6
      Когда соседка, заглянув, конечно, разочек в кухню, - Ивану Васильевичу удалось мельком всмотреться в ее любопытные глаза, выглядывающие из-под платка, натянутого на самые брови, - ушла, Варя готова была слушать дальше.
      - Иван Васильевич, а у вас есть дети? - она чуть не брякнула: "Вы не такой уж старый". Заграничный нахмурился, и Варя пожалела, что задала этот вопрос. Действительно, ему не хотелось рассказывать о своих сыновьях, поступивших учиться в суворовское военное училище, о жене, о том, что никто в семье не подозревает о его тайном пристрастии. Он любил свою двой-ную жизнь, если бы у него не было этой тайны, он бы умер от смертельной пустоты однообра-зия. Он состоял в партии, иначе не занимал бы должность в министерстве, но не верил в возмож-ность изменить к лучшему человеческую психику какими-то социально-мифическими воздейст-виями, хотя видел, что насильно переформировать ее можно: с какой легкостью многие вчерашние монархисты под давлением обстоятельств переделались в образцовых социалистов, оставаясь в душе готовыми в нужное время перестроиться хоть в чертей. Он был убежден, что каким человек является сегодня, таким он был и в каменном веке; жизнь постоянно изменяется - да, но это только в развитии техники добывания. Чему же человек и по сей день не научился, так это главному - распределению добычи; в результате бесконечные войны, в том числе и настоящая, которую почему-то считали "отечественной" и грузины, и латыши, и литовцы, и эстонцы, и чуть ли не сами немцы.
      Ему не хотелось именно на эту тему дискутировать, но и он относился к Варе с симпатией.
      Его не тянуло в этот злополучный Институт потрошения мозгов, в котором некоторые государственные заплечных дел мастера развили бурную деятельность, - тоже результат неумения или нехотения поделиться добычей с народом - добычей, которую отнимают у природы, без зазрения совести ее обескровливая. К тому же Варю интересовали другие ее наблюдения, и первое из них касалось непривычного для ее уха термина из воровской жизни: суки. Кто такие? Тарзан не удовлетворил ее любопытства в достаточной мере.
      - Да-а, - сказал многозначительно Иван Васильевич, - суки... это да, те еще субъекты. До войны сук почти не было, до войны были воры, и закон нарушался настолько редко, что наруши-вшие не успевали образоваться в какие-то противоборствующие партии, каковые теперь образо-вали суки, до войны нарушивших закон, успевали своевременно и приговорить и, если надо... от них избавиться.
      Иван Васильевич должен был рассказать сначала о воровском судопроизводстве. Суд воров - что это такое? Воровской суд, по разумению Заграничного, являл собой более объективный институт, чем правосудие социалистического общества. Даже по составу они сильно отличались друг от друга: если в гражданском обществе функционировал суд заседателей, у воров он по своей структуре являлся скорее всего судом присяжных, в том смысле что состоял не из ограни-ченного числа судей. Причем каждый из присутствующих на "процессе" имел право быть и судьей и заседателем, решение выносилось голосованием.
      Сам порядок судопроизводства воров представлялся исключительно демократичным: подсу-димый выслушивал предъявляемое ему обвинение от каждого присутствующего, имел право оспаривать выступление каждого из обвинителей отдельно, опираясь на знание воровского зако-на и оперируя фактами дела по собственному разумению. Принцип данного судопроизводства прост: или все докажут одному его виновность, или он каждому отдельно свою правоту. Про-цесс, как таковой, может продлиться столько времени, сколько потребуется - сутки, двое или месяц. Если у обвиняемого в голове не опилки, а язык подвешен, у него есть шанс оправдаться.
      Приговор, в случае признания вины, мог быть разный, хотя процессуальный кодекс воров-ского закона не содержит бесчисленное количество параграфов, дающих часто в гражданских судах лазейку для ничтожностей-судей, чтобы через хитроумные комбинации засудить обвиня-емого еще до начала судебного процесса. Суд честных воров намного проще: если подсудимый не совершил предательства, а что-нибудь полегче - ему выносили предупреждение; если он уже имел предупреждение за аналогичный поступок давали по ушам и выставляли вон из сословия честных воров; если он сделал подлость непростительного качества, его приговаривали в большинстве случаев к смерти.
      Наверное, мало на свете людей, знающих, как приводят в исполнение смертную казнь. Известны многие версии: что, мол, где-то привели приговоренного в некий кабинет, зачитали отказ о помиловании, назад же повели через другую дверь, где в специальных тайниках с отверстиями для стрельбы его поджидали расстреливающие.
      Или же его просто ведут и неожиданно сзади стреляют в голову - тоже благородно.
      В некоторых странах, говорят, приговоренному дают возможность выбирать: повешение или выпить яд. Если через повешение (говорят, не очень мучительная и довольно скорая смерть, но утверждать трудно, если сам не пробовал), тогда надевают на шею петлю, и стул, на котором он сидит, проваливается вместе с ним через люк в полу; нельзя сказать, что принять смерть таким образом приятно. Нет ничего хорошего и в известном электрическом стуле, применяемом в Соединенных Штатах, это почти не отличается от гильотины, бывшей в употреблении во Франции, разве что первый более гигиеничен.
      Вообще-то способов убивать по приговору и без него изобретено в мире уйма, но самый древний способ - бабахнуть человека чуркой по голове, хотя в каменном веке пользовались больше валуном.
      У воров основным орудием исполнения смертной казни являлся нож, который еще называли пикой. Отсюда и клич "на ножи!" - ставший традиционным при определении воровского приговора.
      Приговор воровской сходки обжалованию не подлежал. Да и некогда его обжаловать, поскольку приговор обычно тут же и приводился в исполнение редко, когда приговоренного доставляли в другое, более подходящее место. Если же кого-то приговорили заочно, когда обвиняемый категорически отказывался присутствовать при разбирательстве дела, тогда решение о смертном приговоре распространялось в воровском мире от границы до границы, а его исполнение становилось обязанностью всякого вора, который где бы то ни было встретил приговоренного. Надо отметить, приговоренные к смерти редко соглашались с приговором и сознательно умирать отказывались. Тогда что им оставалось делать? Скрываться, что же еще. Скрываться же проще от гражданского суда, чем от воровского.
      Бывали случаи, когда обвиняемый, почувствовав, чем для него обернется разбор "конфлик-та", успевал заблаговременно скрыться. Как известно, воры не признавали мокрых дел, а мокру-шников карали. Но прибившиеся к ворам дезертиры и прочие, не получившие гуманитарного воровского образования, привыкшие жить эгоистично и развращенно, оказались неспособными чтить воровской закон, как не чтили и законов гражданского общества. И были приговорены к уничтожению. Причем правильно приговорены, ибо если ты до такой степени подлец, что изменил законам самих нарушителей законов, тогда кому ты можешь быть нужен?!
      Но умирать этим дважды изменникам не хотелось, и многим удалось избежать расправы воров до поры до времени. Этих-то, избежавших казни, воры и прозвали суками. Откровенно говоря, вряд ли найдется столь грамотный вор, кто бы сумел объяснить, за что благородному собачьему роду, символу верности, такое оскорбление? Но факт есть факт и, произнося слово "сука", нужно себе представить гнуснейшего человекообразного субъекта. Жаль, конечно. Следовало бы подчеркнуть, что не годится приписывать животным признаки, свойственные одному лишь человеку.
      7
      Это он, Заграничный, прозвал Варю козочкой, дав ей таким образом кличку. А как же без клички ей, воровской жене? Рассказывая козочке о том, что знал про жизнь воровскую, он сам постигал неожиданно фантастичность собственного положения: он принадлежал к миру дикта-туры пролетариата, в котором, он давно осознал, пролетариату не дано вообще никакого права голоса, притом, что голосовать "за" он обязан. В то же время сам он выступает в роли честного вора в законе... Он стал понимать, что со стороны это смотрится ни парадоксально, ни комично, ни уродливо, а сюрреалистично.
      Он был образован и начитан, признавал и понимал красоту, но не верил Достоевскому, заверявшему, будто красота спасет мир. Не верил в Бога и, наконец, перестал верить в марксизм. Иван Заграничный сомневался, что имеет смысл объяснить Варе всю правду о собственной раздвоенности, почему ему нравится общество честных воров (было смешно осмыслить, что он одновременно член двух воровских общин: честных и нечестных). Он сомневался даже в своем умении объяснить причину раздвоенности собственного характера, но... Но была ли раздвоен-ность? Он занимал должность и положение в партийной иерархии из-за необходимости обеспе-чить жену и детей, но презирал правила жизни тех, кто вынуждал народ жить в унижении и предательстве. Он не верил в марксизм, что не означало, будто ему не хотелось в него верить. Во что же тогда верить? Религия? В глубине души он подозревал, что религия и преступление каким-то образом тесно переплетаются, связаны друг с другом.
      Вращаясь среди воров, он знал гораздо больше о преступности во всем мире, чем сами воры. Он много об этом размышлял, пытаясь нащупать в болоте сомнений какую-то твердь, в сущест-вовании которой не сомневался. Но всё у него смешалось: Италия, Ватикан, мафия, Кремль московский, Моисей и десять заповедей, Сицилия... В Ватикане - наместник Бога, повелевший людям соблюдать и шестую заповедь, и мало где в мире люди столь религиозны, как в Италии, но мало где в мире совершается столько убийств...
      Конкуренция! Вдруг это слово проникло в мозг Ивана Заграничного, бултыхнулось камнем в болото его сомнений. Конкуренция во всем. Здесь, в поддельном социализме, это называется соревнованием. Но что в одной, что в другой интерпретации это означает борьбу за благополу-чие, борьбу безжалостную, даже звериную, первобытную. И честные воры, и нечестные комму-нисты, думалось Ивану, фактически конкуренты, но, как на Западе, так и здесь мафиози делят сферы влияния. Но сферы влияния распределились в результате исторических традиций воровских общин в древне-русском царстве-государстве: у воров российских свято соблюдались патриархальные законы так же, как в сектах религиозных. И воровские законы оказались менее кровожадными, чем революционные.
      "Воруем мы теперь каждый на своих угодьях, - размышлял Заграничный, наши интере-сы пока вроде не задеваются, вероятно потому, что у нас просто разные структуры, разная специфика. Нечестные воры давно поняли, что свободная конкуренция - не в их пользу. Для них важна монополия, а диктатура пролетариата - монополия коммунистов".
      Нечасто удавалось Варе узнавать о неведомом от столь интеллигентного и доброжелательно-го собеседника. Конечно, она этим старалась воспользоваться максимально. Она хотела знать, как думает о воровском законе этот странный человек.
      - Что для воров их закон? - переспросил Заграничный с улыбкой. Законы любого общества призваны защитить его от распада... разложения. То же и с ворами. Их закон - защита их сословия. Как? - спросил изучающе. - Я понятно рассказываю? - Варя признательно улыбнулась. Тарзан спросил бы иначе: "Понял?"
      - Воровской закон, - объяснял Заграничный, - Бог его знает, с какой старины берет свое начало, возможно, от пещерного времени. Он, конечно, веками сотни раз изменялся, оставаясь в глубине все же верным основным старым традициям. Правда, в пещерное время люди больше мокрушничали...
      Закон честных воров организует и мобилизует их жизнь. Они, конечно, романтизировали его, а иначе нельзя, иначе им трудно ему преданно следовать. Воровской закон для честных воров, как религия для церковников или марксизм для партработников: часто его и не понимают, но верят, что он - истина. Впрочем, верят или не верят... все одно действуют от его имени, всякому ведь надо свои дела на земле как-то оправдать, но поскольку законы везде являются результатом как бы коллективного волеизъявления, то и воры... Преступление тоже, если хоть по какому-то закону, уже как бы и не злодеяние.
      У нас в официальных и компетентных сферах не принято признавать наличие в государстве организованной преступности, словно с завершением революции в стране социализма преступ-ники превратились в героев социалистического труда.
      Но это для западного уха: дескать, у вас вот есть она, организованная, а у нас перевелась. На самом же деле где еще в мире существует столь древний традициями закон воров?!
      Надо признаться, поголовье воров во время войны сильно сократилось, приходилось думать о пополнении кадров, уже не стало времени воспитывать желающих поступить в воры, оттого принимали и не очень достойных, не проверенных относительно нравственности. Из-за этого обстоятельства стало возможным поступление аморального элемента в чистые ряды воровского общества. В гражданском обществе тоже произошли перемещения: многие дельцы, привыкшие воровать с помощью лишь партбилета, должны были, сражаясь в первых рядах, доказать свою партийную сущность, показать пример беспартийным массам обывателей. Но у них начисто отсутствовала готовность умереть за Сталина, они об этом никогда не мечтали...
      Что же оставалось? Прежде всего, долой с фронта. Привыкшие к тиши кабинетов, они, жаждущие мирной обстановки, рассчитали, что в ранее ими презираемом обществе отбросов все же менее опасно, что их сохранность и благополучие возможны только, соединившись с теми, кто свою систему противопоставил государственной. Фомкой или набором "мальчиков" (ключи жарг.) они работать не умели. Многие имели воинскую выучку и в мирное время служили родине преданно в офицерском чине. Наколками на руках в те времена было модно обзавестись еще с раннего детства, а теперь за гривенник, кому понадобилось, любой дворовый художник наколет, что хочешь: "Не забуду мать родную", "Раб КПСС", некоторые со странной фантазией даже на заднице выкалывали, что "Нет счастья в жизни"...
      И возникали то в одном, то в другом городе свежеиспеченные блатные, называли клички, которые им пожаловали не тюрьмы, не улица, и стали претендовать на воровской кусок хлеба с маслом. Выражаясь по-культурному, им прокапало. Ведь фонетические способности блатного фольклора знали также и комсомольцы. И многие добропорядочные в прошлом товарищи могли теперь со смаком известить другого, что он "козел" или "педераст" (настоящие блатари говори-ли: пидарас). Придумывались легенды: кто с кем и когда "лазал", Образование старались забыть, воровской же науки, традиций и понятий воровской чести не знали. Не зная тонкостей воров-ской морали, ерши ("фальшивые" воры - жарг.), естественно, продолжали жить старыми привычками, сущность которых непризнание никаких законов, подлость, жестокость.
      8
      В Москве давно были убраны с окон бумажные ленты, засыпаны противотанковые рвы, даже у воров настроение стало более радушным. Приближалась весна. Жизнь Козочки приобрела да-леко не весенние тона. Она ловила себя на мысли, что не любит даже мать, что было бы хорошо, если бы не было на свете дворника, Антона. Ей не нравился Тарзан, но у нее достало ума не заикаться о своей все возрастающей к нему антипатии. Он часто попадался при проверке документов, и ей приходилось ходить в милицию доказывать их брак, объяснять, что он только-только приехал в Москву, иначе ему угрожала статья за нарушение паспортного режима: прописан-то он был в Егорьевске.
      Тарзан много пил и становился с ней грубым, но по-прежнему считал ее присутствие для себя престижным. Он грозил убить ее, если вздумает завести амуры на стороне, и Варя этому поверила. Ей внушили: от вора уйти нельзя, закон не позволяет, хотя в воровском законе не существует обязательства, чтобы бабу насильно принуждали жить. Ее мать отпустили с фабрики из-за ревматизма рук и взяли сторожем клуба при заводе "Станколит", где, собственно, сторо-жить было нечего. Благодаря этому, Варя могла оставлять Олечку жить у нее надолго. Уходя в клуб, старуха и девочку брала с собой. Им нравилось быть вместе - бабушке с внучкой.
      Для ребенка дом Вари становился мало привлекательным, пугающим из-за постоянных пьянок. Воры приводили с собой женщин-воровок, гуляли. Как-то Тоня-Коряша, карманница, сказала Варе:
      - Ты живешь с вором, тебе тоже надо учиться воровать.
      - Я не умею, - возразила Варя, - я в суде работаю...
      - Тем лучше.
      Варя отказывалась, объяснила, что просто не может себя заставить подойти к человеку и что-то у него стащить.
      - Значит, ты не должна быть женой вора, - заметила Коряша резонно.
      Сильно напившись, Тарзан вытворял дикости. Однажды, придя домой, Варя застала квар-тиру всю в перьях. Олечка, спрятавшись в углу за шкафом, сидела безмолвно, парализованная страхом. На постели изуродованные подушки, перья, в них и валялся пьяный Тарзан. Когда он встал весь в пуху, она засмеялась:
      - Только рога приставить - на черта похож.
      Сказала, не подумав, какую реакцию вызовут слова: "рога приставить". Она выбежала на улицу, он - за ней. Перья с него летят, прохожие хохочут. Навстречу попался мужчина, хотел Варю поймать. Она толкнула его, насколько хватило сил, опрокинула, но он вскочил - "ненормальная!" - и схватил ее. Подбежал Тарзан и давай ее бить. Подошли мужики:
      - За что?!
      - Она трое суток дома не была, - врет Тарзан.
      - Тогда добавь еще.
      Жаловаться некому, она знала: "закон" есть закон. Сколько раз решалась уйти от Тарзана - удерживал страх. Олечка боялась одного взгляда Тарзана. Жили всё беднее: Тарзан с ворами украденные деньги тут же пропивали. За все время, прожитое вместе, у Вари и приличной одежды не осталось: то, чем он ее одаривал в удачные свои набеги, он же потом и пропивал. Когда же дома не было еды, он уходил к другим женщинам.
      Соседка Зина посоветовала ей научиться шить, как этот инвалид, Володька-танкист. (В Роще-то все называли его Володька-инвалид, который шьет). За шитье он брал недорого, Варя частенько забегала к нему мимоходом - в буквальном смысле мимоходом, поскольку так расположились их дома, что не миновать окна Володьки-инвалида.
      Володьке было лет двадцать пять, сколько его матери - трудно определить. Выглядела она изможденной, впрочем и Володьке, худощавому, курносому, можно было дать на первый взгляд все сорок - следы войны. Варя не представляла, каково это гореть в танке во время боя, тем более, каково жить без обеих ног, а расспросить стеснялась. Хотелось узнать, как это происходи-ло и где ему ампутировали ноги... Хотя, какая разница! И сама Варя уже не смотрелась прежней красавицей: тоже "следы"...
      Володька-инвалид пил, его мать пила вместе с ним, и Варя понимала: от беды прячутся. В отличие от воров, Володька-инвалид всё заработанное на швейной машинке пропивал и брал выпивку в уплату с удовольствием. Пенсию ему платили нe ахти какую, над ним опекунствовал завод "Борец", но в чем это, собственно, выражалось - никто не знал.
      Когда Володька пил - он не шил; когда у Володьки пить было нечего и болела голова, он сидел у кухонного окна, облокотясь о стол и смотрел грустными глазами на прохожих. В этом был свой умысел: воры, идущие мимо с водкой, обязательно заходили к нему и наливали опохмелиться. Но собираться у себя ворам Володька не разрешал, им и не было нужды, они ходили к Тарзану, но к Володьке относились с уважением - вояка.
      Квартира Володьки-инвалида чистотой не отличалась: у матери ревматизм, к тому же и алкоголь, так что пол и все другое покрывалось густым слоем грязи. Иногда воры заставляли марьинских проституток идти к нему убраться, но много ли пользы от таких девиц? Однажды Варя решилась помочь Пелагее Ивановне и сама все у них убрала-помыла - работа была нелегкая.
      Она видела как-то Володю на улице (он иногда выходил "походить"), и вид этого молодого человека на протезах, помогавшего себе двумя палками, вид этого человека, ковылявшего с огромным трудом, был настолько жалок, что потряс Варю. А ведь он был простым солдатом, подумалось ей, и у него нет даже никаких наград, никаких орденов-медалей, кроме одной... за ранение. Тогда-то и решилась она им помочь. Все же живое дело. Она испытывала, словно этим своим отношением заслуживала индульгенцию за свои собственные промашки, в которых сама себе в последние дни признавалась, не умея их тем не менее объяснить. А Володька теперь с нее за шитье и вовсе ничего не брал, да ей и нечего было ему дать.
      Все знали, если Володька на кухне не сидит, в окно грустно не смотрит, значит, шьет, значит, не пьет. Тарифы платы за свою работу он определил странно: что бы ни шил, за все три червонца. Это было настолько смешно, что никто всерьез не воспринимал: люди платили сами, кто во сколько оценивал его труд.
      Однажды, в виде исключения, повел Тарзан Варю в кинотеатр "Труд". Здесь часто собира-лись и воры и воровки базарить, понт держать (болтать, щеголять-похваляться - жарг.). Тарзан с незнакомыми мужиками, судя по внешности, ворами, отправился в курилку, бросив Варе:
      - Ты смотри на танцы пока.
      В неказистом, заплеванном семечками фойе, проводилось культурное мероприятие - танцы под звуки баяна. Девицы в ватниках танцевали вальс. Неожиданно к Варе подошел Крот, сунул ей в руки какой-то пакет:
      - Тебе делать нечего, подержи, - и тоже собрался куда-то уйти.
      - Я не камера хранения, - ответила дерзко Варя, и тут же получила от Крота пощечину. Однако, не растерявшись, она вернула пощечину - очень даже звонко влепила в ненавистную морду Крота.
      Такого никто не ожидал, а свидетелей было много. Что вор бьет женщину - то нормально, тем более фраершу. Но чтобы фраерша - вора! Это сенсация! Конечно, многие, возможно, даже большинство, считают недостойным бить женщину, но все-таки женщине бить мужика - не традиционно, а вора так вообще... черт знает что!
      Крот до того растерялся, что вопя помчался в курилку и, подбегая к Тарзану, заорал:
      - Видишь! Ты видишь! Выведи свою!..
      - Куда?
      - На улицу.
      - Зачем?
      - Она мне дала по морде! Какое у нее право!
      Перепуганную Варю толпа мужчин вывела во двор кинотеатра. Как странно это выглядело со стороны: множество народа танцует под звуки баяна, грызут семечки, курят - кто в граждан-ской одежде, кто в военной форме, и вот группа глуповато одетых франтов, выделяющихся среди остальных, шпаря по фене (слышатся выражения типа "блядь буду"), тащит волоком маленькую женщину неизвестно на какую муку, и никому до этого, ей-богу, нет дела.
      Словно какая-то невидимая одним людям жизнь других, жизнь со своими особенными правилами, красками, одеждой, языком, манерами, и никто в одной жизни другую не видит: кажется, об этом Иван Заграничный однажды рассказывал Варе. И вот они, невидимые средь бела дня другим, человек пятнадцать воров окружили Варю. Она понимала, что Тарзан не в силах ее защитить - один против стольких. Но он... и не собирался: ему "не положено", он - вор, член партии в данном истолковании, так же как и другие здесь воры, а Варя-то всего лишь...
      Неподалеку - Сущевская баня, сюда во двор и затащили воры женщину. Крот достал опасную бритву, наполовину обмотанную изоляционной лентой, и замахнулся на дрожавшую от страха Варю. Она инстинктивно защитила лицо, и удар пришелся по руке. Видя, что у нее только рука порезана, Крот ударил еще и разрезал щеку, - глаз уцелел чудом. Заливаясь кровью, она упала, а Крот закричал:
      - Что мне с ней делать?
      - Удавить, и дело с концом, - ответил кто-то в толпе.
      - Вы ее убьете, - слышит Варя безучастный голос Тарзана, - а у нее ребенок должен быть.
      - Считаться не буду! - прокричал Крот. - Если каждая фраерша начнет бить вора в морду!..
      Что же будет тогда? Землетрясение? Крот не закончил свой прогноз. Он нагибается, чтобы резать Варю, но у нее под пальто в кармане халатика нашелся небольшой ножичек для чистки картошки. Как-то сумев его извлечь, не отдавая себе отчета, она полоснула им Крота по лицу, разрезала сверху донизу.
      Что тут поднялось! Прижав ладонь к щеке, Крот отскочил от жертвы и заверещал на весь рынок и всю Марьину Рощу:
      - А-а-а! Видишь, падла, что делают!
      Воспользовавшись суматохой, - одни воры смеялись, другие матерились, третьи просто в шоке, - Варя вскочила и побежала что было сил, держась рукой за порезанную щеку. Убежать ей удалось, благодаря тому что воры принялись выяснять отношения теперь уже с Тарзаном:
      - Это ты подбросил ей нож?
      Какова проблема?! В Берлине заканчивается война, человеческое общество, в очередной раз переколошматив все достижения созидательной мысли, ломает голову над тем, во что это в конечном счете ему обошлось, сколько предстоит потратить сил и средств на восстановление нормальной жизни, если такая на планете возможна, если существует у людей хотя бы представ-ление о том, какая должна быть нормальная жизнь, а тут, рядом, в этом своеобразном мире, не видимом побеждающему в большой войне народу, толпа взрослых мужчин выясняет, почему не зарезали, как свинью, беззащитную женщину... Двадцатый век!
      Где-то в этом великом городе в это же время в институтах именитые юристы, профессора и доктора наук заседали и произносили речи, писали заумные труды о преступности: есть она или нет ее, а если есть, то какая. Они, конечно же, вывели нужные для них теории, они - теоретики, и так будет всегда, сколько бы не менялось правительств, как бы не изменилось общество. Но... Двадцатый век!
      У Тарзана среди воров недоброжелатели или завистники: воровал - не попадался, красивую бабу отхватил и вообще чересчур из себя красавец, это тоже нескромно. Многие присутствую-щие, оказывается, хотели бы разделаться с Тарзаном, но беззакония допустить не могли (воров-ского беззакония), до сих пор зацепиться было не за что, а вот теперь... Повели воры Тарзана в сквер и так его отдубасили - доской, ногами - он еле ноги унес.
      Варя в это время кралась дворами, соображая, как ей идти, чтобы не нарваться на своих мучителей. Сунувшись на улицу, заметила их, хотя могло и померещиться. В страхе кинулась обратно, чтобы опять дворами двигаться в сторону Палихи, оттуда намереваясь выйти на Новос-лободскую, там на чем-нибудь доехать до Сущевского, и дальше. Двор оказался глухим, полезла на высокий забор, уже перебросила одну ногу, как потеряла равновесие и грохнулась вниз; ударилась больно, все нутро перетряхнуло, сразу даже подняться не могла, пришлось полежать, отдохнуть. Потом еще несколько заборов преодолела, пока оказалась в проходном дворе у Палихи, и здесь столкнулась со своим мужем, пробиравшимся, хромая, куда-то. Узнав Варю, он затрясся от душившей его злобы:
      - Сука! Это из-за тебя... Видишь, что со мной сделали! - Варя поняла, побили его, бедно-го. - Завтра Люди придут (ворам нравилось называть себя Люди), и мы с тобой пойдем на сходку, объяснишь, что не я тебе нож подкинул.
      Они были одни в проходном дворе. Где-то в отдалении мелькали темные силуэты прохожих, наступали сумерки, где-то глухо прозвенел колокольчик трамвая.
      - Никуда я не пойду! - тоненько проскулила Варя и зарыдала взахлеб. Хватит с меня и того, что уже было. Пусть придут, пусть! Не нужна мне такая жизнь!
      Тарзан взбесился: он из-за нее пострадал, а она еще сопротивляется... Потеряв самооблада-ние, достал нож и воткнул ей в ягодицу, да еще в бешенстве повернул его. Когда Варя пришла в себя от дикой боли и потрясения, Тарзана рядом уже не было. Завывая потихоньку от боли и невыносимой обиды, уже ни с чем не считаясь, она побрела в сторону Рощи, чувствуя, как кровь струйкой бежит по ноге в ботинок. Ее стало трясти в лихорадке, с каждым шагом силы убывали, она плохо понимала происходящее: кого встречала, что видела? До своего дома добраться сил не хватило, поравнявшись с окнами Володьки-инвалида, упала и хорошо, что Володька сидел не за машинкой, а в темной кухне и, как всегда, посматривал на улицу, хотя и не ждал, чтобы ему кто-нибудь налил - у него было.
      К упавшей Варе выбежала Пелагея Ивановна, на босых худых ногах галоши. У нее нашлась перекись водорода. Промыв Варины раны, наложив замоченную перекисью тряпку на ее задницу, Пелагея Ивановна уложила Варю в свою постель с серыми простынями, куда забралась и сама. Володька-инвалид налил ей полстакана самогона, уверяя, что он снимет боль. Варе важно было унять боль душевную. Она выпила и, наконец, заснула. Словно издалека, словно во сне она слышала голос Тарзана, кричавшего зло:
      - Здесь эта сука?!
      И она не понимала, что именно Володьке-инвалиду принадлежал другой голос, стыдивший Тарзана, впрочем, весьма мирно, что, мол, нельзя ему, Тарзану, такому мужественному челове-ку, поступать так с женщиной, собравшейся подарить ему сына. С тем и ушел Тарзан.
      Утром, кое-как прикрепив на раненую ягодицу компресс с самогоном, едва переставляя ноги, - правую словно судорогой свело, - с помощью Пелагеи Ивановны она дошла до дома и, едва ушла Пелагея Ивановна, пришли воры, Хлестак и Крот в том числе.
      - Тарзан подбросил тебе нож? - спросил Хлестак. Варя полулежала на кровати бледная.
      - Вот нож, - она достала из кармана халата нож для чистки картошки, который вчера машинально засунула в карман, - он у меня случайно оказался.
      Хлестак испытующе смотрел ей в глаза.
      - Ладно, ребята, - сказал он, - не дело с бабой конфликтовать. Но ты, - он повернулся к Тарзану, - научи свою бабу воров уважать, - и пошел к двери, за ним потянулись и другие, последним Крот, который обернулся на пороге и крикнул:
      - Все равно поймаю и удавлю!
      Что и говорить, перспектива, не сулящая беззаботной жизни.
      Жаловаться милиции на воров, Варя знала, смысла нет: участковые "своих" воров знали в лицо; милиция знала, кого из воров... можно посадить, и воры знали, когда милиция имела право посадить вора. В дела семейные обычных людей милиция не совалась.
      Тарзан ушел с ворами и не вернулся ни в тот день, ни после. Зина заходила к Варе и расска-зала, что его видели с Блюмой-воровкой.