Недолго я оставался в «Кишинэу» – одну ночь. На следующий день Валентин повстречался мне в «Бочке» – в прекрасном питейном заведении, где он беззаботно кутил, словно не было на свете Королевы и все забыто: она сама, ее украденная шуба, ее кошка.
      Нетрудно было мне с ним сойтись, и ему нетрудно было вспомнить наши былые встречи, ведь именно с ним я свел моего Кента, когда тот из Одессы добирался в Кишинев. Узнав, что я остановился в гостинице, он тут же предложил уют собственного очага, которым сам, по его словам, мало пользовался, поскольку предпочитал греться у чужих.
      Я очутился в доме, окруженном большим садом с вишнями, сливами, яблонями, персиками и другими южными фруктами, которые, разумеется, не принадлежали моему гостеприимному другу. Кроме небольшой комнаты со скудной меблировкой, ему в этом доме не принадлежало ничего. Вероятно, потому-то он и предпочитал собственному очагу чужие.
      Впрочем, нет: ему порою представлялось, что он конкистадор, унаследовавший от прошлых романтичных времен умение завоевывать сердца дам вместе с их обиталищами. Потерпев поражение у одной, он, не унывая, устремлялся к другой. Доставив меня в свое жилище, он объяснил, что отыскал красавицу, которую сегодня же намеревается победить.
      – Вени, види, вици! – процитировал он Цезаря. – Ушел и не вернулся. Значит, победил!..
      А я разложил свои бумаги и начал заново роман с другим сюжетом и другими героями. Колонией в нем пока не пахло, хотя я с радостью отметил, что Валентин запросто может вырасти в Кента, если я его вовремя не остановлю. Правда, реально это сделать можно было пока только на бумаге. Да и как его остановишь, если он постоянно отсутствует?
      Однако же его отсутствие не помеха человеку с воображением, а поэтому – за работу! И работа пошла споро. Уже имелись прообразы новых будущих героев – и что из того, что они пока не собраны в пучок, что не на ладони моей разместились, что из того! Главное, у меня был Валентин, и я мог создать ему любую внешность, любой возраст, все, что угодно моей фантазии. Я приобрел в нем образ отрицательного героя со всеми нужными чертами: он Дон-Жуан, он авантюрист, он молод, ненавидит труд и трудности, предпочитает легкие победы. И он – идеальная пара очаровательной Жанне; они импонируют друг другу, сходясь в главном для них: в добывании звонкой монеты, нужной для бездумного прожигания жизни.
      Автору надобно было только проследить, чтобы Жанна не до конца испортила такого славного парня, ему в таком случае пришлось бы расплачиваться за свое облегченное отношение к жизни даже горше, чем Кенту…
      Помню, на одном собрании, на котором я присутствовал, известный столичный журналист жаловался.
      – Можно подумать, – говорил он, – что в нашем обществе произошел какой-то сдвиг: все пишут и говорят о правонарушениях, как будто вопрос перевоспитания стал у нас доминирующей проблемой!..
      Он говорил о проблеме молодежи, назвав ее «ахиллесовой пятой» нашего общества. Неужели, думал я, молодежь такое уж уязвимое место в нашей жизни? Не превращаем ли мы ее в козла отпущения за свои собственные грехи, становясь в позу прокурора?
      Слушая оратора, я думал о правонарушителях в произведениях Шекспира, Джека Лондона, Диккенса, Достоевского и других писателей-классиков. О чем бы они писали, если бы в человеческой душе не гнездились такие противоположности, как милосердие и жестокость? Не было бы тогда «Гамлета» и «Преступления и наказания», и вообще никаких проблем не было бы – сплошная благодать! И это было бы ложью. Задача литературы – быть оружием в борьбе против несправедливости и насилия. Получается, что она этим как будто рубит сук, на котором сидит: поборов зло, становится беспроблемной, созерцательной…
      Мне приходилось не раз радоваться газетным статьям и рассказам, в которых трудный мальчик – от него все отказались – попал в чьи-то умные руки и неузнаваемо преобразился. Умные руки… Где их столько взять, чтобы хватило на всех трудных ребят? Вот если б у каждого родителя были такие «умные руки»… Не было бы, наверно, разговоров об «ахиллесовой пяте»…
      Впрочем, это не тема моего романа, она может меня беспокоить лишь как гражданина. Это – тема Станислава, он дока в этих вопросах, ему и карты в руки. И не только Станислав – у нас много спецов в этой области, и они серьезно ломают головы над вопросом «умных рук», выводят теории, даже дают советы. Вот было бы здорово, если бы они могли посоветовать и мне, как поступить с Валентином!
      Может, мне на правах приятеля, к тому же старшего возрастом, сказать ему просто: друг и брат Валя, так дальше жить нельзя, с тобой такое случится – тебе и не снится: ты останешься крепким до старости, но окажешься на положении старья, которое и в комиссионный магазин не примут, – жизнь-то идет вперед!
      Наверняка он ответит, что уже слышал подобные речи. Меня, возможно, далеко не пошлет, но и ухом вряд ли поведет… Да, скажу прямо, положение Автора здесь было не из легких. Ты знаешь своего героя, его прошлое, настоящее, его характер, предполагаемое будущее, а толку мало – он стоит перед тобой как пень!.. К нему нужен был подход…
      Я к нему и приступил, так сказать, с «черного хода». А вообще-то я все чаще и чаще ловил себя на мысли, что поступаю опрометчиво, не послушав друзей, которые советовали («Пожалуйста, продолжай на ту же тему, если на другую не можешь».) пойти просто-напросто в народный суд послушать какое-нибудь дело, хотя бы о грабеже, а затем – дуй роман! И все пойдет как по маслу: грабитель есть, потерпевший тоже, их образы налицо, плюс твоя фантазия, торжество правосудия, а элементы морали, добродетели, зла, принципы воспитания, общественного воздействия – все это расставишь по своему усмотрению. Закрутишь захватывающий сюжетик, можно с погонями, можно без, и, будь любезен, кушай свой хлеб с маслом… К тому же на такой сюжетик и кинодеятель охотно клюнет. И вот уже твое имя на киноэкранах, твоя подпись в гонорарных ведомостях. Так нет же, не послушался!.. Ломай теперь голову о социальные проблемы, взятые непосредственно из жизни!..
      Как бы там ни было, а к Валентину надо было пробираться. Когда он, бывало, приходил после своих кутежей уставший, будто на нем мешки с цементом возили, когда он по нескольку дней отсыпался, силу набирал, в эти дни я изводил его, ковыряясь в его душе, как зубной врач в дупле зуба, выдирая еще не замороженные нервы, так что моя жертва поминутно содрогалась. Мне надо было подталкивать его в таком направлении, чтобы он, как задумано мною, ложился на страницы моей рукописи, что позволило бы ввести в его жизнь логически оправданно эту самую обыкновенную девушку – Галю, Таню, Маню.
      Мое проникновение в душу героя с «черного хода», абзац за абзацем, страница за страницей, проходило хотя и успешно, но при соблюдении крайней осторожности – чтобы не вспугнуть жертву. Каким образом обкладывал я моего зверя, попробую хотя бы приблизительно объяснить.
      …Начал я с пустяков, с намеков.
      Сперва, как будто случайно, подсунул ему совсем незначительное наблюдение: вокруг гуляет удивительно много его ровесников с детскими колясочками (сосущих при этом сигареты и мировую литературу), озабоченных ответственностью за будущее поколения собственного производства.
      Мысли о потомстве нужны мне были для затравки: мне известны случаи, когда иной самый отъявленный бездельник вырастает в своих глазах от сознания, что у него где-то – хотя сам он не ахти какой отец! – растет потомок, который – кто знает! – окажется способным открыть дверь в чудесное будущее и спасти мир от страстей, могущих породить самую разрушительную войну.
      Ну, а от подобных мыслишек тянется ниточка к особе, способной стать родительницей этого вундеркинда.
      Вот здесь-то я и вывожу на сцену эдакую обыкновенную, но надежную Галю, которую он, конечно, не любит (так же, как не любит и Жанну) и не хочет принять в свою душу, не хочет и не умеет. Он хочет радоваться жизни, сохраняя свободу, а Галя для него одна из многих, явление временное. Он, конечно, не альтруист и считает, что такие, как эта самая Галя, в моральном отношении не лучше его и, если совершают добро, то для того лишь, чтобы ласкать свое ничтожное самомнение – им нравится быть положительными. Но и пусть себе, ему они не опасны, а кое-кому нужны до зарезу. Он лично давно решил не давать себя дурачить разными альтруистическими штучками.
      Но это не значит, что он не способен на проявление великодушия, на самопожертвование даже – он для друга, если понадобится, последнюю рубашку снимет. Ну, а если спросить у него, способен ли он делать добро, он несомненна ответит вопросом – кому?
      Сентиментальные субъекты напомнили бы о родителях, давших ему жизнь, словно она такое благо, что за это надо перед ними вечно стоять навытяжку. Нет, о родителях он не думает, потому что отец его был пьяница, а мать… рано его покинула, если не сказать хуже. Остается думать о детях – не делать же хорошее чужим людям, чтобы не оказаться в альтруистах… Но детей надо сначала иметь, и не от какой-нибудь случайной дамы… Такие ведь не столько дают, сколько норовят получить. Да и хотят ли они детей? Хочет ли Жанна детей? Изабелла – другое дело… И вот он приходит к выводу, что сама судьба подсунула ему эту Галю, хотя она не бог знает что. Он стоит у порога большого свершения. Только никак не решается переступить этот порог. Наконец, что вполне соответствует его образу жизни и характеру, он решает, что не так уж много теряет, что сам он и его привычки от этого не пострадают, потому что вопрос не в том, что у женщин главнее – душа или что-то еще, ведь никто же не может помешать ему, на ней женившись, получать, если быть откровенным, на стороне недостающее. Ведь у многих его приятелей так именно и есть. Причем делается это так, что и комар носа не подточит. А ежели комару не подступиться, никакое облачко счастье твоей жены не омрачит. Живи, как и жил, а если не повезет где-нибудь, всегда есть куда прийти погреться?:.
      Мысли об этом мелькают, не приобретая никакой формы, он их посылает к черту. Ведь у него было много побед, но чего не было никогда – так это серьезного, настоящего. Это и невозможно, когда часто меняешь местожительство. Вместе с местом меняешь и женщин…
      А если он объявит ей о намерении жениться, то это вовсе не означает, что он думает о конкретном сроке – мол, в субботу или через месяц пойдем регистрироваться. Он скажет, что не любит конкретности, поскольку неопределенность устраивает его больше; неопределенность дает ощущение бесконечности, незакрепощенности…
      Не исключено, что его предложение будет не принято… И такое его весьма шокирует: как так! Это ему непонятно, даже обидно. Но она молча посмотрит ему в глаза, и у нее будет взгляд, как у человека, готового решиться на опасное дело, которое может привести к боли, к трагедии. Нет, она не испугается, люди всегда готовы рисковать во имя счастья. Но она понимает, что ей предпочтительнее добровольное, непринужденное отношение, что лучше быть другом и женою в его душе, чем на казенной бумаге, которая может от нее даже оттолкнуть.
      Вот здесь-то он переступает порог, потому что ребенок ему кажется уже делом принципа (мужчину ни во что не ставят!), ребенок необходим. Каждому нужен близкий человек, некто свой. В следующую субботу они идут в загс!
      Если бы Валентин знал, каким образом на моих страницах развивается его судьба, он бы, вероятно, назвал меня иезуитом… Но ведь он ничем не рискует. Он знает: когда связываешься с женщиной, твоей независимости так или иначе угрожает ограничение, все равно что когда заведешь золотых рыбок – их ведь надо кормить, уделять какое-то внимание…
      Постепенно уважение и жалость проникают даже в его не слишком сентиментальное сердце. Он видит ее заботливые неловкие пальцы, приводящие в порядок его одежду, привыкает к их прикосновениям, когда они его ласкают и за ним ухаживают, когда он болен, когда одинок…
      Сперва он ей самозабвенно врет. Потом постепенно почувствует потребность говорить хоть немного правды, а со временем врать становится все менее и менее приятно, затем и вовсе надоест, и он не заметит, как перейдет на одну чистую правду. Когда тебя не обманывают, когда тебе верят и сам ты не подлец, ты не сможешь больше лгать, вот в чем фокус. А в правде есть своя, порою незаметная, но очень волнующая прелесть!..
      Да, возможно, у этой женщины нет ярких внешних данных. Может, она кому-нибудь покажется даже некрасивой – в жизни всякий человек воспринимает красоту по-своему, общего мнения здесь нет. Если посмотреть вокруг – до чего же необычны сочетания супругов: муж – красавец, жена – некрасивая, но что-то их связывает, не изменяют, детей растят, дружно живут. Бывает наоборот. Бывает, что оба красивы, а жизни никакой. Существует красота, которая, как цветок солнцу, открывается лишь любимому. Она-то и нужна больше всего для жизни. Наверно, потому и говорится в пословице: «Не красива красавица, а красива любимая». Эту красоту видишь только ты один, и нужна она только тебе. И вдруг ты обнаружишь, что та тоска, которая всюду тебя провожала, которую ты объяснить не мог, даже в обществе красоток, была о ней…
      Наверное, всем мужчинам свойственно мечтать о необыкновенной, и только у смертного ложа своей спутницы жизни иной поймет, что потерял единственную и именно самую необыкновенную. («Мы простого счастья не заметили…»)
      И если кто-нибудь случайно – не дай бог! – выразит сомнение в том, что твоя обыкновенная Галина – красавица, ты, усмехнувшись, скажешь: «Возьми мои глаза, посмотри на нее, и ты увидишь, какая она красивая…»
      Примерно так развивался новый сюжет моего романа, хотя, конечно, дело шло не совсем гладко. Мой герой не просто сдавал позиции и защищал свои вкусы. Он не понимал, что его возражения уже мало значили для Автора. Автор с ними попросту не считался и двигал его судьбу по своему усмотрению.
      Я представлял, как легкомысленный красавец Валентин будет преобразовываться под влиянием простой и цельной натуры своей девушки, и мысленно видел его с детской коляской, в конечном счете свой роман – высоконравственным романом. Он не может быть другим, если в нем возникнет любовь побеждающая, жертвенная.
      И Автор будущего романа обрадовался…
      Разумеется, вышеописанная история о создании нового сюжета изложена здесь схематически, она поместилась на нескольких страницах, в то время когда в рукописи заняла страниц триста с гаком, потому что в рукописи все это производится со всеми необходимыми подробностями. Но работа была еще не окончена, и как должны были образоваться события в дальнейшем, Автор пока сам в точности не знал, и ему надо было собираться в дорогу, чтоб узнать о том, как будет развиваться его собственная судьба…
      Время шло. Миновало еще месяца два. Валентин уже считал, что я у него поселился навсегда. Рукопись росла, но вместе с ней росла и смутная тревога, которая все время немало мне мешала, и случалось, чтоб забыться, я отправлялся с Валентином в «Бочку». В общем, стало ясно: надо вернуться домой.

      Все позади. Мы летим. Десять дней мне предстоит пробыть в Германской Демократической Республике.
      Рядом сидит худощавый интеллигентный немец. Он все время занят бесчисленными пакетиками – сувенирами для близких и друзей. Такими же пакетиками буду, вероятно, нагружен и я на обратном пути.
      Я успел уже познакомиться с этим немцем из Гера – турист, как и почти все пассажиры, за исключением нашей делегации. Зовут его Готфрид. Заговорив с ним, мне было любопытно проверить, в состоянии ли он меня понимать, осталось ли в памяти что-нибудь от немецкого языка, который в детстве я изучал, живя в Германии. Что ж, он понял, что лечу в ГДР впервые, что я в составе делегации, но какой – не понял. Этого я и сам толком не понимал. В сущности, делегация, помимо меня, состояла из двух человек: журналиста и представителя промышленности, кажется, легкой. Быть причисленным к делегации – дело выгодное и почетное.
 
      Вернувшись из Кишинева в Москву, я пришел к себе домой поздно ночью, чтобы не видели соседи, дворники, лифтерша. Хорошее дело! К себе домой крадешься, как вор… Разумеется, запасся парой бутылок, чтобы избавиться от угнетающего чувства тревоги, ибо сами стены моей квартиры, кажется, таили в себе опасность, угрозу. Ей-богу, есть ощущения более приятные! Я прятался в собственной квартире. Раздражали частые звонки в дверь и телефонные, а необходимость соблюдать предельную тишину и светомаскировку угнетала. Заяц меня снабжала продуктами, сам я не выходил ни разу. Она и нашла в почтовом ящике кучу приглашений в милицию и одно – в Отдел виз и регистрации иностранцев (ОВИР), куда я пошел, опасаясь ловушки. Но откуда было знать моему следователю о приглашении немецкого издательства и моем соответствующем заявлении в ОВИР! К тому же Келлер, хотя и находился еще в больнице, был жив и я, следовательно, числился пока лишь мелким хулиганом, учинившим драку в общественном месте.
      Оформление обернулось довольно быстро благодаря тому, что, несмотря на подписку, у меня не были изъяты документы, отчего можно было разъезжать и по нашей стране. И вот все позади. Весна. Берлин впереди, а стюардесса предлагает коньяк к обеду…
      Она, кстати, объявила, что внизу – территория Польши. Возможно. Но я вижу одни облака. Они великолепны. Я бы не возражал против небольшого домика на каком-нибудь из них среди этих фантастических белых гор и холмов.
      Мои спутники заняты беседой. А я тренируюсь в немецком языке с общительным учителем из Гера. Он показал мне фотографии жены и детей, а я было попробовал всучить ему бутылку водки. Он замахал руками и сказал: «Майне фрау»… с такой гримасой, что стало понятно, какую реакцию у нее вызовет эта бутылка, если он отважится с ней появиться.
      Шёнефельд – аэродром. Он не поражает грандиозностью, но «красивое поле» – достаточно поэтическое название, хотя поле там как поле, как на всех аэродромах мира. Увы, нас не встречают с оркестром. Странно! Отправляемся с гурьбой пассажиров к приземистому зданию аэровокзала. Входим в зал, и я с неприязнью думаю о предстоящих формальностях. Но тут, к счастью, к нам подходят какие-то люди и нас, как важных персон, проводят через таможню. И вот мы стоим перед аэровокзалом, к нам подкатывают три автомобиля – каждому из нас по машине. Мое самочувствие понемногу расцветает – появляется нечто похожее на осознание собственного достоинства. К каждому садится в машину один из переводчиков.
      Едем долго. Мимо проносятся зеленые пейзажи. С нетерпением жду, когда будем в Берлине. Хотя и туманно, ко помню Берлин сорок четвертого – в руинах, разрушенный, закопченный…
      Приехали. Но… не в Берлин. Мы оказались от него за шестьдесят километров, в красивой местности на берегу одного из рукавов реки Шпрее, в уютной вилле – резиденции делегации. Здесь каждому были предоставлены комфортабельные помещения с холодильниками. Но в последних – только лимонад и минеральная вода. Спиртные напитки при желании можно было поставить самому. Два часа на отдых, затем обед. Сидим вокруг огромного стола. Возле каждого – переводчики. А вокруг стола ходит типичный дворецкий из английских романов. Он наливает в наши бокалы коньяк… по капелькам, понемногу – на донышко. С удовольствием вспоминаю о холодильнике в моих личных апартаментах с дополненным мною содержимым.
      Я себе представлял все иначе: буду жить где-нибудь в центре Берлина в гостинице, буду выходить на улицы, говорить с немцами, смотреть на их жизнь так же, как это делают все иностранцы в Москве. А здесь – вилла, Шпрее, лебеди плавают… Красиво, конечно, но с лебедями – о чем с ними поговоришь?…
      На следующее утро нас ознакомили с программой на все дни нашего пребывания в ГДР. И мое настроение испортилось совсем: стало ясно, что мне так и придется беседовать с лебедями или кататься в автомобиле: «Посмотрите направо, посмотрите налево…»
      Делегация начала работу. Меня отвезли в мою редакцию, где сперва одна милая девушка отсчитала тысячу марок, а затем познакомила с сотрудниками редакции я переводчиком моих книг. Сделали это вокруг уютненького столика, и на нем присутствовала бутылка коньяка. Право же, знакомство при этом стало более сердечным.
      Товарищи-журналисты посочувствовали моему пленению на вилле с лебедями и разработали план моего освобождения – фантастический, путем моего похищения. Я должен был, как стендалевский герой, спуститься по веревочной лестнице, а за воротами, в тени каштанов, меня будет ждать серый «трабант» фрейлейн Мадлен – красавицы с глазами, требующими, чтобы ее возлюбленный состоял по меньшей мере в дипломатическом корпусе.
      Бегство состоялось два дня спустя (после автопробега по маршруту Берлин – Бранденбург – Веймар – Берлин) и произошло весьма прозаично.
      В прогулке по названным городам меня почему-то сопровождала дама, не знающая ни слова по-русски. Ее можно было бы назвать симпатичной, если бы не смущавший меня ее пристальный взгляд.
      В Бранденбурге я был поражен, когда наша машина подъехала к… огромной тюрьме. «Не может быть!» – мелькнуло в голове. Екнуло сердце. Я был ошеломлен происходящим. Выяснилось, что в тюрьме имеется производственное оборудование, интересующее нашего представителя от промышленности. Заодно совершили по ней экскурсию, и я имел возможность вспомнить то непродолжительное время – три месяца, – когда «гостил» здесь в качестве репатрианта из Западной Германии (еще мальчишкой) в 1947 году. Вот уж никогда не думал, что мои дороги снова приведут меня сюда в качестве гостя, а начальник тюрьмы устроит в своем кабинете прием с традиционным кофе…
      Тюрьма построена гитлеровцами, как оказалось, для самих себя, поскольку теперь ее основной контингент составляют именно они. Мы осмотрели все корпуса, и не только производственные. Я даже отыскал свою камеру, даже заходил в нее и испытал приятное ощущение от возможности выйти из нее. И все же я теперь оказался здесь, в одной из крупнейших тюрем в мире, в другом качестве, не арестантом! Ощущение это невозможно передать словами!.. Отсюда началась моя дорога в социалистический мир, в тот самый, который в лагерях для перемещенных лиц на Западе иными выдумщиками представлялся «страшной Сибирью».
      И вот по прошествии тридцати лет я в совершенно ином качестве здесь, в Бранденбургской тюрьме, – живой и даже член делегации!..
      В Веймар приехали засветло, из гостиницы нас повели в ресторан «Элефант» на дружеский ужин, устроенный городскими властями. Опять речи, опять тосты, а у меня в кармане чешется тысяча марок…
      Поздно вечером я гулял по пустынным улицам, разглядывал скульптурные изображения и барельефы на домах, на их крышах и жалел, что нет никого рядом, кто мог бы о них рассказать, их объяснить. Я поражался мысли, что снова здесь. Просто не мог привыкнуть к этой мысли. Меня тянуло к далеким странствиям, открывавшим возможность увидеть, познать, понять мир.
      На следующий день посетили дома Шиллера и Гёте, а после эмоций культурных соприкоснулись с эмоциями варварскими – в концентрационном лагере Бухенвальд. Здесь ознакомились с передовой (по тем временам) техникой уничтожения человека и возложили венок на место гибели Эрнста Тельмана. Увидев своими глазами печи, в которых сжигали людей, дубинки, которыми добивали не до конца убитых, вагонетки, в которых возили трупы, я думал о том, что индейцы племени Аризона, у которых знак свастики с древнейших времен служил национальным орнаментом, оправданно изгнали этот знак из своего обихода, перестали даже пользоваться одеялами и пледами с вытканными на них знаками свастики.
      Относительно Бухенвальда человечество настроено категорически – не допустить повторения прошлого! Я лично не уверен, что уже пережитое прошлое страшнее, чем может стать еще неизвестное будущее. Одни ученые ломают головы над проблемами, облегчающими жизнь людей на земле, но есть и другие, изобретающие такие штуки, что и ахнуть не успеешь, как превратишься в ничто… А ведь везде на планете существуют любовь, преданность, дружба, благородство и другие человеческие качества – все, кроме разумного единства…
      Очевидно, эти мысли были навеяны Бухенвальдом: мрачное место – мрачные мысли.
      После этой поездки мое бегство из резиденции и состоялось: меня отвезли в редакцию, оттуда красавица Мадлен в своем «трабанте» – к Паулю, журналисту. У него я и остался. Позвонили в резиденцию, и я получил разрешение остаться в городе до самого отлета.
      Мне было суждено еще раз побывать в Бухенвальде.
      Мы устроили с Паулем в его холостяцкой квартире грандиозную попойку, хотя слово «устроили» здесь, пожалуй, неуместно, поскольку организатором этого мероприятия был я: ведь тысяча марок в моем кармане все еще чесалась, а я от размышлений о собственных проблемах наряду с мировыми, вызванными впечатлениями, особенно последними, от Бухенвальда, здорово устал. Нужна была разрядка. И я в тот вечер основательно «зарядился»…
      Начало я помню, то есть помню, как мы с Паулем говорили о литературе. Я обратил внимание, как медленно и как-то робко Пауль принимал коньяк: пока он с трудом справлялся с одной рюмкой, я успевал разделаться с тремя… позже даже с пятью. Что было дальше, я никак не мог вспомнить. Почему-то я оказался опять в Бухенвальде. Глубокой ночью я шел мимо мрачных зданий, в подвалах которых было множество печей. При свете яркого пламени здесь работали полураздетые, красные от изнуряющей жары, скелетообразные люди. Было похоже на ад. В доверху нагруженных тачках люди эти подвозили уголь и большими лопатами забрасывали его в печи. Внезапно они все разом, словно по тревоге, бросили работу и выбежали из лагеря. Они бежали, сбрасывая на ходу лохмотья, к большому озеру с черной водой и ныряли в него. Я последовал их примеру…
      Вода была холодной. Озеро казалось бездонным. На фоне слабого света в небе были видны силуэты небоскребов. Кругом тихо, ни звука, лишь слышен всплеск воды, производимый молча плавающими в озере людьми. Вдруг вижу высоко в небе что-то похожее на столб, стремительно падающий вниз. Нет, это не столб, это огромное чудовище, похожее на гигантскую ящерицу с когтистыми лапами и хищно оскаленной пастью. Глаза чудовища горят безумной яростью. Оно падает на барахтающихся в черной воде людей, и волной, похожей на цунами, меня выбрасывает на берег. Чудовище неумолимо приближается к домам – вот оно жрет дома, камни мостовой, люди в сумасшедшем страхе бегут от него. Слышен вопль отчаяния сотен тысяч голосов. Чудовище движется вперед. Оно пожирает Веймар с его дворцами и парками, жрет цивилизацию, человечество…
      – Это все пустяки, – слышу голос и вижу рядом с собою мужчину с намечающейся лысиной, неопрятно одетого, в рваных башмаках. – Это тебе снится. Это не настоящий ад, так… небольшая репетиция… – говорит он и смотрит на меня осклабившись. Голос его звучит странно знакомо. Он решительно мне кого-то напоминает!..
      – Кто ты? – спрашиваю я.
      – А как же… черт я, – он опять улыбается. – Ты, наверное, не таким ожидал увидеть меня? Люди давным-давно потеряли истинное представление о черте. Да что я говорю – они его никогда и не имели. Столько испокон веку написано разными сочинителями чертовщины о чертях – прямо тошнит! И хоть бы один из них понимал, какую чепуху мелет. Наш род древен и разнообразен, он славится истинной мудростью. А нас то малюют с рогами, хвостом и копытами, то изображают в роли болтливого идиота, то наделяют могущественной силой. Вся эта чер-тология не стоит ломаного гроша. Мы прежде всего обыкновенные трудяги. Среди нас, как и у людей, есть гении, талантливые, но большинство из нас простые исполнители, рядовые черти. И мы боремся за создание идеального ада, о котором человечество не имеет никакого представления.
      Люди очень смешны, они – невозможно сосчитать сколько уже тысячелетий – твердят о загробной жизни и рассказывают небылицы про ад: тут тебе и котлы, и сковородки, на которых мы якобы поджариваем грешников. Черти выглядят эдакими кочегарами, а наш добрый Дьявол – шеф-поваром. Да скажи ты мне, ничтожество, кто были кочегарами здесь, в лагере Бухенвальда? Кого использовали здесь в этом качестве? Не чертей же! То-то!.. А черта выставляют таким примитивным… Обидно, честно говоря!..
      Кстати, о боге… Сколько уже времени мы морочим им человечество! Ведь ему невдомек, что единого бога подсунули человечеству мы. С помощью выдуманного нами миражного идеала мы получили возможность указать человечеству ложный путь развития, приносивший ему не счесть сколько мук, залитый кровью. Оно поскакало по нему сломя голову – хо-хо-хо! – в направлении рая, не понимая – о, идиоты! – что скачут совсем в обратную сторону…
      – Дело в том, – сказал он затем, – что мне приятно говорить о нашем сословии, хотя мы полностью и не владеем еще миром из-за тупости и упрямства человеческой природы. Но и жить покойно ему не даем вот уже несколько десятков тысяч лет. Я предназначен для дел маленьких по сравнению с теми, какие творят мои братья во всем мире. Но без нас, винтиков, тоже не обойтись: сознательный черт понимает, что никакие мировые события не будут нами проведены успешно, если рядовые черти не станут стараться в поте лица своего до тех пор, пока не настанет праздник веселого безумия людей на ставшей прекрасной, обезумевшей, по-родному милой, знойной планете с Владыкой Дьяволом и нами, его детьми!..
      Вот я говорил о чепухе, сочиненной людьми про ад… Нашлись в недалеком прошлом даже такие, которые обнадеживали грешников спасением от ада: будучи в аду, достаточно сознательно мучиться, признает грешник свои прегрешения, раскается и может быть избавлен от ада…
      Ну уж дудки! Из настоящего ада, какой мы готовим человечеству, никому не выбраться. Ах, что говорить! Именно при жизни человека создается ад. Ведь ты, ничтожество, уже почти в аду. Ты – алкоголик, и у тебя так называемые муки творчества… И они от нас, учти. Все муки от нас. Для человека адская жизнь начинается уже тогда, когда мы просто лишаем его покоя, внушая ему ничтожные сомнения по поводу чего угодно, тревоги, страхи.