Леонид Левин
      Только демон ночью...
      Часть 2
      Аннотация: Короткое и злое, словно удар финки в подворотне, слово "Афган" вошло в жизнь страны словно лезвие в плоть тела. Сначала тупой удар, удивление, а боль и кровь уже потом... За Афганом пришла перестройка, принесшая в своем шлейфе смутные времена развала и разрухи, Карабаха, Приднестровья, Абхазии и, наконец, Чечни. Новые времена породили новых "героев", первыми учуявших пьянящий запах огромных денег, безмерной и беззаконной Власти, урвавших свое, запродавших споро и не особо торгуясь душу Дьяволу. С кем идти вышвырнутому из Армии офицеру, летчику потерявшему право летать, человеку у которого отобирают само право жить, дышать, любить... Играть по новым правилам? Мстить жизни столь же кроваво, свирепо и подло, не разбирая правых и виноватых? А, может, попытаться начать все заново, с чистого листа далеко, за океаном? Но заложенное исподволь, всосавшееся в кровь, мозг, сердце уже не отпускает, калечит, доламывает...
      Часть вторая. Искушение.
      Глава 17. Вторая встреча.
      Во время первой встречи с торговцем оружием темы для дальнейших бесед только обозначались. Однако тем таких наметилось - хоть отбавляй. Хозяин оружия звал меня шурави - советским. Мне собеседника звать-величать казалось вначале не обязательным, только и делал, что односложно отвечал, или - отмалчивался, на вежливо задаваемые вопросы. Имен своих никто не называл. Звать же визави душманом - бандитом, тоже не с руки, неудобно. Ничего вроде плохого не делал. Подарил пистолет, кобуру, две обоймы патронов, напоил чаем с печеньем, приветил в тепле, уюте, давая возможность переждать барабанящий по крыше дождь. Та далекая, страшная война давно закончилась. Как ни грустно признать, но победили не мы, они. Правда этот странный дух не упивался победой, не кичился нашим унижением, наоборот показывал всячески, мол мы с тобой здесь, вдали от дома, оказались одной породы, одинаково посвященные, равно меченные. И не важно с какой стороны души метки, важно, что все позади, что живы, что судьба свела нас в этом мире, далеком, странном, непохожем на наши миры. - Ты не бойся меня, шурави, - сказал мне на прощанье торговец оружием, - я не убил тебя там, хотя мог. И ты меня не убил. Что же делить нам здесь, среди чужих? Захочешь, приходи, поговорим. Не сюда приходи. Здесь будет пусто, все разъедутся, разберут шатры, вагончики, шарабаны. Приходи в кафейню. - Он набросал в блокноте несколько строчек золотым Паркером, вырвал лист и сунул в карман моей куртки. - Станет тяжело - приходи, попьем кофе, поговорим, помогу чем смогу. Отведешь душу. До встечи, шурави. Не скоро я встретился с ним вновь. Поиски работы даже в благополучные для страны времена дело сложное для относительно немолодого эммигранта с моей специфической профессией. Приличное знание языка не помогало. Мечту о работе инженером, пусть даже не авиационным, пришлось оставить практически сразу по приезде. Зубодробительная неудача в попытке заняться бизнессом, крушение утлого семейного челна не добавили радости. Случайные подработки на строительстве, ремонты аппартментов, домов, гаражей давали возможность платить за полуподвальную студию, еду из дешевых магазинов и забегаловок Fast food, но не больше. Выматывали подработки и поиски чего-то постоянного так, что не оставалось времени и желания смотреть подобранный на гарбидже, но вполне нормально функционирующий цветной телевизор. Встречаться с другими эммигрантами не тянуло. Что было у нас общего в той жизни? А в этой? Разговоры кто и где купил, в каком ресторане ел и пил, сколько кто стоит, с кем спит, женился, развелся наводили на меня смертельную тоску. Мелочная зависть и недоброжелательство, попытки дать коварный, ложный совет, подставить. Привезенное за океан все худшее из совкового наследства виделось вдвойне более мерзким и гадким, противно смердело. Вчерашние советские люди ходили в русские рестораны, стадно ломились на заезжих звезд, зарабатывающих жалкие долларовые подачки выступлениями в арендованных на пару вечерних часов школьных залах, жадно закупали ветчину, колбасы, селедку и недоступную ранее икорочку в русских магазинчиках, заставленных матрешками, самоварами, книгами, орденамии, и военными фуражками. Я все понимал, но говорить нам стало не о чем. Людей прошедших Афган, встречал мало, да и не афишировали мы свои прошлые дела, скромно забыв упомянуть в анкетах о некоторых деталях биографий. Может и потянулись бы друг к другу, да не не оказалось никого поблизости. Велик Нью-Йорк. Душман словно в воду глядел предугадывая встречу. Только с ним у меня нашлось общее, пусть даже разделенное огнем, прошлое. С другими - ничего. Позвонил. Договорились. Встретились. - Здавствуй, шурави, рад видеть тебя снова. Как жизнь? Как здоровье? Работа? - Салям Алейкум, бача. На здоровье не жалуюсь, работа - то есть то нет, жизнь - какая жизнь без работы. Вот и все новости. Как твои дела? Как торговля? - Алейкум асСалям, шурави! Не зови меня бача, зови ... Ахмет. Дела идут хорошо, торговля ... процветает, но не тем, что думаешь. То было случайное дело, одноразовое, так - старый хлам, пользованные охотничьи причиндалы, исторические реликты для коллекционеров. Пистолет твой оказался случайно, не должен он был там находиться, сам не пойму как попал и почему его не нашли на таможне. Быстро посмотрел на меня, стрельнул коричневыми глазами, ожидая разъяснения. Я имел на сей счет соображения, которыми делиться не стал. Пожал неопределенно плечами. Сам, мол удивляюсь. Смуглый официант принес и поставил на стол турку с кофе, вяленный виноград, сушеные абрикосы, засахаренный инжир. Ахмет наполнил горячим черным напитком чашечки, отхлебнул из своей, почмокал от удовольствия губами. - Если ты не против, я буду по прежнему звать тебя шурави. Не возражаешь? - Зови, если тебе так удобно. Мне все равно. Закурили. Ахмет нарушил затянувшееся молчание. - Я не спрашиваю тебя ни о чем, шурави. Спросишь не то или не так, обидешь. Понимаю, вы все, те кто был за рекой, живете после всего словно с оголенными нервами. Чуть тронешь не там где надо - боль. Я не хочу причинять тебе боль, шурави. Хочу помочь тебе. Давай лучше расскажу о себе, как шел свою часть дороги. Ахмет глубоко затянулся сигаретой, сделал маленький аккуратный глоток кофе, прикрыл влажные глаза тонкими веками. - Принято считать, что труднее всего первое убийство. Дрожь, рвота, бессоница. Кому как. Мои проблемы оказались проще - заткнуть рот кепи, не запачкаться в крови, не порвать единственный приличный костюм. Пришлось повозиться с бьющимся в агонии телом, хватающимися за нож в бесплодной попытке вынуть его из раны руками. Нож никак нельзя было отдавать чужим холодным пальцам, это оказалась бы слишком явная улика, и слишком дорогая. Пришлось перетерпеть до конца, вытереть голубоватое лезвие о мундир ХАДовца, затолкнуть тело под прилавок, отряхнуть серые шерстинки с костюма и убраться побыстрее в ночные проемы затопленного туманом рынка. Эти идиоты носили мешковатые нелепые мундирчики даже попав в другую страну. Может из гордости, может не имели гражданки. Вчерашних кабульских босяков учили в твоем городе разным милицейским премудростям и идеологически накачивали марксистко-ленинской философией преподаватели училища МВД, стараясь превратить вчерашних босяков в новую надежную опору пришедшего к власти правительства, сначала Тараки, затем Амина, потом, позже, Бабрака Капмаля. - Уходя ночными, холодными, плохо освещенными улицами на другой конец города я обдумывал все происшедшее и диковинные, никогда ранее не посещавшие голову мысли тупой болью ломили висок. Что происходило на моей далекой Родине? Почему убивали людей, приведших страну к победе революции? Старых, надежных, испытанных партийцев мечтавших во время своих тайных вечерь о счастье для всех, о земле для всех, о работе для всех, о ... всем самом прекрасном. - Интеллигентные милые люди среди которых я рос, с которыми общался, чьими пылкими речами и бесспорными аргументами восхищался. Почему они оказались сначала неправыми, а потом лишними? И кто те толпы, те ужасные люди, что заполонили улицы? Народ? Значит эти, приехавшие вслед за нами неграмотные, неопрятные аминовские мясники, тоже народ? Следовательно, революция, такая чистая, наивная, радостная и прекрасная совершена для них? Стоили ли они революции? Если нет, то зачем все содеянное? - Мы, приехавшие первыми после революции, были другими, шурави. И те кто попадал в вашу страну на учебу до нас, во времена короля Захир-Шаха, да и Мохаммед-Дауд Хана, тоже разительно отличались от прибывших за нами. ХАДовцы жадно скупали в универмагах электроплитки и телевизоры, приемники и утюги. В наших семьях этого добра всегда хватало, причем качественного, произведенного не в СССР, в совсем других странах Запада и Востока. Мы приезжали в твою страну и выбирали единственно истинное, знания, язык, культуру, не совсем понимая, впрочем,зачем собстенно все это нужно в наших горах. - Тот, что остался лежать под прилавком, скупал все подряд, надеясь по приезде заработать на перепродаже. Может это ему и удалось, если бы не пил, не болтал лишнего, не хвастался подвигами, не рассказывал с подробностями о расстреле партийных оппортунистов, сторонников свергнутого Нура. Дурак, он выбрал меня в невольные собеседники. - Водка, брат, очень хороша. - Пьяно улыбаясь, делился палач со мной заплетающимся языком, обдавая перегаром. - Если Аллаха нет, то нет и запретов. Выпьешь, и становиться так просто и легко. Нас учат.... Что они могут нам показать? Как махать палочкой на перекрестке? Но..., они старшие товарищи, им виднее. А вот стрелять... Да я людей пострелял больше чем мой учитель мишеней. И соберу автомат, и почищу. Но пусть учит. Нет, велено, пусть учат, брат. Лучше учиться здесь, чем дома воевать с теми, ... душманами... Ты брат сам не оп-попо-ортунист, случаем? Нет? Хор-р-рошо. Ты давно здесь? Давно. Не участвовал значит в самом интересном. Выходит, не видел, как шлепнули Тараки и всех его сопливых слюнтяев оп-по-рот- тунистов, ин-теле-гетни-чков. Вот этой рукой. Безжалостно. Всех. С бабами ихними стриженными. Гордые такие. Непреступные. Так наш старшой не сплоховал, самых гордых приказал мне отвести за дувал, к выгребной яме за казармой, поближе к дерьму, да там и шлепнуть. Взял я двух, парочку.... Э... Он в очках, седой. Она, жена его, красивая еще, но стриженная, тварь... Э... Ох, мутит меня, что-то. ... - Пошли выйдем на двор, может на воздухе полегчает. - Я помог ему выйти, шурави, я боялся пропустить даже одно слово из его пъяной похвальбы. Почему-то сжалось сердце в предверии неминуемого. - Да так о чем, это я? - Начал вспоминать ХАДовец немного прийдя в себя на свежем воздухе. - О тех, двоих... за дувалом. - Хотел я с ней напоследок порезвиться... ей то все равно уже, так нет, сама, ты понял друг, сама, вот дура в дерьмо сиганула. Шайтан. Там пришлось дострелить. Не будешь же грязную, из солдатского дерьма.... Э... - А что с седым? - Каким? - Её мужем. - А, с тем... так его я сразу пристрелил, как подошли, первым. Мертвого столкнул, как велено. Вот, на память взял. - Хадовец растегнул мундир и вытащил галстук с заколкой ... отца. Верному защитнику революции пора было возвращаться в казарму, расположенную на территории училища. Никто не видел как мы выходили во двор. Осмотрелся, все было пусто вокруг. ХАДовец сам попросил проводить его. Я не возражал. - Вокруг нашей общаги ошивалась местная шпана пристающая к иностранным студентам, сначала попрошайничавшая, но постепенно наглевшая, обиравшая слабых, бившая чернокожих, уважающая только силу. С каждым годом шпаны появлялось больше и больше. Она таскала в обтрепанных штанах самодельные кастеты, водопроводные краны и прочую тяжелую дрянь. Особенно опасными стали праздничные дни, когда все поголовно упивались дешевым плодовоягодным вином, гнилым портвейном и сивушной опилочной водярой. Шпана наглая, но трусливая, на рожон не лезла, при виде блеска лезвия, ворча и матюкаясь, отступала в тень. Вот почему в тот день со мной оказался нож, подаренный отцом. - Когда все было закончено я не взял заколку отца, она была осквернена прикасанием нечистых пальцев убийцы. Мне остался нож, очищенный его мерзкой кровью. - В Кабул удалось приехать на каникулы после свержения Амина. В квартире родителей жили уже другие, отводящие глаза, молчаливые, ничего не понимающие люди окраин, потрясенные переменой в собственной жизни, не желающие никого и ничего знать из прошлого. Боящиеся будущего. Верящие в Аллаха, но скрывающие свою веру. Бреющие бороду и стесняющиеся голого лица. Они боялись потерять приобретенное и надеяться на их помощь в поисках пропавшей семьи было бесполезно и наивно. - Зачем революционеры свергли сначала Короля, а затем Дауд Хана? Что бы отдать власть бывшим водоносам? Чистильщикам обуви? Полуграмотным рабочим и ремесленникам? Всем напялившим грубого толстого сукна серые униформенные мундиры? Декханам, не желавшим принимать документы на отобранную у старых хозяев землю и воду? Хитрым, алчным, ничем не брезгующим функционерам Амина, истребившим лучшую часть партии, тонкий слой старой интеллигенции, а затем пристреленным словно бешенные собаки, приглашенными ими же русскими спецназовцами? Может самим русским? Ну, а вам то зачем? Чем для вас оказался плох Король, чем не угодил Дауд? У меня не нашлось ответа на вопрос Ахмета. Собственно говоря, я не знал даже о существовании Закир-Шаха и сместившего его Дауд Хана, так, кое-что о революции. Ахмет понял и грустно улыбнулся. - Их свергли наши - романтики, идеалисты. Ваши только помогли, не удержали от дури, сказалась отрыжка теории перманентной революции товарища Троцкого. ... Дело давнее, забудем. - Пролетали дни, я ходил по Кабулу, все яснее понимая, что остался один. Совсем один. Вопросы роились в моей голове, вытесняя поэзию Вознесенского, Окуджавы, Высоцкого, Евтушенко читанных во время занудных лекций и семинаров по философии, истории КПСС и другой мути, факультативной к счастью для иностранных студентов. И не было у меня ответов на эти вопросы. - Приехав учиться по заданию партии на авиаинжинера я уже знал ваш язык. Ему меня обучили родители, сами ранее учившиеся в СССР, благовевшие перед страной социализма. Перед ее великой культурой. Знавшие и любившие русских писателей, цитировавшие не только Ленина, но и Пушкина, Толстого, Ахматову. Им удалось передать свою любовь и мне. На подготовительных курсах, когда другие с трудом осваивали азы чужого языка, я упивался чтением всего, что подворачивалось под руку классического и современного. Вступал в разговоры на улицах, скверах, площадях, оттачивал произношение, совершенствовал разговорную речь. Научился даже мыслить по русски, забывая пуштунский. - Теперь в сутолоке Кабульских улиц, заполненных невыносимым гамом плебса, ХАДовскими и советскими военными патрулями, мои мозги стремительно освобождались от всего лишнего, за вылетевшими из головы поэтами пришла очередь сопромата, теормеха и основ самолетостроения. Мысли крутились в одном направлении, как убраться отсюда подальше. В Союз меня больше не тянуло. Практический афганский марксизм оказался кровавым бредом, всместо райского сада. Местный сброд стал невыносим. Я решил пробираться в сторону Хоста а затем перейти границу и через Пакистан выбраться на Запад. - Мой визави замолчал, отпил мелким, неспешным глотком кофе. В то время, когда Ахмед резал своего врага и уходил за кордон, резкий поворот судьбы забросил меня в Афганистан, хотя совсем туда не рвался. Разница состояла в том, что Ахмет пробирался в Хост, а меня несло в Джелалобад.
      Глава 18. Афганская прилюдия.
      Проскочила под крылом расчерченая голубыми шнурами арыков и оросительных каналов, многоцветная словно узбекский ковер, земля. Прощай Союз. Блестнула полоска пограничной реки и потянулась серая, одноцветная, редко подкрашенная зеленым земля. Афганистан - объявил вошедший в салон лейтенант. Постоял и, не дождавшись вопросов, вновь ушел в кабину. - Саланг. - Коротко проинформировал лейтеанат через сорок минут. Саланг. Имя известное, перевал и туннель под ним. Единственная наземная ниточка питающая наши и правительственные войска. Пуповина поддерживающая жизнь, служащая постоянным объектом непрекращающихся атак душманов. Интересно взглянуть, но что разглядишь с такой высоты. Только горы. Возможно прерывистую черточку дороги. Не больше. Перевалив через хребет самолет пошел на снижение. В иллюминатор увидел как вынырнув откуда-то снизу, качнули приветливо крыльями и пристроились рядом фронтовые истребители МиГ -23 с красными звездами. Народ в кабине заинтересованно зашумел. - Не волнуйтесь, это теперь обязательно при проводке всех бортов на Кабул. - Успокоил лейтенант. - Исстребители обеспечивают безопасность при посадке. У духов появились Стингеры, вот ребята и рассредотачивают внимание духов. Сейчас и они, и мы начнем отстреливать тепловые ловушки, уводить на ложные цели инфракрасные головки наведения ракет. Бог милостив, авось пронесет. - Что, сбивали? - спросил артиллерист в зеленой свежей панаме и необмятом полевом обмундировании. - В основном, афганские транспортники. ... Женщины, дети. ... Страшное дело. Наш транспортный Ил- 76 подстрелили, но экипаж посадил машину на трех движках. На земле потушили возгорание. Прислали новый движок, промудохались с ним порядочно, поставили и ушли в Союз. С тех пор всегда высылают навстречу истребители прикрытия. Духи их побаиваются. Ведь если летчики заметят с воздуха пуск ракеты или зенитный пулемет, то считай стопроцентный копец. Живым им не уйти. Они это знают. Кроме всего, духи то духи, да на хозрасчете. Хочешь ракету - плати хорошие бабки, мало денег - покупай ДШК. - Что, так за свои бабки и покупают? - За наши, - вздохнул лейтенант. - Как так? - Пленными подторговывают. Раньше стопроцентно резали, замучивали насмерть, издевались. Теперь, смотря к кому попадешь. Есть такие, что только этим и занимаются, с того и живут. - На кой им рубли? - Доллары, не хотели? Зелеными берут. Иногда, правда, соглашаются мукой, горючим, керосином.... оружием. На своих меняют. Такой, бля, торг идет. У нас уже и свои спецы по торговой части появились, туда-сюда шастают. Их знают, не трогают. Разве, какой новенький отряд появляется. Но таких и духи не жалуют. Давят друг друга, грызутся. Ничего, скоро больше моего знать будете. Мы ведь люди временные. Прилетел, сел, улетел. Вам здесь жить, воевать. Странная, очень странная ситуация. Куда это я попал? Возможно армейцы, летевшие рядом имели больше информиции, ведь в наземных частях происходила ротация. Кто-то возвращался, делился знаниями обстановки с убывающими на смену. Нам, авиаторам стратегической авиации, эта война была в подробностях не известна, хоть и пришлось уже в ней поучаствовать. Теперь приходилось отрабатывать полученную Звездочку непосредственно на земле, ранее рассматриваемой с безопасной высоты многих сотен метров. Произошло все так неожиданно, круто изменилась жизнь, события навалились одно за другим, так споро, что до сих пор не мог опомниться. Север, могила отца, оборот в который попали сначала боцман, а затем и я. Ощущение предательства, хотя вроде бы, чего-то удалось добиться. Липкие объятиях невидимых тенет, в которых бился словно муха в паутине. Штаб полка куда явился после отпуска. Странное, скоропалительное предписание. Самолет. Ташкент. Новое назначение. Госпиталь. Прививки от которых ломило тело, давило голову, тошнило. Этот военнотранспортный борт. Время летело, мельтишили события будто в калейдоскопе. Не успевал выстроить одну картинку как на смену неслась следующая. Все решалось так удивительно быстро и гладко, что казалось меня передают из одних рук в другие, не давая даже случайно задержаться, опоздать на рейс. Билеты ожидали меня в кассах, предписания в штабах, даже шприцы оказывались заранее наполненны разноцветной дрянью и покоились в карманах халатов ташкентских медсестричек. Вот и истребители выслали... Но это уже вряд ли, перебор. Самолет резко клюнул носом и по крутой спирали, отстреливая гирлянды полыхавших белым жарким пламенем шаров пошел на посадку. Разом выпустил предкрылки, закрылки, элероны, воздушные тормоза, шасси. Рядом вертелись истребители, распуская тепловые ловушки, ища признаки живого в окружающих аэродром горах, готовые при малейшем шевелении превратить замеченное в огнедышащий вулкан десятками неуправляемых ракетных снарядов, огненными трассами скорострельных авиационных пушек выпускающих сотни снарядов в считанные секунды. Сегодня земля молчала. Для одних, мы прибывали самыми желанными гостями на этой земле, защитниками и друзьями, для других - смертельными врагами. Самолет пробежал по полосе и подрулил к стоянке вслед за армейским уазиком. Следом сели истребители прикрытия. Смолк грохот турбин. Сонное обманчивое спокйствие воцарилось над пропыленным аэродромом. Стоянка воинских бортов находилась в стороне от ярко раскрашенных машин Афганской национальной компании, сгрудившихся возле блестящей стеклами окон стены аэропорта, выходящей на летное поле. Прилетевшие офицеры подхватили чемоданы, спустились по трапу и собрались в тени под брюхом транспорта. Предполагалось пройти некие формальности и узнать дальнейший маршрут движения. Большинству предстояло получить предписания в штабе пятдесят восьмой армии. Подрулил зеленый армейский автобусик и принял нас в свое нагретое, пахнущее бензином и краской нутро. Неожиданно в стороне гражданского аэропорта что-то тяжело громыхнуло, автобус ткнуло в борт и качнуло упругим ударом взрывной волны, мотор заглох, кузов заскрипев закачался на рессорах. Окна, сделанные из триплекса выдержали напор воздуха и не развалились. Через секунду все находившиеся внутри салона замерли, наблюдая как блестящими струйками осыпапаются остатки остекления аэровокзала и сквозняк вытягивает сквозь оконные, пустые проемы трепещущие полотнища желтых штор и клубы дыма. Завыли запоздалые сирены, взревели моторы, промелькнули над головой хищные тела боевых вертолетов, затем рванули полотнище неба дежурные истребители. - Жми к вокзалу! - Заорал на остолбеневшего водителя капитан, приехавший с автобусом. - Там гражданские, дети, женщины. Полный зал ожидания. Рейсы на Джелалобад, Хост. Провожающие. Встречающие. - Пояснил уже на ходу. Мотор взревел, завизжала по бетонке резина колес, автобусик сорвался и во всю прыть понесся к месту взрыва сквозь летящие навстречу из выбитых окон и дверей охапки бумажных листов, тряпки, клочья дыма и звериный крик боли сотен людей. Через несколько минут тормоза заскрипели, дверца рапахнулась и побросав в салоне все лишнее мы выпрыгнули на нагретый солнцем бетон. В лицо ударил запах сгоревшей взрывчатки, паленой резины, крови. На плитах закручивались ветром вихри мелкой песочной колючей пыли, подхватывали вынесенный воздушной волной хлам и уволакивали его все дальше и дальше. Сквозь серое полотно дыма и взвешенной в воздухе пыли проскакивали языки пламени, слизывающего краску кузовов с припаркованных возле стены машин. Автомобили осели дисками на бетонку беспомощно сморщив пробитые осколками, сдутые покрышки. У некоторых нелепо задрались отскочившие багажники и капоты, почти все лобовые стекла покрылись паутиной трещин. Лавируя между остовами машин офицеры начали пробираться к дверному проему. Навстречу нам пошатываясь и припадая на раненую ногу вышел афганский солдатик с белым то ли от пыли то ли от ужаса лицом, в засыпанном штукатуркой и залитом кровью обмундировании. Левой рукой он неловко прихватил автомат, а растопыренной неестественно красной ладонью правой пытался преградить пришельцам путь в здание, лопоча что-то на своем, непонятном языке. Старший машины подскочил к нему, залопотал что-то в ответ, но солдатик только мотал головой и тыкал растопыренной, лишенной кожи ладонью перед собой. Вдруг он остановился на полуслове, закатил глаза и сложившись словно перочинный ножик завалился набок. Мы подхватили его под руки, подскочивший прапорщик схватил за ноги в грубых ботинках, торчавшие из раскромсанных лохмотьев брючин и понесли к автобусу. - Осторожно! Ложим на живот! - просипел прапорщик. - У него в спине стекло торчит. Осторожно положили афганца худым мальчишеским животом на шершавый бетон. В распоротой спине парнишки торчал врезавшийся кинжалом треуголный осколок толстого оконного стекла окрашенный розовой кровью пузырящейся по краям раны. - В легком сидит. Не знаю можно ли вынимать. Как бы хуже не сделать. Сказал прапорщик и выжидательно посмотрел на меня. Звание обязывало принять решение. Но какое? Я не был морально готов взять на себя ответственность за жизнь человека в эти первые минуты на проклятой, чужой афганской земле. - Ладно, пусть пока лежит на животе. Выймем, может сильное кровотечение начаться. Чем его остановим? Даже индивидуальных пакетов нет. А так кровь не идет почти, осколок ее тампонирует. Медики приедут - разберутся. - Есть, товарищ майор. - С облегчением произнес прапор, снимая с себя бремя ненавистной всякому ответственности за чужую жизнь. Мы донесли солдатика до автобуса и положили животом на заднее сидение. Шофер сидел на своем месте и курил, зло сплевывая в опущенное окно. - Постелили бы чего, седушки замараете, товарищи офицеры. Потом во век не отмоешь. - Пробурчал и кинул нам пахнущий бензином кусок брезента. - Помог бы лучше, - усовестил водилу прапорщик. - Мое место здесь, у руля, а не с падалью возиться. Хоть так, хоть так подохнет. - Разговорчики, - заорал я на водилу. - Ко мне! - Не рви глотку, майор. Я не по вашему ведомству. - Спокойно отозвался водила и повернулся к нам спиной. - Всякого и всяких насмотрелся, наелся этого дерьма по ноздри, так что не советую нервы рвать. Здесь, Афган, потому спокойней и без эмоций, а то долго не выдержите, не проживете. - Хрен с тобой, мудила. Потом поговорим. - Поговорить можно, но вряд ли будет желание, майор. - Пошли, товарищ майор, ну его на хрен, там наши других несут. Поможем. Мы с прапором кинулись навстречу военным и гражданским несущим на руках какие-то пестрые свертки в раздуваемых сквозняками лоскутах материи. Ветер снес пелену дыма и стало ясно видно, что это завернутые в лоскутья одежд, одеял, остатков штор дети. Я остановился, не в силах оторвать глаз от скорбной процессии. Люди шли медленно, осторожно и плавно ступая, стараясь не делать резких движений, не причинить лишнюю боль тем кого держали на руках. На меня с застывшим ужасом смотрели широко раскрытые глаза маленькой девочки. Она не плакала, только смотрела скорбно, не отрываясь. По ее личику тянулась уже подсыхающая струйка крови, над глазом багровела ссадина, волосики на голове казались реденькими и какими то истонченными. Приглядевшись я понял, что большая часть их просто выгорела, оставшиеся стали скорее обугленными столбиками пепла. Личико девочки лежало на погоне капитана-десантника, ее маленькие худые пальчики судорожно вцепились в ткань кителя оставив на чистой поверхности пять тоненьких грязно-розовых полосок. Глаза наполненные болью задавали немой вопрос - За что?.
      Из оцепенения меня вывел перепачканный чужой кровью афганец, ухвативший за руку, оттащивший в сторону от скорбной процессии, увлекший за собой к зданию, к полным невыносимой боли крикам о помощи на незнакомом языке. Заскочив в помещение где еще несолько минут тому назад находился зал ожидания, наткнулся на лежащего на полу, неестественно вытянутого мужчину в синих джинсах и белоснежных новеньких кроссовках. Казалось он спал натянув на голову полу адидасовской спортивной куртки и обхватив для верности ее сверху обеими руками, не желая видеть и слышать все творящееся вокруг. Место он выбрал однако не самое подходящее, все вбегающие в зал спотыкались и обходили его стороной. Мне пришла в голову нелепая мысль попросить его выйти на воздух, или по крайней мере отодвинуться в сторону. Наклонился и покачал его рукой. Тело на ощупь казалось еще теплое, живое, но по тому как безвольно колыхнулось от прикосновения руки, понял - человек мертв. Мы приподняли его и отнесли ближе к стене, в сторону от прохода по которому двигалась к выходу цепочка спасателей с ранеными на руках. Остаток дня мы выносили на носилках из разодранного взрывом помещения сначала живых, а затем мертвых пассажиров несостоявшихся рейсов, встречавших и провожавших, их родных и друзей, женщин и детей, стариков и молодых, обезображенных взрывом, обгоревших, истерзанных болью и страхом. Прибывшие афганские пожарные и ХАДовцы затушили пожар и принялись обследовать место взрыва, делая все как-то замедленно, гортанно переговариваясь, жестикулируя. Их работа не производила серьезного впечатления. Я поделился своими наблюдениями с прапором, ставшим моим постоянным напарником. В ответ он угрюмо махнул рукой, - Не будет здесь толку! Вот свои своих, мусульмане мусульман изничтожают, детей, женщин. Ведь одной веры, как никак. Значит уже и это не препона. Если Бог не остановил, то уж людям и говорить нечего. Я здесь второй срок в рембате пашу. Всего понасмотрелся. Вначале к нашему брату тоже по другому относились. Шурави, то да се. Теперь, зверем смотрят. И не поймешь уже кто за кого... - Свои убивают своих. Идет бойня, самая настоящая гражданская война. Террор... - Думал я сидя в автобусе по дороге в цитадель, где распологалось общежитие офицеров, ожидающих направления в разбросанные по стране полки и бригады. Как и предполагал вопрос мой и здесь оказался заранее решен и предписание не заставило себя долго ждать. Неведомая сила посчитала Кабул слишком спокойным и уютным для меня местом на Земле. В полдень я уже летел на зеленом военнотранспортном АН-12 вместе с запчастями к вертолетам и сопровождавшими их технарями в свою новую часть. Потянулись заполненные делами дни. Все светлое время суток вертушки мотались над дорогами сопровождая колонны грузовиков, заправлялись, пополняли боеприпас и уходили на перехват выявленных разведкой караванов на высокогорных тропах, на пустынных плоскогорьях. Не успевали техники и вооруженцы проверить и обслужить машины как приходил приказ выкуривать душманов из горных убежищ, поддерживать пехотинцев или десантников, в очередной раз выручать попавших в западню афганских вояк. Скучать не приходилось, единственной отрадой становились нелетные дни, но такими погода радовала не часто. Сначала жилось невероятно трудно. Приходилось параллельно привыкать к чужому, неласковому климату, к новой технике, ушедшей довольно далеко со времени моего общения с вертолетами, востанавливать подзабытое, учить новое, знакомиться с людьми, находить общий язык с подчиненными и начальством, с летчиками, операторами и штурманами боевых и транспортных машин, учиться у них, перенимать опыт. Ошущал, чувствовал, вертится у многих на языке заветный вопросик - Как это бортинженер стратегического бомбера оказался инженером отдельного вертолетного отряда, за какие такие грехи снесло мужика с этакой высоты в афганскую пустыню?