Все поселились в доме Робин, чтобы быть с ней во время ее смерти. Через неделю после начала процесса, она проснулась утром и своим тоненьким, как у птички, голоском сказала: «Сегодня ночью мне казалось, что я должна покинуть тело. Иисус стоял справа от меня, и я спросила у него, возьмет ли он меня, но он сказал „Нет“, потому что еще не пришло время. Все это дается мне, чтобы я научилась доверять и терпеть. И вот я по-прежнему здесь».

По мере того как шли дни, она должна была отказаться даже от понимания того, как все есть. Она должна была отказаться от своего знания и просто присутствовала. Через несколько дней, когда мы проснулись, я спросил ее: «Что происходит?», – и она с необыкновенной ясностью ответила: «Я не знаю». Однако это «Я не знаю» таило в себе такое глубокое удовлетворение, какого я не слышал в ее словах раньше. Наконец-то она не знала, и с ее стороны было очень хорошо не предугадывать течение процесса, а просто отдаваться ему. Это позволяло ей присутствовать еще в большей мере. Она отпускала каждый день, каким он был. Она просто доверяла мгновению, ничего не ожидая от него. Она перестала задаваться вопросом о том, когда все случится. В ней осталась только капитуляция перед Богом, только мягкость и открытость всему, что могло случиться. Все, что мы воображаем, теряется в умирании: личность, наше чувство истории, наши цели, представления и модели уходят, и только сознание остается. С каждым днем она становилась все более прозрачной. Доверие и терпение.

В течение первых дней по вечерам в окружении своей семьи она готовилась к смерти. Но по мере того как проходили недели, у нее больше не было никакого сознательного приготовления, а только ироническое удивление по поводу того, как все происходит. Иногда со стороны казалось, что она рождается, а не умирает.

Здесь я сделаю небольшое отступление и скажу, что во всех таких историях о «сознательном умирании», каким бы идеальным оно ни было, иногда наступает время, когда старый ум дает о себе знать. Даже у больных, которые достигли значительной ясности, часто бывают мгновения замешательства. Бывают ситуации, когда ум замыкается на каких-то страхах или желаниях. Однако прощение себя и светлая грусть по поводу неконтролируемости событий позволяют вскоре справиться с уплотнением ума и снова вернуть чувство пространственности.

Когда мы собрались две недели назад все вместе для того, чтобы проводить Робин, никто из нас не рассчитывал на то, что это будет так долго. Когда я приехал к ней за день до предполагаемой кончины, я рассчитывал вернуться домой через день или два. Однако теперь прошло уже двенадцать дней, и меня уже давно ждали на медитационном семинаре, на котором я должен был проводить занятия. Было очевидно, что мы с ней сделали необходимую работу. Она медленно таяла, выходя за пределы себя, и та небольшая помощь, которая ей могла понадобиться, могла быть оказана по телефону. Прежде чем я сел в машину и направился на семинар, который находился на расстоянии в пятьсот миль от ее дома, мы решили, что я каждый день буду делать «контрольные звонки» и помогать ей, если это будет необходимо. Когда я прощался с ней, зная, что, скорее всего, больше не увижу ее в этой форме, я обратил внимание на то, как она моргала и как она отпускала мою руку, и понял, что у нее осталось очень мало привязанности и сопротивления. По прибытии на семинар я позвонил ей и узнал, что у Робин все хорошо и процесс продолжается своим чередом. Каждый день я звонил ей с семинара и чувствовал, как мало ей теперь нужно от окружающих.

Когда у нее возникало какое-то замешательство, мы обсуждали его и вместе смеялись над тем, как сильно ум привязывается к старому. Каждый раз она снова возвращалась к доверию и терпимости. Я наблюдал, с какой легкостью она каждый раз возвращала себе равновесие. Однажды, пробыв на семинаре уже неделю, я позвонил и обнаружил, что Робин сильно взволнована. «Возможно, я теряю равновесие. Я не знаю, что со мной происходит, мой ум мечется как не в себе…» Я спросил у нее, что изменилось в ее окружении, и она сказала, что ничего, только вот она больше не могла глотать микстуру Бромптона, которую она использовала в течение нескольких месяцев, чтобы справиться с болью, и поэтому доктор прописал ей морфиновые свечи. Задумавшись на мгновение, я улыбнулся. «Робин, что удивительного в том, что после того, как ты принимала пять раз в день лекарство с кокаином, ты чувствуешь привязанность к этому старому другу». «Вот оно что, – сказала она, и мы вместе засмеялись. – Я полагаю, что мне придется расстаться и с этим другом. Еще одна возможность отпустить привязанность».

Через несколько дней в пять часов утра, медитируя с первой группой, я начал чувствовать боль у себя в груди. Наблюдая, как это ощущение усиливается и углубляется, через несколько минут я подумал, что переживаю галлюцинацию умирающего. Не удивительно, думал я, принимая во внимание, со сколькими людьми я был, когда они умирали. Я не знал, откуда ко мне приходит это ощущение, но все, что я мог сделать, – это оставаться открытым, чтобы увидеть, что принесет с собой следующее мгновение. Мне казалось, что давление вытесняет что-то из моих легких. Мне приходилось сосредоточиваться на каждом дыхании. Создавалось впечатление, что я должен был сознательно втягивать в себя кислород, чтобы не потерять сознание. Поскольку дышать мне становилось все труднее, а боль распространилась по всей груди, я чувствовал тенденцию тела сжиматься после каждого вдоха, но до тех пор, пока я оставался открытым, у меня было пространство для переживания.

Так я пребывал с происходящим, не называя его и даже не пытаясь понять его, а просто стараясь оставаться открытым к нему. И вот через десять минут я услышал голос Робин: «Мы были так близки, мы так много дали друг другу, и хотя мне нечем отблагодарить тебя, я знаю, что ты хочешь знать, как чувствует себя умирающий, и поэтому я делю с тобой свою смерть». «Что же, это очень интересная мысль, – думал я про себя, – какой бы она ни была, истинной или ложной, это всего лишь мысль». Я настраивался на то, чтобы «не знать», но все же чувствовал, что переживаю процесс умирания, каковы бы ни были причины этого. С каждой минутой мне было все труднее дышать, и я чувствовал, как все тело переполняется чувством опасности. Загорелся красный свет. Очевидно, происходило что-то такое, что тело рассматривало как угрозу. Когда я наблюдал попытки тела привязаться, во мне появлялся страх. Было похоже на то, что тело непроизвольно пытается ограничить огонь внутри, пытается не выпустить его наружу, но огонь прожигает себе путь.

Я пытался просто дышать, не думать больше ни о чем, потому что чувствовал, что если я отвлекусь, то сразу же потеряю сознание. В теле была только боль и тихий свист воздуха, который с большими усилиями входил в легкие и выходил из них. Где-то через двадцать пять минут я стал чувствовать такое сильное давление в легких, что казалось, что что-то выталкивает меня наружу, однако я не мог справиться с этим. Я чувствовал, что просто должен предоставить этому ощущению пространство, что любые попытки контролировать его заставят меня взорваться. Я чувствовал себя, как тюбик с зубной пастой, который начали сдавливать, не открутив колпачок. Но внезапно ум сказал: «Оставаться внутри? Зачем?» – и ответа не последовало.

Внезапно на меня снизошел великий покой. Мои ценности сильно изменились: покинуть тело мне показалось совершенно уместным, и не было никаких оснований сопротивляться или привязываться. Я чувствовал себя так, будто вспомнил то, что забыл, когда родился. После этого давление в груди показалось мне совершенно естественным. Я понял, что оно делает именно то, что должно было делать: выталкивает меня из тела. Прекрасно! Смерть теперь уже не была угрозой. Фактически, она стала еще одним бессмысленным пузырьком в потоке изменений и несла в себе чувство радостного ожидания. Казалось, она говорит мне: «Зачем оставаться в теле? Как ты мог быть настолько глупым, чтобы держаться за него? Все пребывает в совершенстве!» Меня переполнило понимание того, что все таково, каким оно должно быть. В свете этого понимания я перестал относится к боли и давлению как к врагам, а увидел в них друзей. Это было очень приятно. Это не противоречило моим намерениям, а вполне соответствовало им. Приоритеты изменились: «Пусть это случится, продолжай, продолжай, пусть все будет так, как оно должно быть!» Боль по-прежнему присутствовала, но раскрытие было грандиозным. Я не цеплялся больше за жизнь. Моя жизнь простиралась за пределы тела. «О, это так и должно быть; все случается идеально!» И снова я услышал в своем сердце голос Робин, которая сказала: «А теперь пришло время перестать быть Робин и стать умирающим Христом», – и тогда переживание стало не похоже даже на отождествление с тем, кто умирает, со мной или с ней; это был просто совершенно развивающийся процесс. Теперь я чувствовал себя не телом, а кармическим узлом, процессом в его следующей совершенной стадии, сознанием, выходящим из сосуда, смертью, которая есть лишь еще одна часть жизни. Тишина.

Когда звон колокольчика возвестил о конце медитации, ум спросил: «Что это было? Может, интересная галлюцинация, а может… кто его знает». Я поднялся, но боль в груди все еще чувствовалась. Придя завтракать, я еще не успел притронуться к пище, как меня позвали к телефону. Звонил брат Робин. Она только что умерла.

Этот случай дал мне понимание важности того, чем мы занимаемся. Я понял, почему люди, которые умирали очень тяжело, в последние мгновения переживали серьезные изменения, преодолевая кажущееся раскрытие за пределы всех незаконченных дел, опасений и привязанностей, которое было у них вплоть до этого времени. Для некоторых из них это «понимание» приходило за несколько дней и даже недель до смерти. Другим, казалось, оно открылось только за мгновение до смерти. Я всегда удивлялся фотографиям умерших в Освенциме, потому что у них на лице не было страданий. Это был феномен, который раньше я не мог понять, но теперь он показался мне очевидным: в какое-то время – возможно, за мгновение до того, как жизнь покидает тело, – ими постигается совершенство происходящего. Фактически, это переживание может быть очень распространенным. Возможно, даже те, кто был очень сильно привязан, в момент смерти встречаются с совершенством и бесстрашием.

Робин пришлось отказаться от всего. Она стала просто открытым пространством. Ее смерть не была больше чем-то прибавленным к личной истории. Фактически, смерть оказалась для нее слиянием с той ее частью, которая была открытым сердцем Иисуса.

Отказавшись от всех своих идей о смерти – даже о «сознательной смерти», – она отошла в сияющую истину.

Когда мы знакомимся с великим разнообразием духовной литературы, с биографиями святых, с традицией сочинять стихотворения перед смертью, с рассказами о том, что многие мастера дзэн умирали с юмором и легкостью, мы снова и снова видим примеры сознательного умирания людей, которые чтят свое тело, но расстаются с ним безо всякого сожаления. Такие люди заканчивают свои дела в каждое мгновение. Они проживают свою жизнь, как выразился Судзуки роси, «не оставляя следа».

Именно эта жизнь без следа, это постоянное умирание для всего происходящего, позволяет нам каждый вечер отходить ко сну с той бесстрастностью и полнотой, которую Дает осознание, что делать больше нечего и ничто не осталось недоделанным. Возможно, нечто подобное имел в виду Судзуки роси, когда он сказал: «Даже если солнце взошло на западе, у бодхисаттвы, мудрого существа, которое служит нам всем, есть только один путь».

Великий японский поэт Басе писал: «С древних времен существует обычай оставлять после себя стихотворение смерти, и, возможно, я тоже должен написать такое стихотворение. Но каждое мгновение жизни является последним, каждое стихотворение – стихотворением смерти! Зачем, в таком случае, мне писать еще одно? В этот мой последний час у меня нет стихотворения». Когда мастер Такуан умирал, его ученики попросили его написать стихотворение смерти, но он отказался. Они настаивали, и тогда он написал один иероглиф «сон» и отошел.

Когда мы слышим подобные истории, мы боимся, что такое глубокое осознание, такая открытость в процессе смерти недоступны нам. Однако я не раз убеждался, что это не так. Смерть часто позволяет нам проявить лучшее, что в нас есть. Для многих жизнь, прожитая в стремлении к истине, оказывается не напрасной.

Однажды мне позвонила женщина, которая спросила: «Правда, что вы помогаете людям умирать сознательно?»

Через несколько дней Пам приехала, чтобы встретиться с нами. По ее словам, она чувствовала, что пришло время уходить глубже, поскольку ее меланома быстро прогрессировала. Она работала с болезнью уже несколько лет, но теперь, казалось, ей стало хуже. Она сказала, что занималась медитацией самостоятельно, но поскольку теперь ей казалось, что она умирает, она хотела работать с нами. Она сказала, что желает использовать смерть как средство для достижения спокойствия, которого ей недоставало. Казалось, она могла найти свой путь, занимаясь раскрытием сердца, и поэтому мы порекомендовали ей Иисусову молитву: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя».

Постепенно в молитве ее сердце начало смягчаться. Через несколько дней она легла в больницу на небольшую операцию мочевого пузыря, в ходе которой ей должны были удалить опухоль, причинявшую немало хлопот. Раньше она подвергалась такой же операции, но тогда она чувствовала себя в больнице очень неуютно. Теперь же ее сердце было таким полным, что она воспринимала все очень легко и сказала, что больница напоминает ей храм. Переживания в теле напоминали ей о том, что нужно присутствовать. Но мысли об опасности, то и дело возникавшие в уме, прерывали ее медитацию.

– Ум продолжает вмешиваться в мое сердце, – сказала она.

– Неужели у вас внутри живут эти двое? В чем различие между ними? – спросил я.

– Двое существуют только тогда, когда я отождествляюсь со страхом в уме, – ответила она.

Она продолжала работать, и постепенно ее ум успокоился. В конце концов он стал полностью послушен сердцу. «Ничто не отделено от Бога, кроме того, что мы считаем отделенным», – сказала Пам.

В течение месяцев мы работали над процессом нашего развития, и она иногда чувствовала, как в ее немощной груди бьется священное сердце Иисуса. Рассказывая своим четверым детям о процессе, через который она проходит, она продолжала следовать указаниям доктора, не заботясь, как раньше, о том, чтобы лечение было «эффективным». Она сказала, что оно было эффективным в той мере, в которой она уделяла внимание происходящим изменениям и замечала, как ум цепляется за возможность исцеления тела. Иногда, когда она чувствовала себя лучше, она говорила, что ее ум автоматически порождает сценарии ее исцеления, которое, как ей казалось, вот-вот должно было случиться по милости Христа.

Но она поддерживала свою открытость, свое «Я не знаю», и позволяла таким мыслям свободно парить в теплоте и терпимости сердца. Она просто продолжала открываться единству, которое включало в себя жизнь и смерть. Когда у нее возникал страх, она встречала его со смирением и готовностью, дававшими простор для дальнейшего роста. В ней практически не осталось сопротивления.

Через несколько месяцев после нашей первой встречи, Пам посетила наш пятисуточный семинар, который мы проводили в Санта-Круз, Калифорния, в восьмидесяти милях от ее дома. Через полтора дня жизни на семинаре она начала ощущать сильную головную боль. Она постепенно теряла дар речи. Однажды, по ее словам, она проснулась и, начав говорить, обнаружила, что ее слова подобны «смеси букв, брошенных в воздух». «Как это здорово! – сказала она впоследствии. – Я долго была юристом, „глашатаем правды“, как они выражались, а теперь мои слова вообще не имеют смысла. А разговоры о милости Христа! Как хорошо, что я больше не могу об этом говорить. Слова мне больше не понадобятся», – и она от души рассмеялась.

Когда боль в голове начала усиливаться, она легла у себя в комнате и, казалось, вошла в легкую кому. Вокруг нее собрались несколько друзей, но никто не мог ей помочь. Лежа на кровати, она корчилась и стонала, и даже болеутоляющее средство, которое ей дали, не помогало. Ей было очень плохо, во рту пересохло, капли пота высыпали на лбу, все тело сотрясалось от невыносимой боли.

Сидя рядом с ее кроватью, я почувствовал, что молюсь о том, чтобы она была освобождена от этих адских болей, от которых, казалось, сжимается все ее тело. Однако боль продолжалась, и все в комнате должны были отдаться ее интенсивности. Вскоре я вернулся, чтобы проводить занятия в группе вечером, но скоро меня вызвали и сказали: «Пам, кажется, очень плохо. Возможно, она умирает. Вам лучше быть с ней». Когда я вошел в комнату, я почувствовал то, чего не замечал раньше. Я стал на колени возле ее кровати и неожиданно для себя произнес: «Пам, здесь Христос». Внезапно выражение ее лица изменилось, и тяжесть, казалось, покинула ее. Она вошла в то, что можно было назвать чистым экстазом, который в течение нескольких следующих часов был таким сильным, что никто не мог находиться рядом с ней, не чувствуя при этом прилива радости. Казалось, все ее тело излучало сострадание и трансцендентную любовь. Люди выходили из комнаты со словами: «Мне неловко признаться, как высоко я заходил, находясь рядом с ней. Я должен грустить, потому что хорошо знаю, чем это кончится, но почему-то я чувствую себя восхитительно».

Через несколько часов Пам снова ушла в кому, но по-прежнему была исполнена радости и спокойствия. Пришел врач и собирался дать ей еще обезболивающего, но она выглядела настолько целостной в своем безмолвии, что он решил не возмущать ее равновесия. Это напомнило мне о враче, который год назад пришел к одной больной, с которой мы тогда работали. Ей как раз удалось смягчить сопротивление и открыться страданию. «Я пришел, чтобы помочь ей, – сказал он, – но теперь понимаю, что должен учиться у нее».

Одна знакомая Пам, боясь, что она умирает, позвонила ее родственникам и попросила, чтобы ее забрали домой. Через несколько часов ее бывший муж вошел в комнату, ожидая всего, чего угодно, от людей, которых называл «смертниками». Его бывшую жену окружали несколько человек, лица которых лучились энергией, и каждый входящий в комнату сразу чувствовал это. Он сел рядом с ней, не в состоянии сказать и слова, и думал, должно быть, только о том, чтобы поскорее забрать ее из этого странного окружения. Но в комнате был такой покой, такая тишина! Не было никаких проблем, ничто не имело значения. Она просто умирала. Через час мы шли с ним по улице, и он говорил: «Знаете ли, прошло пять лет с тех пор, как я отошел от пути. Я потерял Бога. Но после того, что я увидел здесь, я, кажется, начинаю понимать, что это все значит».

Вскоре после этого прибыли ее дети и сели возле кровати так же, как и все остальные. Это было частью бесценного процесса, в котором всем нам довелось участвовать. Тринадцатилетним близнецам было намного тяжелее принять его, чем старшим дочерям. Близнецы с самого начала не могли примириться с болезнью матери, но теперь это стало возможным. Никто в комнате не навязывал себе страдание, и никто не отталкивал его. Грусть была уместной, смущение тоже. Они могли делать все, что хотели. Им не нужно было притворяться святыми. Им не нужно было быть такими, как все. И вскоре они тоже стали частью этой мандалы любви и принятия, образовавшейся вокруг Пам, которая спокойно лежала на кровати.

Ее семья решила, что это лучшее место для нее и для них то же. Им отвели комнату, где они могли разместиться на несколько дней, чтобы проводить Пам, которая вот-вот должна была отправиться в новое путешествие сознания.

Прошло еще два дня, в течение которых Пам находилась в состоянии, напоминающем кому. Ее комната была заполнена тихой радостью и чувством совершенства вещей. Но семинар должен был закончиться через несколько дней, и было непонятно, умрет ли она к тому времени или нет. Поэтому вечером, когда все отправились ужинать, я сел возле нее и сказал: «Сегодня четверг, сейчас вечер, мой друг. Семинар заканчивается завтра. Мне кажется, что если ты собираешься умереть, то сегодня самое время сделать это, потому что завтра бродячий цирк уедет из города». Вскоре после этого она вышла из комы и начала говорить. Она сказала, что чувствует себя хорошо, «действительно довольно легко», и что боли нет совсем. Склоняясь над ней как специалист, я подумал о том, что, возможно, у нее остались незаконченные дела, и спросил:

– Есть ли что-нибудь, что бы ты хотела сделать перед смертью?

– Да, – ответила она, смеясь, – прожить еще десять лет.

На следующий день она поехала домой вместе со своими родными.

Через несколько дней я пришел к ней домой. Входя в ее комнату, я почувствовал вокруг нее великое пространство. Мои мысли казались в нем прыгающими шариками. Какой неуклюжей была каждая из них в этой тишине! Мой ум был таким тяжелым по сравнению с этим мягким пространством, потому что в своем уме она не была поймана. Было только пространство. И я вспомнил друга, который рассказывал мне о своем посещении семинара, возглавляемого мастером дзэн. Входя к мастеру для очередного интервью, моему другу каждый раз казалось, что мастер знает, о чем он думает. Однажды он пришел к мастеру и пожаловался:

– Когда я вхожу сюда, мне кажется, что вы знаете, о чем я думаю.

Роси посмотрел на него с улыбкой.

– Что ж, я не думаю ни о чем, а значит, это явно что-то с тобой, – ответил он.

Пам тоже не была привязана ни к чему. Казалось, что она уже не «кто-то». У нее в комнате присутствовало чувство единства. Она, казалось, не имеет границ.

Она мягко посмотрела на меня и сказала с недоумением:

– Знаешь, несколько дней назад, когда я вышла из комы, на моей кровати сидел Махараджи и все смеялся, смеялся, смеялся.

Я был немного удивлен ее спонтанной связи с Махараджи, поскольку в течение нескольких месяцев ее точкой соприкосновения с реальностью был Иисус. Никто ни разу не призывал ее думать о Махараджи. Казалось, это что-то возникшее само по себе. Поэтому я спросил ее:

– А как насчет твоей связи с Иисусом?

– Здесь нет ничего удивительного, – сказала она. – Иисус имеет дело со страданием, но я больше не страдаю. В то же время Махараджи для меня олицетворяет чистую радость.

В следующие недели она два раза снова уходила в трехдневные состояния, напоминающие кому. Она называла их «каникулами» и говорила, что не может адекватно описать, что при этом происходит с ней. Тем не менее, по ее словам, «каникулы», напоминали пребывание в мире хоралов греческой православной церкви, которые одна знакомая давала ей послушать в записи на магнитофоне.

– Из всего, что я знаю, для описания этих пространств лучше всего подходит полнозвучное церковное пение, – сказала она.

Каждый раз, когда она выходила из комы, у нее начинались боли, но через некоторое время снова наступало облегчение, и не было проблем вообще. После каждого цикла, начинавшегося комой и заканчивавшегося облегчением, она становилась все яснее и прозрачней. Это не значит, что у нее не было трудных мгновений. Иногда она чувствовала себя потерянной. Иногда ей очень не хотелось умирать, видя рядом своих детей. В ее комнате изредка разыгрывались мелодрамы. Но она все больше становилась просто пространством. Единственное, что она читала, был трактат Третьего патриарха дзэн.

Тара, которая так много заботилась о Пам в предыдущие месяцы, позже рассказывала мне: «Однажды во время одного из ее обычных комообразных состояний я заметила, что глаза Пам широко открыты и она как бы смотрит вдаль. Она повторяла шепотом: „Солнце, солнце, конец, конец“, – и слезы потекли у нее из глаз… Даже когда она начала страдать недержанием, мне было приятно делать для нее самую неприятную работу. Мне никогда не приходило в голову жаловаться. Я думала только о том, как нам очистить себя настолько, чтобы ее невинность коснулась наших сердец».

Рождественским утром Пам помогли спуститься в столовую, чтобы она побыла со своей семьей в последний раз. Когда она вернулась наверх, было ясно, что она начинает покидать тело. При этом самое интересное было то, что, как заметили окружающие, у нее уже не было личности. Шло время, и она раскрывалась все больше и больше, уподобляясь пространству. Она была подобной процессу, происходящему в осознании, которое неделимо. Кто-то сказал о ней: «Она больше не существительное, она глагол».

Через день или два в окружении друзей она родила сама себя. Она была подобна пространству, растворяющемуся в пространстве. Не было ни малейшего ощущения подталкивания или оттягивания. Казалось, она сама в недоумении наблюдает весь этот процесс. Тара позже рассказывала: «Комната, казалось, была заполнена любовью и безмятежностью. Каждый молчаливо переживал безмятежность. Пам спокойно перестала дышать и выскользнула из тела. Слеза прокатилась по ее щеке, и она ушла». Это было покиданием временной формы, переходом.

Когда Тадзи роси, современный мастер дзэн, был при смерти, его главные ученики собрались возле его кровати. Один из них, зная, что роси любит одну разновидность пирожных, полдня искал их в кондитерских Токио и вот теперь преподнес их Тадзи роси. С едва заметной улыбкой умирающий роси взял кусочек пирожного и начал медленно его жевать. Его постепенно охватила слабость, и тогда ученики подошли к нему и спросили, есть ли у него, что сказать им перед смертью.

– Да, – ответил роси. Ученики затаили дыхание, чтобы не пропустить ни одного слова.

– Дорогие мои, это пирожное было очень вкусным, – сказал он и скончался.

Когда такие существа умирают, они расширяются за пределы себя. Они просто уходят, оставив после себя горстку праха.