Станислав говорил уверенным голосом, с приятной интонацией и прелестным акцентом. Мальчик чувствовал себя совершенно непринужденно. Все остальные молчали. Бремя невысказанных мыслей нависало над нами, подобно грозовым тучам. На улице упали первые капли дождя, и мы услышали дальние раскаты грома. Отец закрыл окно. Станислав продолжал говорить.

После чаепития я отнесла чашки в раковину и собралась их помыть, но Валентина жестом отогнала меня. Натянула на свои пухлые руки с розовыми перламутровыми ногтями резиновые перчатки, нацепила передник в рюшечках и взбила в миске мыльную пену.

— Я помыю, — сказала она. — Ты йды.

— Мы поидемо на кладовище, — сообщил отец.

— Я з вами, — сказал Станислав.

— Не, Станислав, лучче останься и поможи маме.

А то, глядишь, примется рассказывать о своем любимом кладбище.

По возвращении с кладбища мы еще выпили чаю, а там подоспело и время обеда. Валентина все приготовит, сказал отец, она хорошо готовит. Мы расселись вокруг стола и начали ждать. Станислав рассказал нам о футбольном матче, в котором забил два гола. Майк, Анна и я вежливо улыбались. Отец сиял от гордости. Тем временем Валентина надела свой передник в рюшечках и принялась хлопотать на кухне. Разогрела замороженные полуфабрикаты — шесть кусочков жареного мяса с гарниром из горошка и картофеля — и торжественно поставила их перед нами на стол.

Мы ели молча. Разрезая жилистое разогретое мясо, громко царапали ножами по тарелкам. Даже Станислав на пару минут замолк. Добравшись до горошка, отец закашлялся. В горле у него застряла кожура. Я подала ему воды.

— Очень вкусно, — сказал Майк, ища взглядом сочувствия. Мы все поддержали его дружным бормотанием.

Валентина ликовалая:

— Я готовлю совремьонну еду, не селянську.

На десерт было мороженое с малиновым наполнителем из морозильной камеры.

— Мое любиме, — хихикнув, сказал Станислав.

Он перечислил все свои любимые вкусы мороженого.

Отец порылся в письменном столе и пришел с целой стопкой исписанной бумаги. Это была свежая глава его книги, которую я помогла ему перевести. Ему хотелось прочитать ее Майку, Валентине и Станиславу.

— Вы кой-шо узнаете з истории нашой любимой батькивщины.

Но Станислав неожиданно вспомнил, что ему нужно еще доделать домашнее задание, Анна ушла в деревню за молоком, а Валентина села на телефон в соседней комнате. Так что в гостиной с настежь открытыми окнами остались сидеть лишь мы с Майком.

В истории Украины трактор сыграл противоречивую роль. В старину Украина была крестьянской страной. Чтобы полностью развить потенциал земледелия в такой стране, механизация была крайне необходимой. Однако эта механизация была проведена поистине ужасающим способом.

Его голос стал громче, вобрав в себя все те ненаписанные и невысказанные слова, что были втиснуты в читаемый текст.

После Революции 1917 года Россия начала превращаться в промышленную страну с растущей численностью городского пролетариата. Этот пролетариат должен был пополняться жившими в деревне крестьянами. Но если бы крестьяне ушли из села, кто стал бы кормить городское население?

Сталин решил эту дилемму, издав декрет о том, что в деревне тоже необходимо провести индустриализацию. Поэтому малые крестьянские хозяйства были объединены в большие коллективные фермы, организованные по фабричному принципу. Их назвали коллективными хозяйствами — колхозами. Наиболее неукоснительно колхозный метод внедрялся в Украине. Если крестьяне обычно пахали на лошадях или волах, в колхозе для этого использовали «железного коня» — как называли первые трактора. Топорные, ненадежные, с планчатыми железными колесами без шин, эти первые трактора все же выполняли работу двадцати человек.

Введение тракторов имело также символическое значение, так как позволило распахать межи, разделявшие крестьянские наделы, и тем самым создать один большой колхоз. Это ознаменовало собой ликвидацию целого класса кулаков — крестьян, владевших собственной землей, которых Сталин считал врагами революции. «Железный конь» разрушил традиционный деревенский уклад, но тракторная промышленность в Украине процветала. Впрочем, колхозы оказались недостаточно эффективными, и это в значительной степени объяснялось сопротивлением крестьян, которые либо отказывались вступать в колхоз, либо продолжали попутно обрабатывать собственные участки.

Сталин им безжалостно отомстил, использовав в качестве оружия голод. В 1932 году весь украинский урожай был конфискован и перевезен в Москву и Ленинград для питания фабричного пролетариата. Как же иначе можно было поддержать революцию? Украинское масло и зерно продавали в Париже и Берлине, и благожелательные люди на Западе поражались этому советскому промышленному чуду. А тем временем в украинских деревнях люди умирали от голода.

Это великая, непризнанная трагедия нашего народа, которая становится известной только теперь…

Он умолк и молча сложил листы бумаги. Очки низко висели на носу, и линзы были такими толстыми, что я не могла видеть его глаза, но мне показалось, что в них блестели слезы. В наступившей тишине я услышала, как за стеной Валентина по-прежнему болтала по телефону, а из комнаты Станислава доносилась негромкая ритмичная музыка. Вдалеке часы на деревенской церкви пробили семь.

— Хорошая работа, Николай! — зааплодировал Майк. — Сталин в ответе за многое.

— Молодец, папа. — Мои аплодисменты оказались менее бурными, чем у Майка. Весь этот украинский национализм меня утомлял — казался каким-то устаревшим и чуждым. Крестьяне в поле, страда под народные песни, отчизна — какое отношение все это имело ко мне? Я женщина эпохи постмодернизма. Разбираюсь в структурализме. Мой муж готовит поленту. Так откуда же этот неожиданный ком в горле?

Щелкнула дверь черного хода — вернулась Анна. Валентина закончила говорить по телефону, незаметно вошла в комнату и присоединилась к аплодисментам, мягко постукивая перламутровыми кончиками пальцев. Она удовлетворенно улыбнулась, словно сама была автором этого литературного шедевра, и поцеловала отца в нос:

— Голубчик! Отец покраснел.

После этого нам пришло время уходить. Мы обменялись рукопожатиями и неубедительно, только для вида, чмокнули друг друга в щеку. Все решили, что встреча прошла успешно.

— Ну и как она выглядит? — спросила меня по телефону сестра.

Я описала мини-юбку, волосы и макияж нейтральным, отстраненным тоном.

— О господи! Я так и знала! — воскликнула Вера. (Как же я наслаждалась этим фестивалем стерв! Но что

со мной случилось? Я ведь была феминисткой. А теперь, похоже, превратилась в миссис «Дейли Мейл» 7.)

Я рассказала о перчатках для мытья посуды и пальцах с розовыми перламутровыми ногтями.

— Да-да, я все понимаю. — Ее голос дрожал от ярости. Мамины руки были темными и шершавыми из-за работы в саду и на кухне. — Понимаю, что это за женщина. Он женился на шлюхе! — (Это не я сказала!)

— Вера, ну нельзя же судить о человеке по одежке. — (Ха! Смотрите, какая я рассудительная и взрослая!) — Во всяком случае, этот стиль одежды означает в Украине совсем другое — отказ от крестьянского прошлого, вот и все.

— Надя, как ты можешь быть такой наивной?

— Ты ошибаешься, Вера. В прошлом году к нам приезжала украинская профессор социологии, которая выглядела точно также. Ее очень расстроило, что большинство моих подруг не носят макияжа и ходят в джинсах или брюках, тогда как она сама мечтала о модельной одежде. Говорила, что мы изменяем своей женской природе.

— Нуда.

Моя сестра никогда в жизни не надела бы джинсов или брюк (конечно, за исключением модельных). Но с другой стороны, она в жизни не надела бы и шлепанцев на высоких каблуках или джинсовой мини-юбки.

Я рассказала ей о замороженных полуфабрикатах. В этом мы с ней сошлись.

— Самое печальное то, что он, вероятно, не замечает разницы, — пробормотала она. — Бедная мама.

Первую трещину их брак дал вскоре после нашего приезда. Валентина потребовала новую машину — не какое-нибудь старье. Машина должна быть хорошей. «Мерседес» или «ягуар», как минимум. «БМВ» — тоже ничего. Только, пожалуйста, никаких «фордов». На этой машине она будет возить Станислава в его аристократическую школу, куда других детей доставляют на «саабах» и «рейндж-роверах». Отец видел один подержанный «форд-фиесту» в хорошем состоянии, который мог бы купить. Валентина не потерпит «форд-фиесту». Не потерпит даже «форд-эскорт». Разразился ужасный скандал.

— Скажи свое мнение, Надежда. — Он позвонил мне крайне возбужденный.

— Мне кажется, «форд-фиеста» подойдет в самый раз. — (Я сама ездила на «форде-эскорте».)

— Но она его терпеть не може.

— Ну тогда поступай как знаешь. — Он бы в любом случае так и сделал.

У отца лежало в банке немного денег — его пенсионная страховка. Срок ее выплаты наступал через три года, но — черт с ним! — леди хотелось новую машину, а ему хотелось проявить щедрость. Они остановились на старом «ровере» — достаточно вместительном, чтобы удовлетворять Валентининым амбициям, и достаточно старом, чтобы отец мог себе его позволить. Он снял деньги со своей пенсионной страховки и большую их часть отдал Валентине на машину. А оставшиеся 200 фунтов дал моей дочери Анне, сдавшей недавно выпускные экзамены на «отлично», чтобы помочь ей поступить в университет. Мне это не понравилось — но не так чтобы очень. Я сказала себе, что если бы отец не дал их Анне на поступление в университет, то отдал бы Валентине на «мерседес».

— Ето шоб компенсировать разницу у дополнении до завещания, — сказал он. — Ети деньги будуть не для Вериных дочок, а токо для Анны.

Мне было неловко, поскольку я знала, что Старшая Сеструха подымет хай. Но мне хотелось отомстить ей за дополнение.

— Прекрасно, папа. Они ей понадобятся при поступлении в университет.

Теперь он растратил все — денег у него больше не оставалось.

Анна была тронута, когда я рассказала ей о дедушкином подарке.

— Какой милый! Интересно, Алисе с Лекси он тоже давал деньги, когда они поступали в универ?

— Наверное.

Валентина была в восторге от «ровера». Гладкий, блестящий, зеленовато-металлического цвета, с трехлитровым двигателем, кожаными сиденьями, которые пахли дорогими сигарами, ореховой приборной доской и 186 тысячами на спидометре. Они катались по городу и парковались рядом с «саабами» и «рейнджроверами» возле школы Станислава. У Валентины были международные водительские права, выданные в Тернополе, действительные в течение одного года. На права она не едавала, сказал отец, а купила их за свиное сало с материной домашней фермы. Они ездили в гости к Задчукам, к Валентининой подруге Шарлотте и к дяде в Селби. Потом машина сломалась. Полетело сцепление. Мне позвонил отец:

— Надежда, одолжи мине, будь ласка, сто фунтов на ремонт. 3 пенсии верну.

— Папа, — сказала я, — надо было покупать «форд-фиесту».

И послала ему чек.

Потом он позвонил сестре. А она позвонила мне:

— Что там с этой машиной?

— Понятия не имею.

— Он просит одолжить сто фунтов на ремонт тормозов. Я спросила: неужели Валентина не может заплатить из своих сбережений? Она ведь неплохо зарабатывает.

— И что он ответил?

— Даже слушать не стал. Боится ее спросить. Говорит, она пересылает деньги в Украину своей больной матери. Представляешь? — Ее голос звенел от раздражения. — Всякий раз, когда я начинаю ее критиковать, он моментально становится на ее защиту.

— Возможно, он все еще любит ее. — (Я — неисправимый романтик.)

— Да, наверное, любит. — Она умудренно вздохнула. — Мужики — такие идиоты.

— Миссис Задчук сказала ей, что муж обязан платить за обслуживание машины своей жены.

— Обязан? Какая прелесть! Какая галантность! Он сам тебе об этом сказал?

— Хотел узнать мое мнение. Очевидно, раз я феминистка, он считает меня специалистом по правам жен. — Я точно не знала, как моя сестра относится к феминизму.

— Насколько я помню, маме никогда не нравились эти Задчуки, — задумчиво пробормотала Вера.

— По-моему, все дело в мужской гордости. Он не может просить деньги у женщины. Думает, что мужчина должен быть кормильцем семьи.

— И поэтому попросил их у нас с тобой, Надежда.

— Но мы ведь не настоящие женщины.

Майк решил ему позвонить. Они долго обсуждали преимущества и недостатки гидравлической тормозной системы. Провисели на телефоне целый час. Майк почти все время промолчал, изредка вставляя: «М-мм. М-мм».

Очередной кризис разразился через месяц. Из Украины приехала Валентинина сестра. Ей тоже захотелось красивой западной жизни, которую Валентина описала ей в своих письмах: изящный современный дом, роскошная машина, муж — богатый вдовец. Ее нужно было встретить в Хитроу на машине. Отец сказал, что «ровер» не доедет до Лондона и обратно. Из двигателя капало масло, а из тормозов — тормозная жидкость. Двигатель дымился. Одно из сидений сломалось. Сквозь свеженанесенную торговцем краску и полировку проступила ржавчина. Станислав подытожил проблему:

— Машина не престижна, — сказал он с легкой, почти презрительной ухмылочкой.

Валентина набросилась на отца:

— Ты брехун! Богатый жлоб! Обищав гроши. Гроши в банку. Обищав машину. Дерьмова машина!

— Ты ж требовала престижну машину. Вид в нее престижный, токо она не изде. Ха-ха!

— Дерьмова машина! Дерьмовый муж! Тьпху! — плюнула она.

— Де ты выучила це слово «дерьмовый»? — спросил ее отец. Он не привык, чтобы им командовали. Он привык поступать по-своему, привык, чтобы его ублажали и задабривали.

— Ты ж инженер. Шо ж ты не справиш машину? Дерьмовый з тебе инженер.

Сколько я себя помню, отец всегда разбирал и собирал у себя в гараже двигатели. Но сейчас он уже не мог залезть под машину: артрит не позволял.

— Скажи сестре, хай иде поиздом, — огрызнулся отец. — Поиздом. Самолетом. Любым совремьонным видом транспорта. Дерьмова машина! Конешно ж, дерьмова. Ты ж хотила. От и получила.

Возникла еще одна проблема. Дерьмовая плита. Та, что стояла на кухне еще при маме, устарела. Работали только две конфорки из трех, таймер в духовке сломался, хотя сама духовка еще функционировала. На этой плите более тридцати лет готовились восхитительные чудеса кулинарного искусства, но на Валентинину сестру это не произвело бы никакого впечатления. Плита была электрическая, а любому дураку известно, что газ престижнее электричества. Но разве сам Ленин не говорил, что коммунизм — это социализм плюс электрификация?

Отец согласился купить новую плиту. Он любил транжирить деньги, однако денег больше не осталось. Плиту нужно было покупать в рассрочку. Он видел в кооперативном специальное предложение. Валентина посадила Николая в Дерьмовую Машину и повезла в город покупать престижную плиту. Она должна быть газовой. Коричневого цвета. К сожалению, коричневая плита не была включена в спецпредложение. И стоила в два раза дороже.

— Смотри, Валенька, така сама плита. Таки сами ручки. Такой самый газ. Усё так же само.

— У бывшем Совецьком Союзе уси плиты були бели. Дерьмови плиты.

— Но у кухне усё беле — стиральна машина бела, холодильник белый, морозилка бела, шкафчики бели. Скажи мине, нашо нам коричнева плита?

— Ты богатенький жлоб! Хочешь купить мине дерьмову плиту.

— Моя жена готовила на ний триддять лет. И готовила лучче за тебя.

— Твоя жена була селянська баба. И она готовила селянську иду. У цивилизованных людей плита дожна буть газова и коричнева. — Она говорила это медленно и выразительно, словно бы повторяя дебилу элементарный урок.

Отец оформил покупку плиты для цивилизованных людей в рассрочку. Никогда в жизни он не одалживал денег, и от этого рискованного поступка у него голова пошла кругом. При жизни мамы деньги хранились в коробке из-под ирисок, спрятанной под отставшей половицей и прикрытой линолеумом, и мы покупали что-нибудь, только если удавалось накопить достаточно денег. Всегда за наличные. Всегда в кооперативном. Кооперативные купоны складывались в книжку, которая тоже хранилась под половицей. В последние годы мама узнала, что выгодно вкладывать деньги в строительную компанию, но обналиченные проценты от этих вкладов тоже складывались под половицей.

Следующая проблема — грязь в доме. Дерьмовый пылесос. Старенький «гувер-джуниор» не собирал всего мусора. Валентина увидела рекламу пылесоса для цивилизованных людей. Голубого. Цилиндрического. Не надо наваливаться всем телом — сам все высасывает. Отец оформил еще одну покупку в рассрочку.

Все это рассказал мне отец — естественно, как это выглядело с его стороны. Возможно, события можно было увидеть в другом свете, более выгодном для Валентины. Но я даже не хотела об этом думать. Представила себе отца — дряхлого и сутулого, трясущегося в бессильной злобе, и меня охватил праведный гнев.

— Папа, ты должен сопротивляться. Просто скажи ей, что не обязан выполнять все ее прихоти.

— Гм-м, — сказал он. — Так.

На словах он соглашался, но голос звучал неуверенно. Ему нравилось жаловаться и искать сочувствия, но он не собирался ничего менять.

— Она питает нереальные надежды, папа.

— Но она в етом не винувата. Она верить усей етой западной пропаганде.

— Так, может, ей лучше получиться? — язвительно заметила я.

— Но ты усё равно лучче не говори про це Вере.

— Разумеется. — (Жду не дождусь!)

— Понимаешь, Надежда, она не поганый чоловек. В нее просто неправильни представления. Она не винувата.

— Посмотрим.

— Надежда…

— Что?

— Не говори про це с Верой.

— Почему?

— Она буде смеяться. Скаже, я ж тебе говорила.

— Ничего подобного. — (Я знала, что так оно и будет.)

— Ты ж знаешь, який она чоловек, ета Вера.

Я чувствовала, как вопреки своей воле втягиваюсь в эту мелодраму — возвращаюсь в детство. Меня словно захватывал пылесос для цивилизованных людей, высасывающий весь мусор. Засасывал в пылевой мешок прошлого, набитый плотными серыми воспоминаниями — бесформенными, смутными, нечеткими комками, погребенными под вековечной пылью. Пыль лежала везде — она душила меня, хоронила заживо, засыпая и наполняя легкие, так что я уже не могла ничего видеть, не могла дышать и лишь восклицала:

— Папа! Почему ты всегда так злишься на Веру? Что она такого сделала?

— Ох, ета Вера. Она была така властна, даже ребенком. Цеплялася за Людмилу железной хваткой. И сосала, сосала, сосала. Такий характер. Плакала. Крычала.

— Папа, она же была грудным младенцем. Она не могла иначе.

— Гм-м.

Моя душа вопила: «Ты должен нас любить. Ты обязан нас любить, какими бы плохими мы ни были! Именно так поступают нормальные родители!» Но я не могла сказать об этом вслух. Да и в любом случае, наверное, он не виноват. Его же вырастила баба Надя с ее пустыми борщами и строгими наказаниями.

— Никого из нас не переделаешь, — сказала я.

— Гм-м. Дуже интересно обсудить етот вопрос психологического… — (Он произносил «псыхологичеського».) — …детерминизьма. Например, Лейбниц, который, между прочим, був основателем современной математики, считав, шо усё было детерминировано у момент творения.

— Папа…

— Так-так. И усё время куре. Даже когда Мила умирала. Сигарета — страшенный деспот. — Он понял, что мое терпение на исходе. — Я говорив тебе, Надя, шо я один раз чуть не вмер од сигарет?

Это что — грубая уловка, попытка перевести разговор на другую тему? Или он уже совсем рехнулся?

— Не знала, что ты курил.

Мои родители не курили. И когда я начала лет в пятнадцать, закатили такой ужасный скандал, что я так и не стала заядлой курильщицей и, настояв на своем, все же бросила эту привычку несколько лет спустя.

— Ха! Сигареты спасли мне жизнь, потому шо я их не курив, и по етой же причине они почти шо стоили мине жизни. — Отец переключил свой голос на плавную, повествовательную передачу. Теперь он овладел собой и ехал на своем тракторе по комковатым бороздам прошлого. — Понимаешь, у немецьком трудовом лагере, де мы оказалися у конце войны, сигареты були самой ходовою валютою. За роботу нам платили хлебом, маслом и сигаретами. Так шо некурящи могли обменивать свои сигареты на еду, одежу и даже таки предметы роскоши, як мыло или одеяла. Благодаря сигаретам мы всегда були сыти, и нам всегда було тепло. Из-за етого мы й выжили у войну. — Он уставился в одну точку у меня за головой. — К сожалению, Вера сичас стала курильщицей. Она розсказувала тебе, як впервые столкнулася из сигаретами?

— Нет, ничего не рассказывала. Что ты имеешь в виду? — Пока он болтал, я отвлеклась. Но теперь поняла, что мне нужно быть повнимательнее. — Что эта за история с Верой и сигаретами?

Наступила долгая пауза.

— Не помню, — он скосил взгляд в окно и закашлялся. — Надя, я розсказував тебе про парови котлы на кораблях, каки они були здоровенни?

— Какие еще котлы, папа? Ты начал что-то рассказывать о сигаретах. Что произошло?

— Не помню. Нашо вспоминать? Ето так давно було…

Он все, разумеется, помнил — просто не хотел говорить.

Приехала Валентинина сестра. В Хитроу ее встретил один знакомый из деревни, которому отец заплатил пятьдесят фунтов, чтобы он съездил в Лондон на своем «форде-фиесте» и доставил ее сюда. В отличие от Валентины, ее сестра была не блондинкой, а шатенкой и носила сложную прическу с небольшими локонами на затылке. Одета была в шубу из натурального меха и лакированные туфли, а губы складывала маленьким алым бантиком. Окинув холодным, беглым взглядом весь дом, плиту, пылесос и мужа, сестра заявила, что остановится у дяди в Селби.