4

КРОЛИК И КУРИЦА

Трудно сказать, когда именно Валентина уговорила отца передать ей деньги, но в конце концов она их все же получила.

Я знала, что должна сообщить об этом Вере, но что-то меня сдерживало. Всякий раз, звоня отцу или сестре, я как бы переходила по мосту из мира, где была взрослой, несла обязательства и обладала определенной властью, в ту загадочную страну детства, где подчинялась другим людям, не понимая их намерений и не в силах ими управлять. Самодержицей этого сумрачного мира была Старшая Сестра. Она правила там беспощадно и безапелляционно.

— Боже, какой идиот! — воскликнула она, когда я рассказала о Валентине и конверте с деньгами. — Мы должны его остановить. — Старшая Сестра никогда ни в чем не сомневалась.

— Но, Вера, по-моему, у него это серьезно. И если с нею он будет счастлив…

— Какая же ты, право, легковерная, Надежда! О таких людях ежедневно пишут в газетах. Иммигранты, беженцы, переселенцы. Зови их как хочешь. Сюда приезжают только самые решительные и безжалостные. И, узнав, что здесь не так-то просто найти хорошую работу, идут на преступление. Разве ты не понимаешь, что произойдет, если она вернется и останется здесь? Мы должны помешать ей вернуться из Украины.

— Но он настроен решительно. Я не уверена, что мы сможем этому помешать…

Я разрывалась между отцовой и сестриной уверенностью. Так было всегда.

Сестра позвонила в Министерство внутренних дел. Там ее попросили изложить все в письменном виде. Если бы отец об этом узнал, он никогда бы ее не простил, как и раньше ни за что не прощал, и потому сестра написала анонимно:

Она приехала по туристической визе. Это ее вторая туристическая виза. Работала нелегально. Ее сын был принят в английскую школу. За две недели до истечения срока действия визы у нее возникла идея о заключении брака. Она собирается выйти замуж за мистера Маевского с целью получения визы и разрешения на работу.

Потом сестра позвонила в британское посольство в Киеве. Скучающий молодой человек беззаботным голосом сказал, что виза уже выдана. В заявлении Валентины не обнаружили ничего такого, что позволило бы ей отказать. А как же? Вера перечислила пункты, указанные в ее письме. Молодой человек хмыкнул — телефонный эквивалент пожатия плечами.

— Поэтому я полагаюсь только на тебя, Надежда, — сказала Старшая Сестра.

Я подняла этот вопрос пару недель спустя, когда мы — Майк, отец и я — обедали у отца дома. Консервированная ветчина, вареная картошка и отварная морковка. Его ежедневный рацион. Он с гордостью все это для нас приготовил.

— Валентина что-нибудь написала, папа? — (Непринужденный, разговорный тон.)

— Ага, написала. Усё хорошо.

— Где она живет? Вернулась к мужу?

— Да, живе сичас в него. Между прочим, дуже образованный чоловек. Политехничеський директор.

— А какие у нее планы? Собирается возвращаться в Англию? — спросила я веселым, беззаботным голосом.

— Гм-м. Може. Не знаю.

Он знал, но не хотел говорить.

— А кто был тот шатен в окне, который тебе нагрубил?

— А, ето Боб Тернер. Между прочим, очень порядочный чоловек. Гражданський инженер.

Отец объяснил, что Боб Тернер — друг Валентининого дяди из Селби. У него был один дом в Селби, где он жил со своей женой, а другой — в Питерборо, материн, где поселил Валентину и Станислава.

— Ну и какие у него, по-твоему, отношения с Валентиной? — Для меня это было очевидно, но я пыталась докопаться до истины, завязав с ним своеобразный платоновский диалог.

— Ага, да, отношения. Он мог бы даже на ней жениться, если б его жена дала ему розвод. И конешно, ети отношения вже закончилися.

— Не закончились, папа. Неужели ты не понимаешь, что тебя развели? — Я повысила голос, но отец меня все равно не слушал. Смотрел отсутствующим взглядом. Он превратился в восьмидесятипятилетнего подростка, настроенного на свою собственную волну.

— Между прочим, он заплатив за мою натурализацию, — пробормотал он, — так шо когда я на ней женюсь, стану британським подданным.

Когда он на ней женится.

— Но, папа, спроси самого себя: почему Боб Тернер оплатил твою натурализацию?

— Почому? — Самодовольная улыбочка. — А чом бы и не?

Мой платоновский диалог не принес особого успеха, и тогда я применила иной подход. Вызвала дух Старшей Сестры:

— Папа, ты говорил с Верой о своих делах с Бобом Тернером? Думаю, она бы очень сильно расстроилась.

— А почому я должен ей говорить? Ето обсолютно ее не касаеться. — Его глаза забегали, челюсть дернулась. Он испугался.

— Вера беспокоится о тебе. Мы с ней обещали маме за тобой присматривать.

— Она доприсматривае до того, шо сведе меня у могилу. Он сильно закашлялся. Частички вареной моркови взлетели в воздух и осели на стенах. Я подала ему стакан воды.

В сказочной стране моего детства сестра была королевой, а отец — изгнанным Самозванцем. Много лет назад они объявили друг другу войну. Это было так давно, что я даже не знаю, из-за чего они впервые поцапались, да и они сами, наверное, это забыли. Отец тактически отступил на территорию своего гаража, поделок из алюминия, резины и дерева, кашля и Больших Идей. Но время от времени совершал злобные, неистовые набеги на владения моей сестры, а когда сестра ушла из дома — и на мои собственные.

— Папа, почему ты постоянно ругаешь Веру? Почему вы оба вечно спорите? Почему вы так друг друга…

Я запнулась на слове «ненавидите». Слишком сильном и бесповоротном. Отец снова закашлялся.

— Ты ж знаешь ету Верку… В нее ужасный характер. Ты б бачила, як она изводила Людмилу: ты должна усё отдать онучкам, должна написать допольнение. И так усё время, даже когда она умирала. Ее волнують токо гроши. А сичас она хоче, шоб в своем завещании я тоже разделив усё поровну между онучками. Но я сказав: Нет! А ты як думаешь?

— Я считаю, ты должен разделить его пополам, — сказала я. Мне не хотелось втягиваться в его игру.

Ах так! Значит, Старшая Сестра строила тайные планы по поводу наследства, хоть нам и оставалось разделить только его дом да пенсию. Я не знала, можно ли ему доверять. Я вообще не знала, чему мне верить. У меня было такое чувство, будто в прошлом случилось что-то ужасное, о чем никто не расскажет мне, потому что, хоть мне и за сорок, я по-прежнему остаюсь несмышленым ребенком. Я поверила его рассказу о том, как Вера добилась от мамы дополнения к завещанию. Но сейчас он уже играл в другую игру, пытаясь перетянуть меня на свою сторону в войне с сестрой.

— Шо ты скажешь, если я одпишу усё наследство тебе и Майклу? — спросил он, внезапно просветлев.

— Я все равно считаю, что ты должен разделить его пополам.

— Як скажешь. — Он недовольно хмыкнул: я отказалась с ним играть.

В глубине души мне приятно быть любимицей, но я всегда оставалась начеку. Слишком уж он непредсказуем. Когда-то давно я была папиной дочкой — инженером-стажером, шедшим по его стопам. Я попыталась вспомнить, за что же его тогда любила.

Были времена, когда отец сажал меня на багажник своего мотоцикла («Осторожно, Крлюша!» — кричала мама), и мы с ревом катались по длинным и прямым тропинкам, пересекавшим болотистый край. Первым его мотоциклом был 250-кубовый «фрэнсис-барнетт», который отец собрал из металлолома, вручную почистив и отреставрировав каждую деталь. Потом были черный блестящий 350-кубовый «винсент» и 500-кубовый «нортон». Я повторяла эти названия, словно мантру. Помню, как подбегала к окну, едва заслышав глухой стук мотора в начале улицы, а затем он входил в дом — весь растрепанный, в защитных очках и старом русском летчицком шлеме — и говорил:

— Ну, хто хоче покататься?

— Я! Я! Покатай меня!

Тогда он еще не знал, что у меня нет никаких способностей к технике.

После обеда отец прикорнул, а я нашла садовые ножницы и вышла в сад срезать несколько роз маме на могилку. Прошел дождь, и земля пахла кореньями и буйной, неудержимой растительностью. Красные розы, что вились вдоль забора, отделявшего нас от соседей, душил вьюнок, а на участках, где когда-то росли самосевный укроп и петрушка, теперь взошла крапива. Кусты лаванды, посаженные мамой вдоль дорожки, стали высокими, редкими и нескладными. Гремящие коричневые семенные коробочки мака и водосбора теснились на клумбах с иван-чаем, изголодавшись по бурому шоколаду, которым мама их подкармливала.

— Ах, — вздыхала она, — у саду всегда стоко роботы! Одне ще расте, а друге вже пора срезать. Даже присесть николи.

Кладбище — еще одно место, где жизнь соседствует со смертью. Пестрый кот пометил свою территорию и патрулировал изгородь, ограждавшую погост от пшеничных полей. Парочка жирных дроздов клевала червяков на свежей могилке. Появилось пять новых: после смерти мамы в деревне умерло еще пять человек. Я прочитала надписи на плитах. Горячо любимая… Мамочка… Безвременно ушедшая из жизни… Почиет в Бозе… Во веки веков… Вместе с могильщиками там трудился и крот, насыпавший то здесь, то там земляные холмики. Над маминой могилой тоже была кротовина. Мне нравилось представлять себе, как гладкий черный крот прижимался к ней там внизу, в темноте. На похоронах священник сказал, что она вознеслась на небеса, но мама-то знала, что ее тело опустят в землю, где его съедят черви. («Никогда не дави червяков, Надежда, они друзя садоводив ».)

Мама знала толк в жизни и смерти. Однажды принесла с рынка убитого кролика, которого освежевала и выпотрошила на кухонном столе. Вынула окровавленные, красные внутренности, вставила в дыхательное горло соломинку и надула легкие. С широко раскрытыми от страха глазами я наблюдала за тем, как легкие то поднимались, то опускались.

— Дивись, Надежда, як мы дыхаем. Дыхаем и живем.

В другой раз она принесла домой живую курицу. Отнесла ее на задний двор и зажала между коленями. Птица пыталась вырваться, но мама быстрым, легким движением свернула ей шею. Курица дернулась и замерла.

— Дивись, Надежда, як мы помираем.

И кролика, и курицу она стушила с чесноком, луком-шалотом и садовыми травами, а потом, когда мы съели все мясо, сварила из костей суп. Не пропало ничего.

Я сидела на кладбищенской скамейке под вишней и перебирала в памяти воспоминания, но чем напряженнее пыталась что-нибудь вспомнить, тем труднее было отличить воспоминания от небыли. В детстве мама часто рассказывала мне семейные небылицы — но только те, что хорошо кончались. Сестра тоже рассказывала небылицы — совершенно шаблонные, с хорошими (мама, казаки) и плохими героями (папа, коммунисты). В Вериных небылицах всегда были зачин, середина, концовка и мораль. Отец тоже иногда рассказывал мне истории, но сложные по построению, двойственные по смыслу и неудовлетворительные по результату, они прерывались пространными отступлениями и были насыщены непонятными фактами. Мне больше нравились рассказы мамы и сестры.

Я тоже могла бы рассказать одну историю. Много лет назад у нас была семья: мать, отец, я и сестра. Семья была не счастливая, но и не горемычная — обычная семья, в которой дети вырастали, а родители старели. Помню время, когда мы с сестрой любили друг друга — и с отцом тоже любили друг друга. Возможно, даже было время, когда отец и сестра любили друг друга, но этого я не помню. Все мы любили маму, а она — всех нас. Я была маленькой девочкой с косичками, которая сжимала в руках полосатого кота: эта фотография стоит на каминной полке. Мы говорили на языке, отличавшемся от языка соседей, ели другую пишу, усердно трудились и старались никому не мешать. Мы всегда вели себя хорошо, чтобы однажды ночью за нами не пришла тайная полиция.

В раннем детстве я иногда сидела в пижаме на верху темной лестницы и прислушивалась к разговору родителей в комнате на первом этаже. О чем они говорили? До меня доносились лишь обрывки фраз, но я улавливала настойчивые нотки в их голосах. Или, бывало, заходила в комнату и замечала, как резко менялся их тон, а на лицах застывали натянутые улыбки.

Может, они говорили о другом времени, другой стране? Может, говорили о том, что произошло в промежутке между их и моим детством — о чем-то настолько страшном, что я никогда не должна об этом узнать?

Сестра была на десять лет старше и уже одной ногой стояла во взрослом мире. Она знала о неизвестных мне вещах: о них никогда не говорили вслух, только шепотом. Ей были известны ужасные секреты взрослых, и само это знание оставило глубокий след в ее душе.

Теперь, когда мама умерла, Старшая Сеструха превратилась в сторожа семейного архива, рассказчицу небылиц и хранительницу истории нашей жизни. Именно этой роли я больше всего завидовала и ею-то больше всего возмущалась. Мне казалось, пора узнать всю эту историю и пересказать ее по-своему.

5

КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ТРАКТОРОВ ПО-УКРАИНСКИ

Что я знаю о матери? Людмила Митрофановна (Мила, Милочка) родилась в 1912 году в Новой Александрии — небольшом гарнизонном городке, который сейчас находится на территории Польши, а тогда располагался в западной части Российской империи. Ее отец, Митрофан Очеретко, был офицером кавалерии, героем войны и в то же время — преступником. Когда родилась Людмила, ее матери Соне было девятнадцать — она выжила во время войны и проходила стажировку в школе.

Очеретки были не мелкопоместными дворянами, а зажиточными крестьянами из Полтавской губернии в Украине. Они жили на краю хутора и обрабатывали около тридцати гектаров земли на восточном берегу речки Сула. Этим трудолюбивым, однако любившим выпить казакам каким-то образом удалось скопить денег на взятку и заключить выгодный договор на поставку лошадей для царской армии. И это, в свою очередь, позволило им собрать гораздо большую сумму, необходимую для того, чтобы старший сын Митрофан получил место в военной академии.

По всей видимости, Митрофан Очеретко был доблестным воином, бесстрашным и рассудительным: он любил жизнь, но не забывал и о смерти. В отличие от офицеров, набранных из знати, которые даже не считали крестьян за людей, Очеретко заботился о солдатах, берег их жизни и шел на риск, только если это могло принести верную победу. Из грязи и крови Мировой войны он вышел покрытый славой. Решающий момент его жизни наступил в 1916 году, на Восточном фронте, когда Очеретко получил пулю в бедро на озере Нарочь, переправляясь ползком через болото, чтобы спасти двоюродного брата царя, угодившего в ловушку, поскольку весенняя оттепель превратила берега озера в простершуюся на многие мили топь. Очеретко оттащил молодого аристократа в безопасное место и перенес на руках под градом артиллерийского огня.

За свою храбрость он был награжден Георгиевским крестом. Сам царь приколол орден к его груди, а царица погладила малышку Людмилу по голове. Два года спустя царя и царицу расстреляли, а Очеретко стал беглым преступником.

После революции 1917 года Очеретко не пошел ни в Белую, ни в Красную армию. Вместо этого он отвез Соню с тремя детьми — к тому времени у моей матери Людмилы появились младшие брат и сестра — обратно в Полтаву и оставил их на хуторе в полуразрушенной деревянной хате, а сам ушел воевать на стороне повстанцев, в Украинскую республиканскую армию. Нужно ловить момент: пока Россия разваливалась на части, Украина могла воспользоваться возможностью и сбросить с себя имперское иго.

Все эти годы Людмила почти не видела отца. Иногда он приходил посреди ночи, измученный и голодный, а утром снова исчезал.

— Никому не говорите, шо папа був тут, — шептала детишкам мама.

Гражданская война вылилась в череду таких страшных кровавых боен и репрессий, что казалось, будто в людях не осталось ничего человеческого. Не было ни одного города, ни одной деревушки и ни одной семьи, которых не коснулась бы война. В книгах по истории рассказывается об изобретенных новых способах мучительной, медленной казни. Воображение, извращенное жаждой крови, выдумало неслыханные дотоле пытки, и вчерашние соседи становились заклятыми врагами, для которых простой расстрел был слишком мягким наказанием. Но мои родители никогда не рассказывали мне обо всех этих ужасах: я была их любимым «мирным» ребенком.

Мама всегда описывала свое детство в идиллических тонах: долгое лето с палящим солнцем, когда они бегали босиком по полям и купались голышом в речке Сула или отгоняли корову на дальние пастбища и с утра до вечера гуляли на свежем воздухе. Не носили ни обуви, ни штанишек, и никто не указывал им, что нужно делать. Кругом росла такая высокая трава, что в ней можно было спрятаться: яркая зелень, усыпанная красными и желтыми цветами. Небо — голубое-голубое, а пшеничные поля — как золотое полотно, раскинувшееся насколько хватает глаз. Но иногда вдалеке слышались выстрелы и виднелись клубы дыма, поднимавшиеся над горящим домом.

Отец стоял перед картой Украины и читал единственному слушателю поневоле (Майку) насыщенную двухчасовую лекцию по истории, политике, культуре, экономике, земледелию и авиационной промышленности Украины. Его «студент» удобно разместился в кресле напротив карты, но сосредоточил взгляд в одной точке, расположенной за головой лектора. Щеки Майка сильно порозовели. В руке он держал рюмку с маминой домашней сливянкой.

— Часто забувають, шо Гражданська война велась не токо между белыми и красными. За контроль над Украиной боролись аж чотыре иноземни армии: Красна армия Советов, Бела руська императорська армия, Польска армия, яка ждала удобного момента для вторжения, и Немецька армия, шо поддержувала марионеточный режим Скоропадського.

Я резала на кухне овощи для борща и вполуха прислушивалась.

— Одних украинцев возглавили бывши козацьки отаманы, а други встали под анархистський прапор Махна. Цель в них була проста и у то же время невозможна: освободить Украину од усех оккупационных войск.

Секрет потрясающего маминого борща состоял в следующем: побольше соли (родители оба страдали от повышенного артериального давления), огромный кусок масла (насчет холестерина никто не переживал) и свежие овощи, чеснок и зелень с грядки. Я не умела готовить такой борщ.

— Надеждин дид, Митрофан Очеретко, вступив у отряд отамана Тютюнника и став его помощником. Они объединились з «украинськой директорией» Симона Петлюры и воевали умеете. Между прочим, Очеретко був очень видным мущиной з длинными вусами и чорными как смоль глазами. Я видев его фотографию, хоть, конешно, ни разу з ним не встречався.

Пока варился борщ, мама готовила тесто из сырого яйца и манной крупы, взбитое вместе с солью и травами, и с помощью чайной ложки лепила из него галушки — украинские клецки, которые, разбухая в воде, так и таяли во рту.

— По окончании Гражданськой войны Очеретко бежав у Турцию. Сонин брат Павел (между прочим, очень выдающаяся личность — инженер железнодорожных путей, який построив перву железну дорогу Киев — Одесса) був другом Ленина. Поетому он написав несколько писем, и Митрофан Очеретко був реабилитирован по амнистии и получив место преподавателя фехтования у военной академии у Киеве. Именно у Киеве мы впервые и познакомилися з Людмилою.

Он совсем охрип.

— Папа, Майк, идите обедать!

Между возвращением Валентины в Украину и ее повторным приездом в Англию отец вырос как личность и занялся активной интеллектуальной деятельностью. Он снова стал изливать свои чувства в стихах, которые валялись по всему дому, написанные на клочках бумаги все той же неразборчивой кириллицей. Пару раз я разобрала слово «кохання», но так и не сумела прочитать их полностью.

Каждую неделю отец писал Валентине в Украину, а между письмами звонил и разговаривал: иногда с ней, а порой с ее «интеллигентным» мужем. Судя по счетам за телефон, разговоры были долгими.

Но со мною и сестрой он скрытничал. Не хотел, чтобы мы указывали ему, что нужно делать. Он сам уже все решил.

Вера навестила его в сентябре. Вот что она рассказала:

— В доме грязь. Он ест на газете. Причем одни яблоки. Я пыталась убедить его переехать в приют, но он сказал, что ты его отговорила. Ума не приложу, что ты хочешь этим выгадать, Надежда. Наверное, боишься, что если он продаст дом, ты не сможешь унаследовать свою долю. Твоя мания, право, заводит тебя слишком далеко! Дом для него теперь слишком велик. Я предложила завести патронажную сестру, но он отказался. Что же касается всей этой отвратительной истории, я пыталась выведать что-нибудь насчет той потаскухи, но он наотрез отказался говорить. Просто перевел разговор на другую тему. Даже не знаю, что с ним творится. Он ведет себя очень странно. По-моему, нужно отвести его к врачу на освидетельствование. Такое впечатление, будто он живет в своем мире.

Я оторвала трубку от уха, а Вера продолжала трещать.

На следующий день позвонил отец и описал визит Старшей Сестры:

— Представь себе, Надежда, когда я увидев, как у двор въехала машина, а она з нее вышла и направилася к дому, я непроизвольно оправився у штаны. — Он сказал это таким тоном, словно его кишечник принадлежал не ему, а был какой-то абстрактной силой природы. — Понимаешь, Вера, она страшный диктатор. Тиран! Як Сталин. Постоянно меня изводить: ты должен зделать ето, ты должен зделать то. Почому я всегда должен делать то, шо мне говорять? Разве я не можу сам принимать решения? Си-час она говорить, шо я должен переехать у прыют. А я не можу етого себе позволить. Ето для меня дуже дорого. Лучче я остануся доживать тут. Тут и помру. Так и скажи ей. Скажи, шо я больше не хочу, шоб она ко мне приезжала. А вы с Майклом приезжайте.

Когда мы с Майком в очередной раз его проведали, дом и сад оказались именно такими, как описала сестра. Белые крашеные стены покрылись тонким слоем серой пыли, приставшей даже к паутине на потолке. Гостиная завалена опавшими яблоками, собранными с земли и разложенными по неглубоким ящичкам и картонным коробкам, которые стояли на столе, стульях, серванте и даже на гардеробе, наполняя весь дом запахом переспелых фруктов. Плодовые мушки летали над яблоками «гриве» и «батская красавица», более мягкими и уже начинавшими чернеть, покрываясь пятнышками плесени, которых отец не замечал из-за близорукости. Он сидел за столом и перочинным ножиком чистил, разрезал на дольки и складывал их в кучки, умещавшиеся в «Тосибу». Я заметила, что выглядел он гораздо лучше.

— Здоровеньки були! — Отец тепло с нами поздоровался. — Пока ничого нового. Отлични яблука! Гляньте! — Он поставил перед нами блюдо с клейким, запеченным в «Тосибе» месивом. — Сегодня нам нужно сходить у библиотеку. Я заказав пару книжек. Дуже заинтересовався техничеським вельтаншавунгом5 — идеологией, шо выражаеться у конструкции новых машин.

Майк был потрясен. Я закатила глаза под потолок. Отец продолжал пахать, прокладывая бурые борозды светлых идей.

— Даже Маркс говорив, шо производственни отношения заключены у самих условиях производства. Возьмем, к примеру, трактор. В девьятнадцятом веке перви трактора собирались у мастерськой одним ремесленником. А сичас они собираються на конвейере, у конце которого стоить чоловек из секундомером. Он замеряе увесь процесс. — (Отец говорил «увесь».) — Шоб повысить эхвективность, робочий должен бильше роботать. А теперь представьте себе человека, пашущего у поле. Он сидить один у кабине. Дергае рычаги, а трактор паше. Чоловек следить за уклоном местности, принимая у ращот особенности почвы и погоду. Но у конце поля стоить другой чоловек из секундомером. Он наблюдае за водителем трактора, отмечае направление его движения и повороты. У такий способ на вспашку поля отводиться определьонне времья, и у соответствии з етим устанавливаеться заработна плата робочего. Вы ж понимаете, шо у нашу эпоху компутеризованного цифрового контроля даже чоловек из секундомером окажеться лишним, а сам секундомер буде встроен у приборну доску.

Отец размахивал перочинным ножом с энергичностью маньяка. Спиралевидные яблочные очистки сползали со стола на ковер и превращались под его ногами в душистую кашицу.

— Это из-за прилива тестостерона, — сказал Майк, когда мы шли вслед за отцом по оживленным субботним улицам Питерборо. — Смотри: спина выпрямилась, артрит отпустил. Мы еле за ним поспеваем.

Так оно и было. Отец бежал впереди, целеустремленно лавируя в толпе. Он направлялся в публичную библиотеку, чтобы взять там книги. Двигался быстрой, шаркающей походкой, наклонив вперед торс, свесив руки по бокам, вытянув голову, стиснув зубы и глядя прямо перед собой.

— Все вы мужики одинаковые. Считаете секс панацеей от всех бед.

— Ну, не от всех, но от очень многих.

— Как это ни странно, когда я рассказываю об этой истории с отцом и Валентиной своим подругам, у всех она вызывает шок. Они представляют себе ранимого старика, которого бессовестно используют. Но все мужчины, с которыми я говорю, — все без исключения, Майк, — (я погрозила ему пальцем), — отвечают мне этими кривыми понимающими ухмылками и довольным хихиканьем. Ну и кобель! Надо же — подцепил такую молоденькую пташку! Вот повезло старику! Пускай чуток развлечется.