Зато папа взял шефство над Чувалом: вспомнилось ему, наверно, что он был когда-то учителем. Чувал стал к нам звонить, и, если я подходил к телефону, он говорил:
      - Здравствуй, Быстроглазый! Позови, пожалуйста, своего папу.
      Теперь он на меня смотрел каким-то новым взглядом. Я разобрался в этом взгляде: твой папа замечательный человек, не то что ты. "Ладно", подумал я, и однажды, когда Чувал позвонил, я сказал:
      - Подожди немного, мальчик, папа принимает ванну.
      А папы дома не было. Я большой специалист по телефонным розыгрышам. Пусть-ка постоит с трубкой в руке. Воображает, что разбирается в моем папе лучше меня. Никогда он не поймет, что папа просто смешной, наивный человек. И неудачник.
      О том, как я чуть было не попал в прескверную историю, но, к
      счастью, вовремя спохватился и дал себе обет быть благоразумным.
      В этой главе вы узнаете о том, как я обзавелся живой мечтой, и
      получите первый, очень ценный совет
      По дороге в школу, на узкой плывущей вниз улице, я останавливаюсь у сетчатой ограды, за которой запущенный сад с лопухами, кустами смородины и бузины и одноэтажный кирпичный дом - таинственное место. Хочется узнать новенькое о людях, которые здесь живут. Их трое: дед в очках, невиданных, допотопных, как будто специально для него сделанных, чтоб подходили к его бородке, трости и брюкам, которые ветер треплет вовсю, потому что они широченные; второй житель этого дома - женщина, молодая, но не очень-то красивая, она всегда ходит быстро и улыбается чему-то, наверно, о дочке своей вспоминает; с дочкой ее я знаком хорошо: она застенчивая; если скажет что-нибудь, то обязательно покраснеет и взглянет на тебя, чтоб проверить, понравилось ли тебе то, что она сказала.
      С этим домом у меня давние отношения: первого сентября я распутываю проволоку, восстанавливаю дыру между железным столбиком и отставшей сеткой, я протискиваюсь через этот лаз в сад и забираюсь на высокую яблоню, которая в соседстве с кленом все тянулась, тянулась к солнцу и до того вытянулась, что только мальчишке и под силу добраться до ее плодов. Я срываю яблоки и бросаю их в траву, а Танюшка уже тут как тут - сносит их в кучку. Никогда она первая не заговорит, а дед ее вообще со мной ни разу не разговаривал. Он только поглядывает в окошко, наверно, думает, что мне его не видно. Потом я спускаюсь с дерева, беру себе два яблока и, разговаривая с Танюшкой, съедаю их, пока они еще прохладные и в капельках росы.
      - Ты подросла, - сказал я Танюшке на этот раз. - Как поживаешь?
      - Что за жизнь? - ответила она. - Ни братика, ни сестры. Только дед. Но он много ругаться стал. Он, знаешь, стареет.
      Она сложила руки на животе, пригорюнилась, как взрослая. Я подумал: "Если бы у нее был отец, то она бы не была такой застенчивой". И тут у меня защипало в глазах, в груди как будто теплое пролилось и стало растекаться. В общем, накатило, мечтаться начало такое, что и сказать неудобно: будто Танюшкин папа нашелся и папа этот - я! В портфеле у папы две итальянские жвачки в упаковке, их ему двоюродный брат Генка прислал из Одессы. Они папе позарез нужны для обмена, уже давно задуманного. Но разве пожалеешь для своей малютки! Я одну из этих жвачек достал и отдал Танюшке, хотя кто-то другой во мне, не папа, вовсю старался меня остановить. Я побежал от Танюшки, выскользнул на улицу через дыру и проволокой ее стал заделывать. Дышал я так, как будто только что улепетывал от грабителей. Я понимал, какой избежал опасности: еще немного - и я отдал бы Танюшке вторую жвачку, а там... Страшно подумать, в какие убытки и неприятности может влететь на крыльях мечты такой человек, как я. Вот отдышусь и расскажу, в какую я однажды историю попал, замечтавшись.
      Я знал: скоро мне станет жаль жвачки; мне не хотелось, чтобы это произошло вблизи этого сада и лопухов, редких по размеру. Я быстро стал уходить от лопушандии - так называю я это место за оградой, куда только мне разрешается входить, потому что... Но я и сам не знаю почему.
      Это, как любит говорить папа, тайны человеческих отношений.
      И все же меня потянуло оглянуться: один лопух пророс по эту сторону ограды, и кто-то уже лупил по нему ногой или палкой - он был истрепан и переломан, а другие произрастали себе хозяевами на лопушандской земле. Танюшкин дед уже складывал яблоки в плетеную корзинку; ветер трепал его широченные брюки, очки вдруг упали в корзинку, он их оттуда достал и надел. Уже третий год я срываю у них яблоки, а он все не выйдет поговорить. Но, может, это и правильно: если б он хоть раз заговорил со мной, то уже не интересно было б дырку в ограде проделывать.
      Я сел у забора на бугорок, чтоб дождаться Мишеньку. Лопушандия осталась за поворотом, и теперь думалось: "Лопух, ну зачем же ты жвачку отдал?" Конечно, я не имел права этого делать: она мне нужна была, чтобы выменять у Мишеньки марку - особенную, ее как раз недоставало в моей серии. И хотя я не показывал виду, что марка мне очень нужна, Мишенька, наверно, догадался об этом и стал уж очень несговорчивым.
      Я достал из портфеля кляссер, в котором ношу марки для обмена. Я осмотрел каждую марку: нет, тут не было ничего такого, что могло бы заинтересовать Мишеньку. Только на одну марку у меня была надежда, но такая слабая, что я решил за надежду ее не считать: зачем зря обманываться в своих надеждах? Я эту марку переложил так, чтобы она на виду была, а когда показался Мишенька, стал ее внимательно рассматривать - это хороший способ заинтересовать человека.
      - Привет, шакал! - сказал Мишенька.
      - Зорово, шавка! - ответил я.
      Такие у нас отношения.
      Мишенька сел рядом со мной и сейчас же навалился на меня плечом, еще и локтем в бок больно ткнул. Человек этот с ужасными привычками: во всем от него неудобства и неприятности.
      - Скажи честно, надуть меня собираешься? - Мишенька стал открывать свой портфель и поддал мне локтем еще раз - под ребро.
      Я его тоже под ребро ткнул. Мишеньку только так и можно вразумить. Наверно, я больно его ткнул: лицо у него стало злым, даже голос дрожал, когда он говорил:
      - Шакал, ты меня надуть хочешь! Признавайся!
      - Слушай, - сказал я, - давай договоримся: ты меня шакалом не будешь называть, а я тебя шавкой.
      Я боялся, как бы мои недоброжелатели не переняли у Мишеньки этого слова. Но, видно, под ребром у Мишеньки все еще болело.
      - Шакал! Шакал! - кричал он и уже злости своей не скрывал.
      Он вскочил на ноги, чтобы я видел во всей красоте его новенькие джинсы: фирмак, "врангеля"! Но я делал вид, что не замечаю их, хоть Мишенька выставлял то одну ногу, то другую, только что не сказал: "Присмотрись-ка!" Но я и тогда бы не заметил: я несимпатичным людям такой радости не доставляю.
      - Послушай, шакал, - сказал Мишенька, - я же знаю, у тебя есть две жвачки. Дай их мне и бери марку.
      Я понимал, в чем дело: когда человек в таких джинсах, настоящей итальянской жвачке цены нет. Входишь в класс, здороваешься со всеми за руку, а потом на виду у всех достаешь жвачку с таким видом, будто у тебя их полный карман, разворачиваешь и суешь за щеку. В общем, Мишенька уже прямо-таки умолял меня. А жвачку мою в это время жевала Танюшка.
      - Не канючь, кутя, - сказал я. - Жвачки у меня здесь, в портфеле, но ты их не получишь... Одну еще могу дать...
      Он подхватил портфель, обругал меня еще раз шакалом и пошел. Я знал, что дальше будет, и быстро подобрал ссохшуюся грудку земли. Когда Мишенька нагнулся, чтоб и себе подобрать, я в него запустил - очень метко, за ворот рубашки попало, - а сам отскочил вовремя. Быстроглазого не проведешь!
      Я был зол на себя. Что же произойдет, если каждый будет раздаривать жвачки, которые ему самому нужны? Удручающая картина представилась мне: энергичные, деятельные люди, наподобие меня, ходят по городу и раздают жвачки всяким беспомощным, которые сами достать не в состоянии, и эти беспомощные сейчас же запихивают жвачки в рот и жуют, бесстыжие! Такая нелепость потрясала. И ведь не в первый раз я свое отдаю, сам себя в дураках оставляю.
      Но как с этим бороться, если случаются в моей жизни минуты, когда я не Дербервиль, не Быстроглазый, а кто-то другой, загадочный для себя самого? Мне начинает казаться, что живу я то ли в сказке, то ли в фантастической истории братьев Стругацких, а уж в этих историях чего люди не вытворяют!
      Однажды в таком состоянии я обзавелся живой мечтой, которой с тех пор порядочно уделил забот и средств.
      Шел я как-то по городу и увидел в сквере на скамейке девушку. Девушка была необыкновенной: посмотришь на нее - и досада берет, что к тебе она никакого отношения не имеет, живет в другом доме, разговаривает каждый день не с тобой, а с другими, и ты тут ничего поделать не можешь, потому что таково расположение людей на планете. Вон карамельками лакомится, а с тобой не поделится. И тут на меня в первый раз накатило: защипало в глазах, как будто что-то теплое пролилось в груди и стало растекаться, я, помнится, часто задышал, стал озираться - и я не узнал города: кто-то уже преобразил его, братья Стругацкие или Рэй Бредбери. Дудел в ручонке у малыша резиновый шарик "уйди-уйди!", дребезжал старенький автобус, везя людей прямо в приключение, каких на земле не бывает; каждый человек на улице знал, что если не через полчаса, то уж через час обязательно что-то необычное с ним произойдет, и я понимал: нужно только немного постараться, чтобы мечта и жизнь в одно соединились. Я начал действовать.
      - Не помешаю? - спросил я девушку и сел рядом с ней.
      - Сиди, - сказала она безразлично.
      - Давайте поговорим, - сказал я. - Когда люди рядом сидят и молчат это, знаете ли, нехорошо: неуважение к личности. Угостите-ка конфеткой не разоритесь.
      Она угостила, но стала настороженно поглядывать на меня. "Странный мальчик!" - вот что ей думалось, ручаюсь. Она единственная во всем городе не поняла еще, что ее ждет событие, какое на земле редко случается. Но я-то знал, что даже очень и стараться не придется: все само собой выйдет. Вот только нужно, чтобы и она поняла.
      - Да вы не беспокойтесь, я просто так, - сказал я. - Вы вон какая, а мне всего двенадцать - что может получиться? Я для тренировки.
      Она расхохоталась и после этого уже сама стала мне протягивать кулек с карамельками - поняла!
      Теперь оставалось только ждать. Я был уверен: недолго. Так что я не удивился, когда заметил, что из того самого автобуса, который недавно продребезжал по мостовой, а теперь в противоположную сторону ехал, настойчиво смотрит на нас человек: блеснули очки - и солнечный зайчик шмыгнул по ее глазам и по моей шевелюре. Автобус задержался у остановки и потрусил дальше, тогда стало видно, что врач (и как, скажите, я догадался, что это врач?) уже стоит на тротуаре, - зайчик уже поигрывал у нее на лбу, на глазах, и она щурилась.
      - Он что, нарочно? - спросила она меня так робко и взволнованно, что я понял: она тоже догадывается - это тот, кого мы ждем.
      Он стоял уже в десяти шагах, ближе подойти не решался. Мне оставалось только немного ему помочь.
      - Садитесь, чего уж там! - крикнул я и показал рукой рядом с собой. Он подошел и сел.
      - На одну минуту, - сказал он и быстро взглянул на девушку так, как будто это запрещено.
      Трудно ему это далось - три слова и взгляд. Он отдохнул и проговорил еще несколько слов:
      - Поймите меня правильно: едешь по городу, смотришь в окно - и вдруг екает в груди, и чувствуешь, что мимо проехать ты не в состоянии. Клянусь, я не приставала!
      Опять ему нужно было передохнуть. Она тоже молчала; положила кулечек с карамельками на колени, руки на груди скрестила и стала смотреть с таким вот видом: "Ну и сидите, мне-то что?"
      Он пробормотал, что работает врачом на "скорой помощи", что ему пора на дежурство, а он вот сидит. Она пожала плечами: что же вы так?
      - Не могу уйти, - сказал он.
      Она улыбнулась, а я кивнул. Я это понимал: уйдешь - и все, больше не увидишь. Никогда! Страшно подумать! Другому достанется только потому, что другому кто-то сказал: "Позвольте вам представить мою большую приятельницу".
      Нет, настоящий человек с таким примириться не может!
      - Скажите мне, где вас можно найти?
      - Послушайте, - сказала она, - не тратьте время. Я так не могу!
      Она расстроилась, что не умеет знакомиться. Странный человек! Надо было постараться, а не расстраиваться. Но ведь люди всякие бывают.
      - Номер телефона какой-нибудь, - сказал он. - Подруги вашей, если у вас телефона нет.
      Она молчала. Я таких людей не понимаю! Я же видел: она не прочь познакомиться с врачом, только ей хотелось, чтоб всю работу делал он один.
      - Так нельзя, - подправил я опять чуть-чуть. - Это не честно.
      Она только глазами повела в мою сторону, взяла в одну руку кулек с карамельками, другой открыла сумочку и переложила ее со скамейки на колени. Она положила кулек с карамельками в сумочку, только сумочку она не закрыла, сумочка - уж не знаю, как это вышло, - оказалась на асфальте, все из нее вывалилось: зеркальце, расческа, записная книжка, ручка, носовой платок и... студенческий билет. Врач помог ей все это собрать. Студенческий билет он раскрыл, почитал и сказал:
      - Спасибо. Теперь я знаю все, что мне нужно. Я приду.
      Вот как она ему сообщила и как ее зовут и где искать. Таких хитрюг мне не приходилось еще встречать.
      - Советую вам отнестись к этому серьезно, - сказал я, когда врач ушел. - Пропустишь случай - всю жизнь жалеть будешь.
      - Ты что, - спросила она, - амур на охоте?
      Она положила мне на колени кулечек с карамельками и ушла. Мне было жаль, что уже все кончилось: сам намечтал! И как здорово! Хотелось, чтоб они поженились. Но как я узнаю об этом? Скоро я понял: то, что ты намечтал, никогда от тебя не отвяжется. О том, чтоб они поженились, я мечтал без конца. (Очень жаль, что я не сообразил им в это время намечтать квартиру.) Однажды я набрал "03" и спросил женщину, которая принимает вызовы, не знает ли она, женился ли уже их врач, который в очках, молодой такой. Ну и выругала меня женщина! Я часа два после этого к телефону боялся подойти.
      Много раз мне мерещилось, будто я их вижу идущими по улице. Как-то в сумерки они появились передо мной, как волшебники в фильме, как будто из вечернего воздуха соткались. Он был все в тех же очках, но в другом костюме; она тоже была одета по-другому. Но я столько раз ошибался, что решил как следует проверить. Я несколько раз забегал вперед и смотрел на них, потом отставал. Они остановились у автомата выпить газировки, я тоже сунулся со своей монетой. Я так на них пялился, что только с третьего раза в щелку попал.
      - Как ты думаешь, - спросила она, - долго еще этот шпик будет за нами ходить?
      - Скоро отстанет, - ответил он и опрокинул над моей головой стакан.
      В стакане еще было немного с красным сиропчиком. Не они! Да и вряд ли я их узнаю: в мечтах люди меняются до неузнаваемости.
      Так оно и вышло. Однажды у входа в кинотеатр со мной заговорил человек: как поживаешь, и прочее. Я отвечал, а сам думал: "Кажется, это сын большого дедушкиного приятеля, в их семье кто-то руку сломал". Рядом с ним стояла женщина.
      - А мы о тебе часто вспоминаем, - сказал он.
      - Мне тоже приходится о вас думать, - сказал я. - Позавчера мы с дедом о вас говорили. Рука у вашей мамы не болит уже?
      И он и женщина засмеялись. Только тогда я сообразил, кто они.
      - Я так и знал, что вы поженитесь, - сказал я.
      Я проводил их до самого дома. Я сказал:
      - Не мешало бы взглянуть, как вы живете.
      Наверно, ни у одного человека на свете мечта не ютилась в такой маленькой комнатенке. Комнатенку эту они снимали у старушки. Старушка обо мне слышала - ее позвали, чтоб она взглянула на меня. Она стала называть меня "сваток". Теперь, правда, тимуровцем называет: я чем могу стараюсь помочь своей мечте - делаю для них покупки, через деда я нашел для них хороших и недорогих мастеров, которые всего за сорок пять рублей и им, и старушке жилплощадь побелили, по моему совету они купили себе тахту, а никудышную кровать отнесли на чердак; в нашем подвале я нашел прекрасно сохранившуюся детскую кроватку, в которой я сам спал первые четыре года жизни, - я притащил ее для их малыша. Я объяснил, конечно, что кровать чешская и в прекрасном состоянии. Об эстетической стороне я тоже позаботился: принес им две картины. Одну купил, другую мне на день рождения подарили. Папа сказал о ней: "Хороша!" - и я решил: для мечты будет. Но что можно придумать, когда маленькая комнатенка, да еще и ребеночек. Нет, бесквартирная мечта - это не для меня. Я стараюсь вовсю, мечтаю, чтоб им поскорее дали двухкомнатную в новом районе. Как специалист, могу сказать: намечтать квартиру - это самое трудное. Но все же помаленьку продвигается: уже начали строить дом, в котором им квартиру выделили.
      Его зовут Вадим, ее - Марина, а их малыша - Максимом. Еще мы с ними встретимся в этой истории.
      Кто ответит, зачем мне понадобились эти заботы? Почему я пекусь об этих людях без всякой пользы для себя? Никто. Это необъяснимо. Надо просто знать, что это случается с людьми, и быть начеку: на тебя накатывает, а ты переключайся на дельное или беги, как я только что убежал от Танюшки.
      И хотя я остался без марки, я чувствовал себя человеком, который большой опасности избежал. Страшно подумать, в какой расход меня бы ввела новая живая мечта: я бы каждый день навещал Танюшку, носил бы ей подарки. А как же иначе? Разве станет нормальный человек что-то жалеть для дочери своей? Я достал из портфеля калькулятор, вещицу на полупроводниках за пятьдесят пять рублей. Только вчера мне дед его подарил к началу учебного года. Вообще-то пользу можно и на пальцах высчитать, даже дошкольник понимает, когда выгодно, а когда нет, но калькулятор еще большую ясность вносит в жизнь. Недаром дед сказал:
      - Помни, все в жизни можно подсчитать!
      Я подсчитал, сколько бы израсходовал на Танюшку за год, если бы в день тратил по пятьдесят копеек. Порядочная сумма получилась - пришлось бы от коллекционирования отказаться. А польза? Нет, таких цифр, чтоб пользу подсчитать, не было. Я погладил пальцами калькулятор: лежит вот на ладони, и все тебе ясно, и даже мечту можно перевести в цифры и решить, что с ней делать. Калькулятор советовал убрать ее из жизни. Только вот как это сделать, если на меня накатывает? Как защиплет в глазах, как разольется тепло в груди! И не дай бог, если еще поблизости в детский шарик какой-нибудь проказник задудит.
      Я задумался. Я спокоен был, мысли не суетились, а чтобы уверенней себя чувствовать, я перемножал, делил и возводил в степень разные числа. В первый раз я серьезно решал, как дальше жить - здраво, не для виду, не для того, чтоб побаловаться калькулятором. И вот пришла ясность: с одной живой мечтой я как-нибудь управлюсь - пусть остается, раз уж я к ней привязался. А другие, если по-человечески жить хочу, близко не подпускать, какими бы заманчивыми ни казались. Волю проявить, в кулаке себя держать! Вот так! Это мой обет. Я прислушался к себе, каков я в кулаке. Воля наполняла меня - сперва твердым стал живот, потом мускулы рук и ног напряглись, я становился почти каменным. Прекрасно! Калькулятор я решил носить в кармане, чтобы он мне всегда о моем обете напоминал.
      Я сидел на бугорке у забора, за которым парники и грядки треста зеленого строительства, все на той же узкой плывущей вниз улице, вблизи лопушандии, - но какой она теперь была далекой! Наверно, кое-кому из читателей показалось, что я слишком долго просидел на этом бугорке. Знаю таких: читают книжки, чтоб узнать, кто на ком женился. А если человек думает о важном, им это не интересно. Не понимают люди, что главное в книжке - это польза, совет. В каждой книжке столько советов, что только успевай брать. Одна книжка так и называется: "1000 советов домашней хозяйке". В другой - "Мечты сбываются" - советов не меньше, только они не пронумерованы. Как научиться ловить язя? Как отличить охотника от браконьера? Как достать запчасти для трактора? Как питаться, чтобы не было изжоги? Как помыть голову морской водой? Пожалуйста, учись - для того и книга писалась. В одном автор этой книги ошибся: он всем советует мечтать, а не понимает, что мечта бывает далекой, а бывает живой. Далекая мечта безобидна, далеких у человека может быть сколько угодно. А вот живая требует забот и средств. Тут я бы посоветовал: сперва подсчитай, а потом мечтай.
      О том, как два джентльмена вели в лесу не совсем обычный
      разговор. В этой главе вы найдете полезный совет, касающийся
      того, как лучше всего преподносить себя людям
      Мне нравятся здешние звуки: то дужкой ведра звякнет, то цепью у собачьей будки, а то курица закудахчет до того заполоханно, что хочется спросить: "Что, собственно, произошло?" Все это будит мою фантазию, у меня появляются планы - а что за жизнь без планов?
      Я сидел на том же бугорке у глухого забора и поглядывал в ту сторону, откуда должны были появиться две красивые девочки из нашего класса, Люсенька Витович и Света Подлубная. Я задумал пройтись с ними до школы, а потом по школьному двору. План мой разрастался, сами собой придумывались подробности: Люсеньке я разок положу руку на плечо, а со Светой я так буду держаться, что каждому станет ясно: я и ей могу руку на плечо положить, да только мне неохота.
      Меня одно смущало: захочет ли Света идти вместе со мной. Она на меня дуется. Смешно сказать: из-за того, что я ее дернул за нос. В классе такая забава пошла: меня дергали, и я дергал. Мне и в голову не пришло, что такого гордого человека, как Света, за нос дергать нельзя. Я без всякой злости ее дернул, всего разок и не сильно. А она покраснела и чуть не заплакала. Вот какие разные люди бывают: другого дерни за нос или хоть пинка дай - он даже не заметит, а Света мне этого простить не может. Раньше, если мне хотелось поговорить об интересном, я к ней подсаживался. Есть, конечно, в нашем классе и другие, с кем можно об интересном поговорить, но никто не умеет во время разговора так серьезно смотреть на тебя, так внимательно слушать, - разговор получается замечательный. Я специально для этих разговоров журнал "Наука и жизнь" читал. Лишиться такого собеседника из-за ерунды! Я стал придумывать, как подлизаться к Свете, чтобы ей даже в голову не пришло, что я подлизываюсь.
      Папа говорит, что у меня каждый день от полутора до двух тысяч планов. Это, конечно, преувеличение. Но в то утро у меня сразу же новый план появился, как только я их увидел, двух очкастых людей - мать и сына. Они шли, взявшись за руки, низкорослые, не скажешь, что красивые; это были люди новые, иначе бы они с таким интересом не осматривали каждый домишко и не шарахнулись бы от собаки, которая любит пугать новичков, бросаясь со страшным лаем на сетку ограды. Я сразу понял, что это наша новая классная руководительница с сыном: такими мне описал их вчера Горбылевский - он их видел, когда приходил в школу за учебниками. (С прежней нашей классной руководительницей, Еленой Николаевной, мы расстались в конце прошлого учебного года: она переехала в другой город.) Я решил с ними познакомиться: не помешает. Да и интересно будет в школьный двор заявиться с новым классным руководителем. Обо мне говорят: "Быстроглазый раньше всех поспевает". Приятно, когда это подтверждается.
      Я закомлюсь с людьми двумя способами. Первый способ такой: я говорю "привет", и человек отвечает "привет". А что ему еще остается? И пока он соображает, где меня встречал, я ему что-нибудь смешное говорю, - и вот мы знакомы. Второй способ - дербервилевский. Тут я представляюсь лордом Дербервилем, цилиндр приподнимаю и держусь с достоинством. Попробуй-ка пройти мимо, если сам лорд Дербервиль тебе представляется. С этими я решил знакомиться дербервилевским способом. Я отбросил портфель, и сейчас же у меня в руке появился стек, я стал им похлопывать по голенищу своего охотничьего сапога. Моя охотничья куртка в клетку и с отворотами была небрежно застегнута на одну пуговицу, светлый цилиндр я приподнял над головой и подержал его подольше, чтоб они разобрались, что это не кепка какая-нибудь.
      - Лорд Дербервиль, - сказал я, - приветствует вас в своих охотничьих угодьях.
      Я поклонился даме и протянул руку ее сыну. Кто-то из них ойкнул, скорей всего учительница, потому что сын ее уж очень неожиданно вырвал у нее руку и бросился ко мне. Сколько рукопожатий! Уже пора было отпустить руку лорда Дербервиля, но он все тряс. Он говорил, что зовут его Генри Хиггинс ("Вы, конечно, слышали обо мне, сэр?"), что он изучает языки и счастлив познакомиться со знаменитым охотником и сыщиком.
      - Я просто счастлив, сэр. Я просто счастлив! - И все тряс мою руку.
      Я не знал, что думать. Он и правда был счастлив. Я подумал: "Может, он чокнутый и в самом деле себя Хиггинсом считает?" Но учительница смотрела на его проделки без удивления. Она сказала:
      - Вот уж не думала, что в этих краях проживает еще один знаменитый англичанин.
      - Мама, ты иди, - сказал Хиггинс, - мы с лордом поохотимся. Тебе ведь это не интересно, правда?
      - Не интересно, - сказала учительница, - но я не люблю, когда меня бросают посреди улицы.
      - Посреди леса, мама! Иди по этой тропинке, и ты выйдешь прямо к колледжу. Ну я тебя прошу! У нас с лордом совсем мало времени.
      Учительница пошла, но неохотно - понятно было, что она сейчас остановится.
      - Сэр, - сказал я, - по-моему, ваша матушка хочет вам что-то сказать.
      - О! - ответил Генри Хиггинс. - Ее нужно поцеловать, без этого она не может работать.
      Учительница наклонилась к нему, когда он к ней подбежал, и он ее поцеловал. Конечно, это вызвало бы удивление, проделай такое кто-нибудь из нашего класса. Но Генри Хиггинс - это совсем другое дело. Ах, как он нежен со своей матушкой!
      - Простите, сэр, что я вас оставил. Мы с матушкой очень привязаны друг к другу - ей целый день будет чего-то недоставать, если я ее не поцелую, - подтвердил Генри Хиггинс мои мысли.
      Потом он добавил, по-хиггинсовски смутившись, - скулы его покраснели, и веснушки на них перестали быть видны:
      - Дело в том, сэр, что мы вдвоем на целом свете. Представьте, я даже не знаю, кто был мой отец.
      Мне захотелось спросить, на самом ли это деле или это касается только Генри Хиггинса, но я спохватился, что такой вопрос не к лицу лорду Дербервилю.
      - Ах, сэр, - сказал я, - чего не бывает! Представьте, сэр, мой отец совсем не лорд Дербервиль.
      - О сэр, - сказал он, - как это интересно! Кто же ваш настоящий отец?
      Ему в самом деле было интересно. Он переминался с ноги на ногу и смотрел мне в рот - срочно надо было придумать, кто мой настоящий отец.
      - Ни за что не догадаетесь, - ответил я. - Мой отец граф... - Как назло, я позабыл фамилии всех английских графов. - Мой отец, сэр... - Я тянул время. - Мой отец... О, вы ни за что не догадаетесь...
      - Граф Мальборо!
      - О! - изумился Дербервиль. - О, сэр, как вы догадались? Это непостижимо!
      Генри Хиггинс был доволен.
      - Все очень просто, сэр, - сказал он с хиггинсовским смешком. - Вы произносите "л", как его произносил только один человек в Англии - граф Мальборо.
      - О! - опять изумился Дербервиль и подумал: "Что это я все "о" да "о", надо что-нибудь другое придумать".
      - Э-э-э, сэр, - сказал он. - Э-э-э... Я вот о чем хотел спросить... Хиггинс склонил голову, наставив на Дербервиля ухо.
      Но Дербервилю опять нечего было сказать.
      - У меня весьма деликатный вопрос, сэр. Э-э-э...
      "Это "э-э-э", - думал Дербервиль, - ну зачем я за него уцепился?"
      - Я понимаю ваше затруднение, сэр, - сказал Хиггинс. - Вы хотите знать, чью фамилию я ношу? Моей матушки, сэр. Она перешла к ней от моего деда, знаменитого мореплавателя Эдуарда Хиггинса.
      - Чрезвычайно интересно! - сказал Дербервиль. - Но не находите ли вы, сэр, что нам пора. - Дербервиль мотнул головой в ту сторону, куда ушла мама Хиггинса: ему не хотелось произносить слово "школа". Разговор получился замечательный, но он потребовал больших усилий, и Дербервиль боялся, что начнет говорить не то.
      Мы шли молча. Я отдыхал от разговора и готовился преподнести себя Хиггинсу. Есть такое правило, которому следуют все люди с умом: познакомившись с человеком, преподнеси себя в лучшем виде. Это очень важно, иначе человек может чего-то в тебе не заметить. Тут продуманность нужна. Главное - не проявлять излишней скромности, ведь если ты сам себя барахлом считаешь, то кто же в тебя поверит? Мы с дедом это понимаем.
      Пора уже, пора было себя преподносить! Но у меня не ладилось: два раза я открывал рот и произносил все то же проклятое "э-э-э". Хиггинс улыбался. Он, конечно, думал, что я собираюсь продолжить дербервилевский разговор. А все дело было в том, что заготовки оказывались никудышными. Я спохватывался, что сейчас наговорю глупостей, продешевлю с самого начала: уж очень бесхитростные, недипломатичные слова шли на язык. "Хиггинс, хотелось мне сказать, - ты мне понравился с первого взгляда! Ты не представляешь, как я рад, что встретил тебя. Давай будем дружить: я буду любить тебя, ты будешь любить меня, а остальных мы близко не подпустим: они до такой дружбы еще не доросли". Вот каких чистосердечных глупостей я чуть не наговорил. Хорошо, что я знаю: без дипломатии с людьми нельзя! Скажешь человеку, что он тебе понравился, а он возьмет и завоображает. Ведь известно: на свете еще не рождался человек, которому бы не хотелось повоображать.
      Начнем сначала! Мало кто понимает, какое это трудное искусство преподносить себя. Тут как будто невзначай заинтересовать нужно: намекнуть, что у тебя связи или что ты достать что-то можешь. Каждый, кто хоть немного разбирается в жизни, понимает: заинтересованный человек ведет себя гораздо лучше незаинтересованного.
      Я решил позондировать, чем можно заинтересовать Хиггинса.
      - Хиггинс, о чем ты мечтаешь? - спросил я. - Не удивляйся моему вопросу. Мне кажется, мы можем подружиться, и я бы хотел узнать тебя поближе. Ведь недаром на пионерских сборах говорится: "Скажи мне, о чем ты мечтаешь, и я скажу тебе, кто ты".
      Хиггинс засмущался. Он сказал, что не может вот так сразу о своих мечтах, потом, когда мы познакомимся поближе...