Ваш Б. Гуръин.
      P..S. С Панаевым я стараюсь не встречаться. А может быть, все-таки приедете, Соня?
      "Теперь можно немножечко и отдохнуть от подшефного, - подумал Дмитрий Павлович после этого письма. - Кажется, там все сейчас идет гладко, можно и не спешить с ответом.
      А быть может, вообще больше не писать, это было бы не плохо".
      Но через неделю или больше от Бориса Гурьина получилось тревожное письмо:
      "Сонечка, радость моя, светлая девушка моя, почему вы не пишете? Я с ума схожу от тревоги и желания вас видеть. Нам нужно встретиться, во что бы то ни стало нам нужно вчстретиться. Хотите, я приеду в Москву, мне обещали десятидневную поездку, это за одну сверхударную работу. Я эту работу выполнил. И об этом даже заметка в газете, где меня хвалили.
      Если хотите, я сейчас же приеду. Но почему же вам этого не хотеть? Я вас так хочу видеть, что от одной мысли о возможности встречи с вами меня лихорадит: я дрожу, и губы запекаются. Соник, родной мой Соник, разрешите - и я приеду.
      Сейчас весна. Вчера был такой теплый солнечный день.
      Ночью я открыл окно, и в мою одинокую комнату вплыли такие большие, мохнатые, голубые апрельские звезды. Я бегал по комнате. Я перечитывал ваши письма. Я ложился на кровать и вновь вскакивал. Я не могу заснуть, Соня. Я больше не могу!
      Слышите? Не могу без вас, не могу больше жить. Разрешите - я приеду.
      Ну что вам стоит сказать - приезжайте. Напишите эти десять букв. Я приеду к вам, моя светлая девушка. "Он вернется сюда, когда придет весна", - помните? Это тоже одна из ваших песен.
      Вчера застрелился Папаев. Жалко, хороший инженер был.
      Застрелился в городе. Наша бригада как раз в это время мылась в бане. Мы все такие грязные и усталые. Мыться было страшно приятно. Я так усердно мыл голову, что волосы пищали, словно поросята.
      Все это неважно, глупости. Самое главное для меня - это вы, Соня. Вы, вы, вы! Я действительно, кажется, начинаю с ума сходить. Я все чаще и чаще разговариваю с вами. Даже вслух говорю. Я говорю - приезжайте, вы говорите - нет. Тогда я говорю, что я приеду, вы говорите - не надо. Так знайте же, что все равно я приеду и увижу вас.
      Сонечка, разрешите приехать к вам. Я очень хочу вас видеть! Я умоляю вас!
      Я вас так люблю! Если бы вы только знали, как я вас люблю! Я с ума схожу! Будьте здоровы. Целую руки.
      Ваш В. Гуръин".
      "Черт возьми, как далеко все зашло, - подумал с досадой Дмитрий Павлович, и ему стало неловко за свою переписку. - Цридется написать ему обо всем. Я ему напишу. Я ему опишу его "светлую девушку" так, что ему тошно станет, и он успокоится. Самое главное, надо, чтоб он женился, и все пройдет.
      А то он так бурится, что страшно за человека..." И вечером Дмитрий Павлович писал в намеченном плане письмо Гурьину:
      "Уважаемый Борис, простите, отчества не знаю. Давайте просто - дорогой товарищ Гурьин. Дело-то вот какое. Когда получилось первое ваше письмо, то Соня - моя супруга, дала мне его прочесть. Вообще-то я не читаю жениных писем, но если она сама просит, то не могу ей в этом отказать. Я прочел и попросил ее, чтоб она вам обязательно ответила, но она категорически ответила - нет. Я очень просил ее. Мне вас было жалко. Но Соня, ведь она капризная баба, ее уговорить трудно.
      Потом и возражения у ней были довольно веские - ей неинтересно вам писать. И тогда я решил написать вам письмо от имени Сони.
      Может быть, это грубо, нехорошо. Возможно, я сам в этом несколько раскаиваюсь. Но как бы то ни было, переписка между нами началась. За это время я к вам привык, и вы мне были очень дороги, как инженер, как один из наших командиров.
      Я часто думал о вас, и в тяжелые минуты, вспоминая, что гдето там на стройке действует Борис Гурьин, мне становилось радостней и легче.
      Теперь самое главное - о Соне, моей жене.
      Я женат уже девять лет, это срок, вполне достаточный для того, чтобы узнать человека. Вначале я много усилий приложил к тому, чтобы Соню научить чему-нибудь, но ив этого ничего не вышло. Она даже не научилась газеты читать. Особенно возиться с нею мне просто времени не хватало.
      Она-то своим состоянием не особенно огорчалась, так что все шло, как полагается. Она толстела и красила волосы. Вокруг нее всегда какие-то хахали и до сих пор увиваются - и пожалуйста. Не жалко. Домашним хозяйством она занимается с большой любовью, она очень довольна, когда я хвалю обед или печенье ее собственного изделия.
      Меню она обсуждает за неделю вперед. Так что все в порядке.
      Одно неприятно, что она сварливая и с каждым днем делается все скупее это, должно быть, от старости, особенно противно по утрам, когда она спорит с молочницей. По-Сониному всегда выходит на одну кружку молока меньше. Спорит она отвратительно, ругается, топает ногами, как барыня. Я тогда натягиваю на голову одеяло и затыкаю уши, потому что если я вмешаюсь в разговор, то это будет лишний скандал, слезы, истерика. Я этого с некоторых пор просто избегаю. Так спокойней.
      Я вам посылаю ее карточку, чтобы вы убедились, что это не та Соня, которую вы помнили с юношеских лет. Вы видите, сколько морщин и какой тяжелый подбородок.
      Ваша светлая девушка, Борис, сильно потемнела, волосы, о которых вы так часто писали, у нее от перекиси стали огненногнедыми. Ваша светлая девушка весит сейчас пять с лишним пудов.
      Единственно, что осталось в Софье. Яковлевне от прежнего, - это голос. И она действительно частенько садится за пианино, инструмент она берет напрокат, хотя он ей абсолютно ни к чему, ведь играть-то не умеет, и вот она садится за пианино и открывает золотую пасть. Поет она до сих пор вот эти самые песенки, о которых вы писали: "Вы руку жали мне" и "Он вернется сюда". Когда она поет, мне страшно. Я умоляю ее и унижаюсь: "Сонечка, не пой", потому что она так ревет, так ревет, что мне приходится бежать из дому.
      Такие-то дела, товарищ Гурьин. Мне всегда было очень обидно читать ваши письма к ней. Она не заслужила их, Я старше вас, товарищ Борис, и в данном случае говорю с вами очень искренне, верьте мне, что все это так, улыбнитесь и плюньте.
      Вам нужна молодая, умная, сильная подруга, а не старуха с крашеными губами. Будьте здоровы. Надеюсь, останемся друзьями. Продолжайте работать так же хорошо, как работали.
      Д. Непряхин".
      В конце апреля Дмитрий Павлович уехал в командировку.
      Возвратился он 9 мая. Утро было морозное. Лениво падал снег.
      Непряхин ехал домой на извозчике - и трамвай и автобус пришлось бы долго ждать. Ему хотелось скорее домой, где его ждет Соня, чистые носки, белье и ванна.
      "Сразу же полезу в ванну. Потом выпью кофе с этими сдобными штучками, подумал он. - Сонечка, наверное, напекла, она знает, что я их люблю".
      Ему хотелось скорее увидеть Соню. "Все-таки она хорошая, и я к ней привык". Он вспомнил о последнем своем письме к Гурьину, и стало совестно. "Так не надо было писать о ней.
      Нехорошо. Зря я ее описал такой шкурой. Она вовсе не так безнадежна. Во многом я сам виноват. У Сони много и положительных сторон". Ему было стыдно. Утешал он себя тем, что "надо же было этого сумасшедшего привести в нормальное состояние...
      Интересно, есть ли от него ответ", - продолжал он думать о Гурьине. И опять подумал о Соне, о своем кабинете. "Перед отъездом Соня обещала новые полки заказать для книг, наверное, уж готовы... Жалко, что никакого подарка не везу ей... Ничего, дам ей денег, сама купит. Это еще лучше, а то она всегда пилит - и переплатил, и купил то, что не надо... Ах ты, свинья моя толстенькая".
      Он волновался. Ему очень хотелось скорей увидеть Соню.
      - Может быть, немножечко быстрей, товарищ извозчик, - попросил Дмитрий Павлович.
      И вот, наконец, извозчик свернул влево и остановился возле нового серого шестиэтажного дома с продолговатыми балконами. Дмитрий Павлович быстро вбежал на третий этаж, открыл дверь французским ключом и радостно закричал:
      - Сонечка, ау!
      Никто не откликался, - Соня, ау!
      Тишина. И когда он вошел к себе в кабинет, то на письменном столе нашел письмо в голубом конверте. Письмо было от Софьи Яковлевны.
      "Дмитрий Павлович, - писала она, - я уехала с Борисом Гурьиным. Мне будет с ним лучше, потому что он меня больше и лучше любит. Он мне показал твои письма. Я не сержусь.
      Ты прав, когда в одном из своих писем пишешь: "Ведь сейчас любовь не заключается в том, чтобы кормить и одевать свою жену". Правильно. Совершенно правильно. Бориса сейчас перебрасывают на новое строительство, и я очень рада с ним ехать туда. Обидно было, очень обидно читать твои письма.
      Я много плакала. Теперь нисколько. Наоборот, чувствую себя прекрасно. Любовь возвращает молодость. Я не сержусь. Только зачем ты много преувеличил? Ведь я вешу, как тебе известно, не пять пудов р морщин у меня не так уж много, Всего доброго.
      Соня".
      Дмитрию Павловичу стало жарко. Он снял очки, долго протирал близорукие глаза и спрашивал самого себя:
      - Как же так случилось? Как же так случилось?
      И, сомневаясь в происшедшем, он, как ребенок, громко и жадобно звал:
      - Соня! Со-оня!
      Никто не отвечал. Была тищина, Паркет блестел, как медь.
      ЛЕВИН Борис Михайлович (1898 - 1940). Голубые конверты. Впервые опубликован в журнале "30 дней", 1930, № 10 - 11. Печатается но изданию: Левин Борис. Избранное. М.: Советский писатель, 1946.