Он допивает всю водку, и у меня гора с плеч: чего нет – того нет.
      – С каким трудом развивается человечество! – рассуждает круглячок, закатив глаза, вздыхая. – Вчера мы были кто? Шимпанзе… Теперь строим электростанции, гуляем по Луне… Человек разумен, млд… члвик, а алкоголизм – это не изготовление, а употребление…
      И когда я в том поезде наблюдал утром похмелье веселого коммерсанта (который, кстати сказать, наутро совершенно не помнил ни о космическом луче, ни о том, на какой станции я вошел к нему в купе), я возгордился от сознания – нет, я не червяк!..
      Здесь же, в Юрмале, я думал, и даже довольно часто, о том, что говорили мне тот чудаковатый старичок Мержиевский, а также Стась, Семен и Зайчишка и еще кто-то о возможности попытаться выйти из моего злополучного положения с помощью медицины. Стась, помнится, предупредил, что это даст результат только в том случае, если этот шаг – обратиться к медикам – сделаю сознательно, понимая, что мне это нужно. Но я не пришел, к сожалению, к такому пониманию…
      Я понимал, что и медицина что-то может. Главное же, думал я, не в том, что мне посредством гипноза внушат отвращение к водке, главное – я сам, мое человеческое «я»: червяк я или человек?! Конечно, если выберусь с помощью людей, – я тоже человек. Но мне казалось, что, если выберусь сам, я все же немного больше человек. И мне хотелось быть немного больше человеком.
      Ах, как мне хотелось, чтобы не было этого проклятого года, который японцы почему-то называли годом «Зеленого Дракона». Ах, как хотелось его вычеркнуть из жизни…
      Что говорить – нелегко возвращаться туда, где тебя помнят как нехорошего человека. Но вернуться надо, чтобы не было больше нужды ходить с опущенной головой, боясь смотреть в глаза людям, чтобы не было больше тайн, которые надо скрывать от других и даже от самого себя, чтобы поведать их другим, способным разделить со мной эти мои мучительные тайны. А это уже означает освобождение от внутреннего одиночества, освобождение от той тюрьмы, куда я сам себя заключил. Помнится, этот вопрос я себе задал: «Я сам себя заключил в свою тюрьму, а кто освободит?» Оказывается, ответ очень прост: ты в тюрьме собственной совести, и освободиться из этой тюрьмы ты должен сам.
      А роман?… Наверное, он получится сумбурным, потому что для Автора время его создания, когда он оказался в одиночестве, было тоже сумбурным. Да, я последовал совету Семена Махоркина и начал писать (достоверно) о том, как я писал роман. Перечитывая черновики, пришел к заключению, что в них, пожалуй, много лишнего. Но я решил оставить все как есть.
      Я попробовал размышлять о жизни. Боюсь, эти размышления могут у многих вызвать снисходительную улыбку – дескать, тоже мне философ нашелся! Я согласен: мои размышления могут быть слабенькими, неверными и всякий может их, если захочет, отвергнуть. Я, конечно, никакой не философ, я просто пытаюсь научиться думать. Единственное, что хочу сказать в свою защиту: правильные у меня суждения о жизни, литературе и обо всем другом или неправильные, но… они мои. Ведь дело в том, что, сколько читателей, столько и мнений. Одни согласятся со мной, другие – нет, а третьи начнут раздумывать: так или нет. И то ладно. Во всяком случае, не могу взять в толк, почему бы мне стесняться высказывать свои мысли, какие бы они ни были? Ведь я их никому не навязываю!..
      Я сам, пока на собственном опыте не убедился, относился к писательскому труду скептически. Беру я в руки книгу, прочту ее за день или за два и думаю себе: «Хорошо устроились эти писатели: накрутили, насочиняли и денежки лопатою загребают!» Чем я хуже?! Возьму и тоже насочиняю и буду денежки лопатою загребать.
      Теперь я знаю, что если, читая чью-то книгу, мне смешно, значит, автор, когда писал это смешное, сам хохотал до упаду. А если я читаю о печальном, что вызывает слезы, я знаю – автор плакал, когда писал, и если бы кто-то наблюдал его в то время со стороны, наверняка бы решил, что у этого человека умерла любимая жена.
      Бывает, иной человек немного понервничает и уже таблетки успокоительные горстями глотает. У писателя же каждый день умирают или страдают, мучаются любимые герои – его герои, и он за них переживает и страдает не меньше, чем если бы действительно умерла его жена. И уж, конечно, никакие таблетки ему не помогут!..
      Теперь сам знаю: написав главу, мне и есть не хочется, и никакие красотки мне не нужны, мне вообще ничего не нужно. Я устал, и устал настолько, что и отдохнуть по-человечески не в состоянии; я наэлектризован так, что от меня искры летят, и тогда, пожалуйста, не прикасайтесь ко мне – током бьет. Следовало бы повесить себе на шею плакат: «Осторожно – опасно для жизни!»
      Так для чего же и во имя чего мне нужно все это? Ответ прост: все живущие в нашей стране люди, которые трудятся, приносят пользу нашему обществу. Я хочу того же, я тоже хочу надеяться, что мой скромный труд кому-то что-то даст. И, если это так, я буду счастлив, как молодой слон. И не надо мне загребать деньги лопатой. Я буду рад, если кто-нибудь просто подаст мне руку и пожмет по-дружески мою. Мне достаточно этого, и за это я скажу от всей души «спасибо».
      К тому времени, когда к неудовольствию содержателей пансионатов испортилась погода, и надолго, я успел уже прилично загореть и даже поплавать, хотя вода была еще холодная. Подули ветры, пошли дожди. Однажды бродил по побережью. Было поздно, почти ночь, у моря не было ни души. Море казалось началом бесконечного «ничто», за которым не представлялось ни других стран, ни жизни, а лишь пустота, темень и холод.
      Я думал о своем романе (о чем же еще думать?!), о том, что он должен как будто получиться, хотя пока имелись только черновые наброски. Я думал о вреде сомнений: если сомневаешься, не стоит и браться. А сомнения вызвали мысли о том, что по сути я не создавал каких-либо надолго запоминающихся героев, что писал о средних и маленьких людях, которых и нет нужды создавать – они всюду вокруг нас и они все понемногу создавали самого меня. Они меня каждый по-своему чему-нибудь да научили. Я не сумел сделать больше, как вытащить их, что называется, на «сцену». Они научили меня пониманию необходимости стараться рассказывать предельно правдиво, потому что пустой вымысел нужен только лицемерам, которые в душе сами презирают его и насмехаются над ним. Это похоже на то, что никто не опасается так воров, как сами же воры. Люди научили меня пониманию того, что они – не шахматные фигурки, которыми можно играть: как ими ни играй, как ни комбинируй, они все равно живут так, как этого требует их природа. Создавать героев или личности непросто, лучше и вернее отыскать их в жизни, настоящих, и понять их…
      Ветер дул, волны шумливо накатывались на песчаные дюны. В отдалении замерцал малюсенький красный огонек: то гас, то вспыхивал ярче. Огонек все приближался, пока я не сообразил, что он от сигареты, что кто-то идет навстречу.
      Человек приближался, он тоже шел у самой воды, и его тоже обдавали брызги от прибоя. Когда человек подошел почти вплотную, я увидел женщину в темном пальто. Она уже прошла, но я узнал ее по походке, по длинным темным волосам и еще по чему-то, пожалуй, подсказанному сердцем.
      – Астра?!
      Это была она. Я растерялся, испытывая неловкость, словно причинил ей боль или в чем-то провинился перед ней. И она, должно быть, почувствовала нечто подобное, иначе чем объяснить ее долгое молчание? Затем она задала мне вопрос, которого и следовало было ожидать.
      – Почему ты уехал?
      – Ты же знаешь…
      После небольшой паузы она сказала:
      – Я не была там… Справку не достала.
      Спросить, где же она тогда была, я не решился – было бы похоже на допрос. Но – каким образом она вышла из создавшегося положения?
      – Не вышла, – сказала Астра. – Уволили. Что проще…
      Я заметил, что она дрожит – от ветра, должно быть. Докурив сигарету, бросила окурок в море и закурила другую. Мы молчали. Потом пошли вместе, рядом, как в те дни, когда совершали прогулки в окрестностях Риги, когда я рассказывал ей, стараясь быть предельно откровенным, о своей жизни.
      – С улицы Диклю съехала, – проговорила Астра. – Здесь, в Юрмале, устроилась. Отдохнуть хочу от всего…
      – А деньги?…
      – От мамы. Я ее дочь все-таки…
      Она дрожала и, как бы ища защиты от ветра, прижалась ко мне.
      – С твоим отъездом нехорошо мне стало, – сказала она глухо. – Но я понимала, что вариант Уны и Чаплина для нас нереален… Я это всегда знала. Знала, что не будет у нас общего будущего, но не хотелось расставаться с настоящим: вечная участь слабых – жить иллюзиями…
      Этот ее тон мне был знаком.
      Она всегда считала себя некрасивой. У нее, очевидно, как и у многих женщин, существовало свое, стандартное представление о красоте, которому она верила, жалея себя. Вследствие этого она не считала, что и ее можно полюбить, что и она может понравиться, думала, что любить может только сама, и безответно, что счастливой может быть лишь в иллюзиях. Она и меня принимала не всерьез – обманывала себя мною. Этот обман был ей нужен. А может, и не обманывала? Разве я отдавал себя ей, как она себя мне? Разве я не всегда думал о Зайце и даже мучил Астру разговорами о ней?…
      Я объяснил Астре, что тоже многое потерял, лишившись в ее лице преданного друга.
      Метров триста мы прошли молча, вслушиваясь в говор моря. Потом Астра тихонько проговорила:
      – Плохо, когда люди встречаются, затем затеряются и все, что было, исчезает безвозвратно…
      – Астра, а возраст? Ты же сама сказала…
      – В Тарту ты об этом не думал… Это вам, мужчинам; нужны стройные ножки. Нам же… мне прежде всего – человеческое сердце.
      – Трудно быть мудрым, ошибаться всегда легко…
      Помолчав, она спросила о моей работе над романом, и тут я с облегчением и радостью пустился в пространные описания, хотя и видел, как недоверчиво она им внимала.
      – Да-а, – сказала она вдруг, не дослушав. – Ты действительно слаб. У тебя не хватит сил делать кому-либо больно – ни мне, ни Зайцу. А больно нам обеим.
      И через минуту, на прощанье:
      – Ата!..
      Она ушла, размахивая, как обычно, руками, исчезла в темноте…
      Однажды в дождливую погоду я ехал в такси и увидел ее еще раз: она стояла под навесом продовольственного магазина, стояла совершенно неподвижно и смотрела ничего не видящим взглядом в одну точку – символ грусти, одиночества, неверия…
 
      Каждый вечер я совершал поздние прогулки по морскому берегу, предаваясь воспоминаниям, мыслям о жизни и о себе в ней, о том, что сделано, что не сделано. Да, я не создал, как задумал, романа с главным героем-алкоголиком, которого спасет Прекрасная женщина, но это не значит, что ее не было… Искать ее, Ненайденную, было явной глупостью – она всегда находилась рядом со мной, и она любила… алкоголика. Возможно, и теперь еще не забыла. И что за глупость думать, будто она могла утонуть вместе со мной! Не такая я огромная глыба, чтоб был в состоянии вызвать своим падением цунами… Падай я с гораздо большей высоты, брызги от этого падения не замочили бы даже ее ног. И я гадал: получился бы у меня любовно-приключенческий роман, как было задумано раньше? Скорее всего, нет. И почему, собственно, нужно отмечать произведение каким-то определяющим его направленность знаком: здесь – любовь, здесь – приключения, здесь – про войну, здесь – про колхозы, а здесь – фантазия, и так далее. Можно же просто рассказать о жизни и о своих размышлениях о ней…
      Однажды проснулся среди ночи и вслушался в шум ветра за окном. Там с треском ломались ветви деревьев. Я не мог уснуть. Треск и вой ветра, казалось, манили, звали куда-то. Оделся, вышел и направился к морю. Ветер разбушевался с необычайной силой, кружил песок, а по небу мчались черные облака. Я зашагал вдоль берега. Море взбесилось. Начав с протяжных вздохов и стонов, оно вскоре взревело и бросилось на меня черными объятиями грохочущих волн. Едва устоял на ногах, бешеные порывы ветра валили, стало холодно. Вместо того чтобы вернуться в свой чулан, я потихоньку прибавил шагу, а потом перешел в бег, словно бес в меня вселился.
      Бежать было жутко. Казалось, за мной гонятся все порочные, мрачные, злобные силы, какие есть в мире; рев моря представлялся рыком рассвирепевшего дракона. Казалось, за мной гонятся, хрипя и стеная, толпы оборванных, с испитыми лицами, воспаленными глазами мужчин, стремясь схватить, умоляя остановиться, не бросать их, а за всеми ними, подпрыгивая, бежал вроде бы знакомый – в рваных ботинках, с развевающимися по ветру редкими волосами! Ужас! Ужас! Тот последний был я сам…
      Я бежал все быстрее – прочь! Бежать надо быстрее! От мира, сошедшего с ума, и от кошмара, и от себя – скорее! Да разве убежишь…
      Я устал, выдохся. Ноги словно вросли в песок, у меня не было сил сделать и шага. Уселся в песок и со страхом всматривался в буйство разъяренной стихии.
      Мне ничто не мешало вернуться в мой чулан, но необузданность стихии словно очаровывала, приковывала. Натянув на голову куртку, я сидел неподвижно. Под утро ветер постепенно затих и вдруг как-то неожиданно совсем пропал. Потом снова задул, слабо и с противоположной стороны. Стало рассветать, и мой ужас, страх, все это мое безумие исчезли. Да, исчезли, словно ветер их раздул. На душе стало спокойно.
      Что это было? Ничего особенного, просто где-то в океане бушевал ураган. А ведь штормы и ненастья – это обычные явления… Разве в жизни бывает не так же? Где-то солнце, где-то дожди, где-то ураганы, сеющие гибель и разрушение. Но пройдет какое-то время, и все меняется: где бушевал ураган, теперь ласково светит солнце…
      Когда взошло солнце, у ног моих лежала тихая водная гладь. В ней, как в зеркале, отражались позолоченные ранними солнечными лучами редкие облака. Казалось, море устало. Пошумело, ну и довольно, хватит! Ночь ушла и унесла все нехорошее, тяжкое…
      Я смотрел на тихое, теперь доброе море и думал: мир не сошел с ума, люди любят, страдают, создают материальные и духовные ценности, стремятся к созданию разумного общества. Иначе нельзя себе представить будущего…
      Черт силен… Кто это сказал? Семен? Да, черт силен, но не всемогущ. Любовь сильнее, бескорыстная, святая любовь человека к человеку. Во имя такой любви люди и совершают порою незаметные и как будто незначительные подвиги: не оставляют друзей в беде, помогают слабым, делятся последним куском хлеба. И именно такая любовь дала миру Жанну д'Арк, Зою Космодемьянскую, Ивана Сусанина, Минина и Пожарского и того, который всем чертям «святой» инквизиции заявил: «А все-таки она вертится!», и того, который сказал: «Мир – хижинам, война – дворцам»…
      Я смотрел на тихое и доброе теперь море и знал, что за этим морем есть другие страны, есть жизнь и, кроме этого, в мире есть Рембрандт, есть Сибелиус, Григ, Вагнер, есть Роден и Микеланджело, есть Шекспир и Пушкин, есть сказки Андерсена и «Маленький принц» Экзюпери и много столь прекрасного и великого, что никакому Лысому черту с этим вовек не совладать!
 
      Мир не сошел с ума – с ума можно сойти самому, если бездумно бежать от жизни, от людей и самого себя, от своей тени. От нее нельзя уйти, ее надо изменить. Возникла уверенность, что я сам найду дорогу к разумной жизни. Что это так – докажет мой новый роман. Я не сомневался теперь, что сделаю его, каким бы он у меня ни получился.
 
      О такой уверенностью я и выбрался из песка, которым меня занесло чуть не по пояс. Уже выходили на берег отдыхающие – любители ранних прогулок. А я пошел в свой чулан – усталый, но довольный. Я пошел спать, хотя начинался день.