14

МАЛЕНЬКИЙ ПОРТАТИВНЫЙ КСЕРОКС

В следующий раз я приехала к отцу посреди недели, ранним утром, к тому же без Майка. Стоял теплый, ясный весенний день, распустились во дворе тюльпаны, а на деревьях зазеленели молодые листочки. В мамином же саду взошли пионы — пробились своими малиновыми кулачками сквозь буйно разросшиеся на клумбах сорняки.

Остановившись возле дома, я заметила припаркованную там полицейскую машину. Зайдя же на кухню, увидела Валентину и деревенского полисмена, которые точили лясы за чашечкой кофе. По сравнению со свежим весенним воздухом в доме было невыносимо жарко, паровой котел топился и все окна были закрыты. Валентина и полисмен злобно посмотрели на меня, словно я помешала их тайному свиданию. Валентина, в джинсовой мини-юбке с лайкрой и пушистом младенчески-розовом джемпере с белым атласным сердечком вместо кармана, восседала, скрестив ноги, на высоком табурете, и ее шлепанцы время от времени сползали и покачивались на пальцах. (Шлюха!) Полисмен развалился на стуле, прислонившись к стене и широко расставив ноги. (Кобель!) Как только я вошла, они тут же замолчали. А когда представилась, полисмен встал и пожал мне руку. Это был тот самый деревенский констебль, с которым я обсуждала по телефону инцидент с мокрым кухонным полотенцем.

— Вот заехал проведать вашего папочку, — сказал он.

— Где он? — спросила я.

Валентина махнула рукой на самодельную дверь, поставленную Майком и отделявшую кухню от столовой, которая теперь служила отцу спальней. Он заперся в этой комнате и отказывался выходить.

— Папа, — принялась я его уговаривать, — это я — Надя. Можешь отпереть дверь. Все нормально. Я здесь.

Прошло много времени, прежде чем загремел засов и отец выглянул из-за двери. Увиденное меня шокировало. Он ужасно исхудал, глаза ввалились, а голова напоминала посмертную маску. Длинные седые волосы топорщились на затылке. Ниже пояса на нем не было никакой одежды. Я обратила внимание на голые, страшно сморщенные икры и мертвенно-бледные колени.

Я заметила, как в этот самый момент полисмен и Валентина переглянулись. Во взгляде Валентины читалось: «Теперь вы меня понимаете?» А во взгляде полисмена: «Мать честная!»

— Папа, — прошептала я, — где твои брюки? Прошу тебя, надень брюки.

Отец показал на груду одежды на полу, и ему больше ничего не надо было объяснять — я сразу учуяла, что произошло.

— Он обисрався, — сказала Валентина. Полисмен попытался скрыть непроизвольную ухмылку.

— Что случилось, папа?

— Она… — Он показывал на Валентину. — Она… Валентина подняла брови, снова скрестила ноги, но промолчала.

— Что она сделала? Папа, скажи мне, что произошло.

— Вылила на мене воду.

— Он кричав на мене, — с надутым видом сказала Валентина. — Ругався. Матюкався. Я сказала ему: «Заткнысь». Он не заткнувся. Я вылила воды. Простой воды. Од воды ж не больно.

Полисмен повернулся ко мне.

— По-моему, они друг друга стоят, — сказал он. — Обычное дело в домашних делах. Нельзя становиться на одну из сторон.

— Вы не видите, что здесь происходит? — воскликнула я.

— Насколько я понимаю, никакого преступления не совершено.

— Но вы разве не обязаны защищать слабых? Разуйте глаза! Если вы настолько слепы, то должны заметить хотя бы разницу в весе и силе. Он ведь ей не ровня! — Я снова обратила внимание, что Валентина сильно растолстела, но, несмотря на это или, возможно, благодаря этому, действовала на окружающих гипнотически.

— Нельзя арестовать человека только за его вес. — Полисмен был не в силах оторвать от нее глаз. — Конечно, я продолжу присматривать за ними, если ваш папочка не будет возражать. — Он перевел взгляде Валентины на меня, потом на отца.

— Ваша политика ничим не лучче сталинськой, — внезапно закричал отец тонким дрожащим голоском. — Уся система государственного аппарата служить токо для защиты сильных од слабых.

— Я сожалею, если вы так думаете, мистер Маевский, — вежливо сказал полисмен. — Но мы живем в свободной стране, и вы вправе свободно высказывать свое мнение.

Валентина грузно спрыгнула с табурета.

— Мине пора на роботу, — сказала она. — А ты подбери папашине гамно.

Полисмен тоже попрощался и ушел.

Отец опустился на стул, но я не могла его так оставить.

— Папа, надень, пожалуйста, какие-нибудь брюки, — попросила я. В его наготе было что-то жуткое, трупное — я не могла на него смотреть. Была не в силах вынести выражение его глаз — в них читалось поражение и в то же время упрямство. Не могла вынести смрада, исходившего из его комнаты. Я не сомневалась, что Валентина тоже его не выносила, но сердце мое ожесточилось: она сама сделала свой выбор.

Пока отец мылся, я снова обыскала дом. Ведь где-то должны храниться письма от ее юриста и ответы на апелляции. Где она держит корреспонденцию? Нам нужно знать, что она собирается предпринять и как долго здесь пробудет. К своему удивлению, на столе в гостиной, среди гниющих яблок, я обнаружила маленький портативный ксерокс. Раньше я не обращала на него внимания, решив, что это какие-то запчасти от компьютера — возможно, Станислава.

— Папа, что это?

— А, ето нова игрушка Валентины. Она копируе на ней письма.

— Какие письма?

— Понимаешь, ето ее новый бзик — усё копирувать.

— Она копирует твои письма?

— Свои. Мои. Наверно, думае, шо ето дуже совремьонно. Уси письма копируе.

— Но для чего? Он пожал плечами:

— Може, думае, шо копирувать на ксероксе престижнее, чим писать од руки.

— Престижнее? Что за чушь! Причина не в этом.

— Ты знаешь теорию паноптикума? Английський философ Иеремия Бентам придумав проект идеальной тюрмы. Тюремщик баче усё и з усех углов, а сам остаеться невидимым. Так и Валентина знае усё про меня, а я про нее — ничого.

— Что ты несешь, папа? Где все ее письма и копии?

— Може, у ее комнате.

— Нет, я смотрела. У Станислава их тоже нет.

— Не знаю. Може, у машине. Я бачив, як она зносила усё у машину.

Дерьмовая Машина стояла во дворе. Но где же ключи?

— Ключей не треба, — сказал отец. — Замок зломаный. Она закрыла ключи у багажнике. Я взломав его отверткой.

Я заметила, что акцизного диска на машине тоже не было. Возможно, она подумывала сбежать на ней, когда пришел полисмен. В багажнике я нашла картонную коробку, доверху набитую бумагами, подшитыми документами и ксерокопиями. Они-то мне и нужны. Я принесла их в гостиную и уселась читать.

Количество документов просто ошеломляло. То у меня не было вообще никакой информации, а теперь вдруг появилось слишком много. Насколько можно судить, письма не были отсортированы ни по дате, ни по корреспонденту, ни по содержанию. Я принялась вытаскивать наугад. Сверху мне попалось на глаза письмо из иммиграционной службы. В нем излагались причины отказа в разрешении на проживание после ее апелляции: ни единого упоминания о показаниях отца, сделанных под принуждением, зато целый абзац посвящен ее правам на дальнейшую апелляцию в суде. Сердце у меня упало. Значит, последняя апелляция — это еще не конец. Сколько же будет новых апелляций и слушаний? Я сделала копию письма на маленьком портативном ксероксе, чтобы показать ее Вере.

В ящике лежали также копии отцовских стихотворений и писем, в том числе — письмо, где подробно указывались размеры его сбережений и пенсии: украинские оригиналы писем и их переводы были ксерокопированы и соединены скрепками. Зачем? Для кого? Я нашла еще письмо отцу от психиатра-консультанта из районной больницы Питерборо с приглашением на прием. Прием назначен на завтра. Отец ничего об этом не говорил. Получил ли он это письмо? Она его ксерокопировала (зачем?), но не возвратила оригинал.

Попалось несколько писем из Украины, очевидно от ее мужа, но по-украински я могла читать только по слогам, и сейчас у меня не было на это времени.

Здесь же лежала переписка отца — например, письмо от юриста-стажера о трудностях, связанных с аннулированием брака. Письмо всем заинтересованным лицам в Министерстве внутренних дел, где он заявлял о своей любви к Валентине и настаивал на том, что брак подлинный. Оно датировалось 10 апреля — это было незадолго до рассмотрения апелляции в Ноттингеме. Отец тоже написал его под принуждением? Письмо от врача общей практики доктора Фиггис, сообщавшей, что он должен зайти за новым рецептом.

В коричневом конверте я обнаружила копии свадебных фотографий: Валентина улыбалась в камеру, низко склонившись над отцом и обнажив сногсшибательную ложбинку между грудями, а отец, широко раскрыв глаза, ухмылялся, как мартовский кот. В том же конверте лежали копия свидетельства о браке и информационный листок о натурализации, присланный из Министерства внутренних дел.

И наконец, письмо, которое я искала, — от Валентининого адвоката, написанное всего неделю назад: в нем адвокат соглашался выступить от ее лица на слушании дела в лондонском иммиграционном суде 9 сентября и советовал ей обратиться за юридической помощью для неимущих. В сентябре! Отец так долго не протянет. Письмо заканчивалось предостережением:

Вы ни в коем случае не должны давать мужу поводов для развода, поскольку это может поставить ваше дело под большую угрозу…

Я настолько увлеклась, что еле расслышала скрип двери черного хода. Я поняла, что кто-то вошел в кухню. Быстро сложив все письма и документы, засунула в ящик и стала искать место, куда бы их можно было приткнуть. В углу комнаты стояла большая морозильная камера, где мама когда-то хранила овощи и зелень, а Валентина теперь складывала свои обеды из полуфабрикатов. Я засунула их туда. Дверь распахнулась.

— О, ты й доси тут, — сказала Валентина.

— Решила немного прибраться. — Я старалась ее задобрить (выводить ее из себя было бессмысленно, поскольку я уже скоро уйду, а она останется вместе с отцом), но Валентина восприняла это как личное оскорбление.

— Я дуже багато роблю. Некода справляться по дому.

— Я понимаю. — Я как бы невзначай оперлась о морозильную камеру.

— Твой батько не дае мине грошей.

— Но он ведь отдает тебе половину пенсии.

— Шо з той пенсии? Шо на нее можно купить?

Я не собиралась с ней спорить. Просто хотела, чтобы она поскорей ушла, а я могла бы продолжить изучение документов. Но потом поняла, что она, возможно, вернулась за своим обедом из полуфабрикатов.

— Хочешь, я приготовлю тебе обед, Валентина? Можешь пойти пока наверх отдохнуть, а я тем временем займусь едой.

Это удивило ее, и она смягчилась, но мое предложение отклонила:

— Некода мени исты. Перехвачу токо бутерброд. Я вернулась за машиной. После роботы мы з Маргариткой едем у Питерборо скупляться.

Она хлопнула дверью и уехала на машине, а я осталась с ящиком замороженных документов.

Я сделала копию письма адвоката, но потом обнаружила, что осталось всего два листа бумаги, и остановилась. Бросила в свою сумочку одну из свадебных фотографий, а также сделанные копии. Потом сложила оставшиеся документы в ящик.

Пока я их складывала, на глаза попался еще один. Письмо из Института женской красоты в Будапеште, напечатанное на толстой кремовой бумаге с золотым тиснением по краям и адресованное миссис Валентине Дубовой, Холл-стрит, Питерборо. Ее благодарили по-английски за сделанный заказ и подтверждали получение трех тысяч американских долларов за операцию по увеличению груди. Внизу

стояла вычурная подпись доктора Павла Надя. Судя по дате, это произошло за несколько месяцев до женитьбы, когда Валентина ездила в Украину. У меня в памяти всплыл толстый коричневый конверт. Три тысячи долларов — это немного больше 1800 фунтов стерлингов. Значит, отец знал, для чего предназначались эти деньги. Знал и жаждал их заплатить.

— Папа, — я негромко позвала его, стараясь скрыть, насколько разгневана. — Папа, что это?

— Мм-м. Да. — Он взглянул на письмо и кивнул. Ему нечего было сказать.

— Ты и правда сумасшедший. Какое счастье, что завтра тебе к психиатру!

Я засунула ящик с замороженными письмами под кровать отца и строго наказала ему, чтобы он при первой же возможности незаметно перенес их в багажник машины. Наверное, мне нужно было остаться и сделать это самой, но уже вечерело и мне хотелось поскорее уехать — вернуться в свое опрятное жилище, к своему доброму, психически здоровому Майку. Я приготовлю ему макароны с сыром — безвкусные и похожие на белых личинок, но их он может есть без искусственной челюсти. Мы молча поужинаем. Нам ведь не о чем говорить. Когда Майк доест, я пожелаю ему спокойной ночи. Как только я выехала с сельской улочки на трассу, из-за угла выскочила машина — она бешено мчалась в обратном направлении. Одна фара не горела. Впереди я заметила две довольные рожи: Валентина и Маргаритка возвращались из поездки за покупками.

15

НА ПРИЕМЕ У ПСИХИАТРА

Визит отца к психиатру закончился полным триумфом. Консультация продолжалась целый час, и врачу с большим трудом удавалось ввернуть словечко. Он оказался очень культурным и интеллигентным человеком, сказал отец. Между прочим, индиец. Доктор пришел в восторг от папиной теории взаимоотношений между механизмами, применяемыми при строительстве тракторов, и психологическими механизмами, который использовал Сталин для обработки человеческого сознания. Доктор одобрительно отнесся к замечанию Шопенгауэра о связи между гением и безумием, но не захотел вступать в спор о том, не явилось ли предполагаемое безумие Ницше следствием сифилиса, хоть и вынужден был признать наличие рационального зерна в отцовских соображениях о том, что гений Ницше был просто не понят его недалекими современниками. Врач спросил отца, не кажется ли ему, что за ним следят.

— Не-не-не! — воскликнул отец. — Нихто, кроме нее! — Он ткнул пальцем в дверь, за которой притаилась Валентина. («Доктор хотив узнать, чи не страдаю я паранойей, — сказал отец, — но я, конешно, не поддався на ету хитрость».)

Валентина разозлилась, когда ее не пустили на консультацию, поскольку считала, что первой обратила внимание властей на душевное расстройство отца. Но она разозлилась еще больше, когда отец вышел с лучезарной улыбкой победителя на лице.

— Дуже интеллигентный доктор. Сказав, шо я не самошедший. Ты сама самошедша!

Она ворвалась в кабинет психиатра и начала поносить его на смеси из разных языков. Доктор позвал больничных служителей, и ее попросили удалиться. Она бросилась вон из кабинета, изрыгая через плечо оскорбления в адрес индийцев.

— Прекрасно, папа, значит, визит к психиатру прошел успешно. Но что с твоей головой? Где ты так ударился?

— А, ето опьять Валентина. Когда у нее не получилось отправить меня на дурдом, она попыталася меня убить.

Отец описал еще одну безобразную сцену, разыгравшуюся среди колоннады больничного крыльца, куда они вышли, по-прежнему крича друг на друга. Валентина толкнула его, он потерял равновесие и упал на каменные ступени, со всего маху стукнувшись головой. Потекла кровь.

— Пошли, дурень, — сказала Валентина. — На ногах уже не стоишь. А ну быстро у машину, и поихали додому.

Вокруг собралась небольшая толпа.

— Не, геть од меня, убивця! — закричал отец, размахивая руками. — Не пойду я з тобой додому! — Его очки упали на землю, одна линза разбилась.

Из толпы вышла медсестра и осмотрела рану на голове отца. Она была не глубокая, но сильно кровоточила. Сестра взяла его за руку:

— Лучше сразу же отвести вас в травматологию. Валентина схватила его за другую руку:

— Не-не-не! Це мой муж! З ним усё нормально! Я одвезу его домой на машине.

Две женщины тянули его в разные стороны, а отец непрерывно орал:

— Убивця! Убивця!

Толпа ротозеев тем временем росла. Медсестра позвала больничную охрану, и отца доставили в отделение скорой помощи, где и перевязали рану. Валентина упорно не желала отпускать его руку.

Но отец отказался покинуть отделение скорой помощи вместе с Валентиной.

— Она хоче меня вбить! — кричал он всем, кто оказывался в пределах слышимости. В конце концов вызвали социального работника, и моему отцу с эффектно забинтованной головой разрешили переночевать в общежитии. На следующий день его эскортировали домой в полицейской машине.

Валентина встретила отца с приветливой улыбкой на лице:

— Заходь, голубчик. Любимый мой! — Она погладила его по щеке. — Мы бильше не будем ругаться.

Полицейские были очарованы. Они согласились выпить чаю и засиделись на кухне дольше, чем положено, рассуждая об уязвимости и глупости стариков и о том, как важен надлежащий уход за ними. Полицейские приводили примеры того, как пожилых людей обманывали мошенники и как на них нападали на улице бандиты. Далеко не у каждого старика есть такая заботливая, любящая жена. Примеры беспричинной жестокости привели Валентину в ужас.

Возможно, она искренне во всем раскаялась, сказал отец, поскольку после ухода полицейских не стала на него набрасываться, а взяла его руку и положила себе на грудь, нежно ее поглаживая и ласково журя отца за то, что ей не доверял и допустил, чтобы между ними прошла тень. Она даже не отругала его за то, что он взял коробку с документами и спрятал у себя под кроватью. (Валентина ее, конечно же, нашла, а отцу, разумеется, не удалось отнести ее обратно в багажник.) Или, возможно, кто-нибудь (миссис Задчук?) объяснил Валентине смысл последнего предложения в письме адвоката.

Я отправила миссис Эксперт-по-разводам копию письма адвоката, а она прислала миссис Понаехали-тут-вся-кие газетную вырезку. В ней шла речь об одном мужчине из Конго, который прожил в Великобритании пятнадцать лет, но теперь ему грозила депортация, поскольку он въехал в страну и находился в ней все это время нелегально. Тем временем конголезец обустроил здесь свою жизнь, открыл собственный бизнес и занял видное положение в местной общине. Районная церковь организовала кампанию в его поддержку.

— По-моему, грядут перемены, — сказала Вера. — Наконец-то власти начинают пробуждаться.

Я же пришла к прямо противоположному заключению: в этом вопросе власти не пробуждаются, а, наоборот, впадают в спячку. Веяло сном от безразличных голосов в Лунар-хаусе и сытых голосов в далеких консульствах. Дремала троица из иммиграционной комиссии в Ноттингеме — ее члены двигались словно сомнамбулы. Абсолютно ничего не происходило.

— Вера, вся эта болтовня насчет депортации, все эти широковещательные кампании и письма в прессе призваны лишь создать иллюзию активности. На самом же деле в большинстве случаев ничего не происходит. Ровным счетом ничего. Это обычный спектакль.