мне открылось такое, что лучше бы я остался суеверным.
      Проклятая научная ясность все закономерности вывела, и не надо было ставить экспериментов, чтобы понять: Света ко мне относится плохо не потому, что я ее дернул за нос, а потому, что я такой человек, о котором можно насмешливо перемолвиться словечком, сказать: "Вон наш классный проныра опять что-то затевает!" Короче говоря, я был для нее вроде Зякина, а может, и похуже: посмотреть-то посмотрит, но только чтобы поморщиться и отвести глаза. Вот тут-то они и стали мне припоминаться, такие ее взгляды, - не один и не два! Как будто я, ученый человек, их заснял, а теперь разложил - изучай и радуйся. Вот один: глаза сощурились - ну как можно было не увидеть, что взгляд этот означает: "Ай да прохиндей!" Это на школьном дворе происходит, после того как пионервожатая заподозрила меня в том, что я нечестно металлолом собирал.
      Ничего страшного, по-моему, не случилось: я помог классу занять первое место. Я знал: в нашем классе организаторов хороших нет, - и все взял на себя. Я ушел на пришкольный участок и там посидел на травке. Нужно было подождать, чтобы металлолома в школьном дворе накопилось достаточно для задуманного дела. Потом я из чужих кучек понемногу взял и снес в нашу. Сверху я все прикрыл нашими собственными железками. Металлолом мы складываем за выступом школьного здания - никто не заметил. Но нашелся один бдительный из параллельного класса:
      - Где труба, которую я принес?
      На редкость неприятный голос у человека. Страшно ему жаль было трубы - он во всех кучах рылся, переворачивал все, пока не нашел. Вот из-за него и вышли неприятности. Еще один закричал:
      - А вон кастрюля, которую я принес!
      А третий:
      - А вот моя рельса! А ну давайте сюда мою рельсу!
      Прямо сражение началось. Пионервожатая сказала, что этот инцидент испортил мероприятие, и сердито посмотрела на меня. И хотя я спросил: "Что вы на меня так смотрите?" - она осталась при своем мнении.
      Наш класс занял первое место. Но на вечере обо мне спели песенку: "Быстроногий, быстроглазый собирал металлолом". Песня всем понравилась. Ее еще долго распевали. Кто не знал о Быстроглазом, узнал. Я остался доволен, а о Светином осуждающем взгляде ни разу не вспомнил.
      А вот еще один снимочек: как метнулись в мою сторону глаза, как сощурились и припечатали - эх, ты! Тут причина была посерьезней: я побил очень славного человека из параллельного класса, хотя, клянусь, я это делал через силу. Мы с ним столкнулись на бегу на перемене, и мне показалось, что я ушибся больней, чем он. Тогда я ему добавил. А он решил: чтобы поровну вышло, надо мне кое-что вернуть. Мне сразу стало ясно: это не боксер и не борец. Он мне папу напоминал: так же, как папа, каждое слово отчетливо произносил, будто на весах взвешивал и боялся недовеса. Я сказал:
      - Стоп! Кругом учителя! Зайди после уроков - продолжим.
      Я забыл о нем, и когда увидел его после уроков у двери класса, то и не сообразил сразу, зачем он тут.
      - Ты хотел продолжить - идем!
      Не мог он, конечно, не понимать, что не партнер мне, но, видно, втемяшил себе, что в трусы себя запишет, если не придет.
      Мы пошли за тот же выступ школьного здания, где металлолом складываем. Только мы начали, а у него уже из носу потекло. Я пожалел, что перед дракой не сказал: "До первой крови!" Теперь надо было драться и смотреть на его лицо в крови, на то, как обдумывает он каждый свой удар, будто шахматный ход, но и под носом не забывает вытирать - миляга! Я полюбил его. Мне уже мечтаться начало, что мы друзья до гроба, уже в глазах защипало, и я ждал сигнала детского шарика, но так и не задудело, и не хватило поэтому у меня смелости сказать: "Хватит, а то у тебя под носом Красное море". Я боялся, что зрители меня трусом посчитают. Так я потерял лучшего своего друга. Появилась завуч. Видно, Света ее привела: она стояла рядом с завучем и уничтожала меня взглядами.
      Вот как выходит: живешь на свете, бегаешь, хлопочешь, молодцом себя считаешь - и не знаешь, что кто-то за тобой наблюдает и думает: "Какой стервец, а?" Я почувствовал усталость, пора было отдохнуть от науки и от дел. Но вместо того чтобы пойти домой, я стал прохаживаться недалеко от Светиного дома. Вот тут и начинается необъяснимое.
      О том, как я совершил первый в этой истории необъяснимый
      поступок. Попутно здесь высказываются важные суждения о природе
      необъяснимых поступков
      Любой человек время от времени совершает необъяснимый поступок. Этого не нужно пугаться. Если вы сидите на уроке и вдруг ловите себя на том, что жуете промокашку или отрываете от тетрадки полоски и скатываете из них шарики, знайте: это и есть необъяснимый поступок. Бывают, конечно, необъяснимые поступки и посерьезней: однажды я перелез из нашего окна на третьем этаже на наш балкон. Для этого нужно было повиснуть на руках, держась за перекладину рамы, отпустить одну руку и дотянуться ею до перил балкона, после того как упрешься одной ногой в балкон; дальше нужно было присоединить вторую руку и ногу и перелезть через перила, - работа эта требовала большой сосредоточенности. Зачем я это делал? Не объяснишь. Просто взглянул из окна на балкон, и мне подумалось: "А интересно!.." Но даже серьезных необъяснимых поступков не стоит пугаться. Беда наступает тогда, когда человек начинает совершать один необъяснимый поступок за другим, ведет себя так, как будто кто-то управляет им по радио... Но я забежал немного вперед.
      Прохожих, представьте, занимало, что я слоняюсь по улице, вместо того чтобы идти домой, почти все они взглядывали на меня насмешливо. Одна старушка с балкона начала допытываться:
      - Что же ты с портфелем ходишь? Натворил что-то?
      Если б я сказал, что ничего не натворил, она бы все равно не поверила. Не люблю выглядеть вруном. Я сказал, что получил пять двоек и выбил в классе окно. Старушка ахнула и после этого уже не отрывала от меня глаз. Она мне все советы давала, чтобы я шел домой: дома мама накажет, а потом пожалеет и накормит, а так что ходить? Скоро мне начало казаться, что я на самом деле набедокурил, что родители у меня злые-презлые - и вот я слоняюсь с портфелем... и есть очень хочется.
      - Иди, милый, домой, - советовала старушка. - Иди, иди, не убьют.
      - Нельзя, бабушка, - ответил я. - Может, и не убьют, но так исколошматят, что жизни рад не будешь.
      - Да что это за родители такие! - сказала старушка.
      Она ушла в комнату, потом вернулась и опустила мне на веревочке бутерброд, завернутый в газету. Она мне рассказала, что приехала в гости к дочери (вообще-то она живет у другой дочери), а в том городе, где она живет, у нее есть такой же внук, как я. Этот внук тоже как получит двойку, так домой не идет: отец очень строгий. Бутерброд оказался с колбасой. Я его съел, беседуя со старушкой. Мы сошлись на том, что лучше, когда родители по-доброму воспитывают, а не хватаются за ремень чуть что.
      Старушка опять стала увещевать. Неудобно было отказывать сердобольному человеку. Да и зачем? Ее легко можно было обмануть.
      - Ладно, бабуся, - сказал я, - на вашу ответственность.
      Я ушел от ее глаз за речной изгиб улицы. Здесь я увидел двух продавщиц мороженого, обе смотрели на меня и, можно сказать, гипнотизировали: а иди-ка ты ко мне со своей монеткой! Монетку я вертел в пальцах и раздумывал, чей гипноз принять. Одна продавщица, на той стороне улицы, где я стоял, была старой моей знакомой, небольшой моей приятельницей. Мороженое она здесь продает давно, гораздо дольше, чем я живу на свете, - так говорит папа. Она торгует и зимой, сидит на раскладном стульчике и изучает прохожих и дома; у нее приятный, добрый взгляд, и те, кто это замечает, становятся ее покупателями. Зимой папа часто покупает мороженое, и мы едим его на десерт. В это время папа говорит о продавщице, о том, что, судя по всему, женщина эта необыкновенного душевного здоровья, потому что самое безнадежное на свете дело - продажу мороженого зимой - делает спокойно, ни на кого не обозлена и всегда готова человеку помочь двухкопеечной монетой или другой услугой, а нет - она тебя добрым взглядом одарит. У другой продавщицы взгляд был настойчивый, мне начало казаться, что она меня за воротник тащит к своей серебристой будочке с красной надписью на стекле: "Мягкое мороженое". И хотя мягкое мороженое мне нравится больше, я выбрал обыкновенное: как-никак о продавщице обыкновенного мы говорим за нашим столом: "Свой человек". Между нами разговор произошел, совсем неожиданный для меня.
      - Видишь, что за человек? - сказала продавщица и кивнула на серебристую будочку. - Взгляды ревнивые бросает. Выбила себе мягкое мороженое и местечко здесь и ревнует меня к каждому покупателю. Да что ж ты ревнуешь? - спросила она громко, так что продавщица мягкого мороженого, пожалуй, и услышала. - У меня ж один покупатель на твоих десять!
      Продавщица в будочке вдруг засуетилась, что-то делать стала. Она нагибалась и распрямлялась, ведерко у нее в руках появилось, потом тряпка.
      - Милиционера своего знакомого на меня насылает, - сказала мне продавщица. - Милиционер уговаривает перейти на другое место. "Ты, говорит, здесь все равно ничего не заработаешь". А я отвечаю: "Что заработаю, то мое, а уйти отсюда не могу". Я же здесь скоро тридцать лет как сижу. Те, кто детьми у меня мороженое покупали, теперь папы и мамы. Здесь я могу с человеком поздороваться и словечком перекинуться, вот как с тобой сейчас. Здесь родных лиц у меня много. Так как же ты можешь меня на чужой угол гнать? - спросила она опять громко, и женщина в будке задвигалась еще быстрее. - Как же ты додумалась спихивать меня с моего угла?
      - Я добра тебе хочу, - не выдержала вторая продавщица. - Хочешь, я тебе такое место подберу, три плана будешь делать? А здесь у тебя что за план? Здесь ты только на совесть мою жмешь. Долго ты жать собираешься?
      - Не понимает, - сказала моя продавщица, - спихивает меня ногами и еще жалуется, что стыдно ей это делать. Ты мне скажи, откуда такие люди берутся?
      - Ха! - сказал я. - Матери их такими рождают. У нас в классе тоже такой гад есть. Своего товарища с парты ногами спихнул: "Иди, говорит, отсюда. Я с другим сяду!"
      - Насовсем спихнул? - заволновалась продавщица.
      - Где там, - сказал я. - Его же учительница и пересадила. Он тоже ревнивый. Он того парня, которого спихивал, к своему отцу ревнует. Понимаете, его отец того парня любит. За доброту и талант, а сына своего просто за то, что он сын. Как вы думаете, должен он его ревновать? Ведь все же он клин между отцом и сыном вбивает.