Этот сентябрьский день мало отличался от обычных: погода с утра стояла хорошая, сухая, умеренно теплая, когда легко дышится, – именно такая, какую я люблю. Я не поклонник лета. Летом в городах, особенно больших, люди задыхаются в бензиновом угаре. Зимою жить в них еще как-нибудь можно, но летом… Лучше всего в городе, конечно же, осенью. Дожди, опавшие листья, бодрые мысли, творческие планы – все это, мне кажется, осеннее. Лето хорошо у моря, когда нет никаких других забот, кроме как поворачиваться с боку на бок, чтобы не осталось, не дай бог, какой-нибудь светлой, не тронутой солнцем полосочки на твоей шкуре…
      Меня зовут Автор. И в тот сентябрьский день я уже с раннего утра ощущал в себе силы, необходимые для создания нового романа, способного потрясти человеческие умы и вывернуть наизнанку сердца. К вечеру это ощущение переросло в уверенность, которую стало невозможно терпеть в одиночку. Я отправился в ресторан «Лира». За трешку получил от швейцара пропуск в него и оказался в объятиях официанта с лицом Вольтера и манерами светского человека. Он был образцовым официантом – быстро организовал уютную обстановку за одним из столиков. И мы, нас оказалось четверо малознакомых мужчин и одна дама, веселились до одури. Да, мы, кажется, много в тот раз выпили – чего только мы в себя не вливали!.. Когда шел домой, я сознавал только одно: пьян, братец, больше некуда. Во рту хвойный привкус джина, в голове шум… И все-таки мысль о будущем романе, словно назойливая муха, кружилась в мозгу. И, придя домой, я тотчас позвонил Зайцу и сказал, что начинаю работать прямо сейчас, сию же минуту. И начал…
      Начать было легко, потому что я давно задумал написать роман, в котором будет целый водопад приключений, Пережитых моим героем, только в конце романа встречающимся с героиней, потому что ее у меня еще не было. Не было даже представления о том, какой она должна быть. Ее следовало еще отыскать – то ли в моей фантазии, то ли в жизни. Как всегда, в кино, в книгах, умную, добрую, обаятельную, а если удастся, то и красивую. До поры до времени можно было, конечно, обойтись Лючией…
      Здесь необходимо пояснить сущность моего замысла. Дело в том, что главные мои герои – он и она – должны быть во всем противоположны друг другу. Герой – персонаж отрицательный, целиком негативный, что называется, человек дна. Она же, напротив, – предельно чистая, благородная натура. А смысл такого сочетания, разумеется, в том (как, впрочем, во всех произведениях похожей конструкции), чтобы показать силу воздействия социально положительного над негативным и в конечном счете преобразование негативного в позитивное, злого начала в доброе.
      Чтобы найти негативный персонаж, не надо долго ломать голову: всем известно, что подобным субъектам место – в тюрьме. Но пока было неясно, где откопать положительную героиню…
      Поразмыслив, я решил, что все же следует допустить некоторое сходство в судьбах героев: ведь не так-то просто свести положительную героиню с героем, находящимся в тюрьме…
      Поэтому-то я и сделал так, что и она… Ну, в общем, отсюда следует уже рассказывать по порядку.
      Итак, он, Феликс Кент, сидел в тюрьме.
      А она – Лючия… проживала у Черного моря, в прекрасной местности, именуемой Пицундой.
      Кент находился не в самой тюрьме – в одной из сибирских особорежимных лесных колоний. Находиться здесь было ему крайне нежелательно. Тюрьма – неволя, а неволя – это плохо!.. Ему здесь разъясняли необходимость искупления вины честным трудом, но он не относился к труду как к празднику, для него труд всегда был всего лишь необходимостью. На воле он не любил устраиваться на заводы, где строгая дисциплина, где, хочешь не хочешь, нужно вкалывать от звонка до звонка и где нужно радоваться перевыполнению плана…
      Поэтому и к тюрьме Кент относился должным образом: как к месту, откуда при первой возможности следует драпать. Чего ждать? Если ты не можешь сказать, положа руку на сердце, что не намерен впредь «контролировать» чужие доходы, то всегда следует считаться с возможностью рано или поздно снова оказаться в тюрьме. А если так, то какая разница – сидишь ты до конца своего срока или нет? К тому же Кент верил в неограниченные возможности, открывавшиеся ему на воле, в судьбу, в провидение, в удачу и черт знает во что еще. Впрочем, о своей судьбе он мало задумывался, потому что жить, думая только о сегодняшнем дне, веселее, чем предаваться думам о неизбежной старости, одиночестве, болезнях… Ему хотелось получать радости жизни и платить за них монетой собственной чеканки – иными словами, теми трудностями, которые он выбирал по собственному вкусу, и выбирал не труд, который предлагали чересчур навязчиво, – выбирал риск, зная, что трудом в случае неудачи будешь обеспечен ровно на такой срок, какой потребуется, чтобы через этот же риск от него избавиться…
      Сегодня после долгого трудового дня на кирпичном заводе Кент валялся на своих нарах и думал о Лючии. К ней рвалась его душа, из-за нее он решился, несмотря на промозглую таежную осень, предпринять труднейшее путешествие из далекой Сибири в Пицунду.
      Закрыв глаза, он видел, как Лючия выходила из моря, совершенно нагая, бронзовая от загара, высокая, гибкая – дочь морского бога, увенчанная роскошной короной сияющих в лучах южного солнца волос, ниспадающих на ее плечи, видел ее маленькие упругие груди. Вот она вышла из воды, покрытая мириадами сверкавших на солнце янтарных капель… Подойдя вплотную к Кенту, она ласково улыбнулась ему зелеными глазами…
      В бараке было тихо, все спали. Кент достал первое письмо Лючии – не терпелось прочитать еще раз. Ведь с этого письма все и началось. Письмо было очень длинное – целая повесть о жизни…
 
      «…Далекий друг!
      Самое лучшее сейчас – это видеть вас перед собой, видеть выражение ваших глаз, – тогда и говорить было бы проще.
      О, это ваше письмо, написанное кровью сердца и с такой искренностью! Что же касается права судить вас, то я могу не судить, а страдать и радоваться вместе с вами.
      Пишу вам с берега Черного моря. Здесь я и получила ваше письмо – его мне переслала моя бывшая квартирная хозяйка. Я буквально проглотила его, и потом я не знала, куда деваться от душевной боли. Я избегала общения с людьми, боясь, что они могут заметить выражение страдания на моем лице…
      Дорогой Феликс! У нас удивительное сходство в судьбах, даже внутренне мы чем-то схожи. Печальное сходство, но что поделаешь? Что было, то было!.. Ведь и я когда-то не слишком уважительно относилась к чужой собственности. Слава всемогущему, что у нас с вами хватило мужества, хотя и поздно, но подойти к себе критически и что есть еще у нас время искать, выбирать, в общем, жить. Кто-то из мудрецов сказал: «Чтобы оценить настоящее, нужно иногда его сравнивать с прошлым». К черту воспоминания! Я ценю настоящее, я скромна в требованиях к жизни, прощаю людям их недостатки, лишь бы они не упрекали меня прошлым…
      Не знаю, хороший я человек или плохой, но в друзьях сильно нуждаюсь и твое предложение считать тебя другом как нельзя кстати сейчас. Также не знаю, оправдаю ли я твои надежды в дружбе – натура у меня сложная, противоречивая. Что могу обещать твердо – это быть с тобою предельно честной, откровенной.
      Итак, о моем настоящем.
      Рассказывать мне трудно. В последний год я слишком много молчала, без сожаления порастеряла друзей и знакомых, полагая, что со своим горем справлюсь сама. В какой-то мере мне это удалось.
      Внешне я произвожу впечатление благополучной, сильней, жизнерадостной женщины. Никому и в голову не приходит, что совсем недавно я пережила утрату близких, о которой можно сказать: это предел человеческому страданию. Будет, наверное, жестоким по отношению к тебе выкладывать всю мою боль на бумаге. Но ты просишь рассказать обо всем, и, конечно, не из праздного любопытства…
      Итак, с конца…
      Освободилась я в 1956 году на Урале. Перед этим находилась три года в исправительной колонии. Из трех лет восемь месяцев просидела в одиночке – времени подумать было более чем достаточно. Думала днем и ночью, о разном. Но никогда не могла в деталях представить себе своего освобождения. Свобода пришла неожиданно – в теплый майский день, и уж очень обыденно. Вышла из ворот колонии – нигде никто меня не ждал, никакой специальности я не имела, но была здорова, красива, с надеждой, что у меня есть еще силы и время искать и выбирать. (Разумеется, красивая женщина имеет право выбирать, даже если она выпорхнула из колонии. – Прим. автора.)
      Родилась я в Ленинграде. Но в этом городе не осталось ни одной близкой души, которая была бы рада моему возвращению. Несмотря на это, я поехала туда. В пути, я поезде, в одном купе со мной ехал мужчина с дочкой. Первое, что сразу бросилось в глаза, – его нежное, любовное отношение к маленькой девочке. Никогда не имея своих детей, наслушавшись в тюрьме разговоров об отцах-подлецах, я была растрогана до слез. Вскоре из разговора с ним я узнала, что он летчик-испытатель, что у него умерла жена и что самое большое его счастье – дочурка, с которой он едет в отпуск в Ленинград.
      Рассказал он мне обо всем этом как-то сразу, причем добавил: «Мне нелегко, но все жду какого-то чуда…» Возлагаю надежды на интуицию моей шестилетней дочери. Как она захочет, так и будет…»
      А ночью случилось действительно чудо. Мне снились камера тюрьмы, окрики надзирателей… Наверно, я кричала во сне, а когда проснулась вся в слезах, то увидела бледное, искаженное страхом лицо моей маленькой соседки, ощутила ее горячие ручонки, гладившие меня по голове. Этот миг сразу решил судьбу троих. Девочка, ее звали Алиса, забралась ко мне под одеяло, крепко обняла меня, и мы так и лежали до утра. Наконец-то пришло ко мне долгожданное счастье!..
      Алиса и Юрий принесли мне столько радости, сколько Яне видела за всю свою жизнь. Юрий служил на Севере, материально мы не нуждались, но я пошла работать. В колонии у меня была подружка Тая. Она была хорошей сварщицей. И я еще тогда решила, что тоже стану сварщицей. Такая возможность мне теперь представилась на Севере. Поступив на курсы сварщиков, одновременно пошла в вечернюю школу, в шестой класс. Жизнь была заполнена до предела!..
      Мне очень повезло в жизни: Юрий был не только внешне привлекателен. Это был умный, добрый, образованный человек, целеустремленный, во всем последовательный. Самое ценное в нем было для меня то, что он не оставался равнодушным ни к чему, что касалось меня.
      Меня, правда, иногда угнетало, что я духовно беднее его. Но он всегда утешал: «Я ведь тоже знаю мало из того, что знаешь ты. Будем помогать друг другу, будем учиться друг у друга!»…
      Конечно, его любви и любви Алисы мне удалось добиться не сразу – потребовалось немало ума, нежности, чтобы завоевать их сердца.
      А потом родился мой ребенок, сын!
      Я не была в раю и, судя по всему, вряд ли туда попаду. Но те годы, когда мы жили уже вчетвером, – разве это был не рай! И вдруг в один день все было сметено, как ураганом…
      Случилось это в прошлом году, в июле. Юрий, Алиса, Ванюшка летели в отпуск в Одессу. Мне нужно было готовиться к экзаменам. (Я училась заочно в Ленинградском университете на факультете журналистики.) Провожала их с военного аэродрома: шел самолет по спецзаказу из Москвы. При взлете самолет разбился. Погибли все.
      Когда я думаю о том, что пережила тогда, мне вспоминается фильм «Жизнь Рембрандта», тот эпизод, когда великий художник стоит у изголовья умирающей жены, протягивает руку к невидимому Всемогущему и спрашивает: «За что?!» А рядом стоит врач. У него суровое, бесстрастное лицо: «Надо жить, Рембрандт! Ты нужен людям…» И год тому назад я часто думала: а кому нужна я?…
      И все-таки я выстояла. Судьба, изрядно потрепав меня, с пристрастием испытав на прочность, в награду дала мне великое терпение.
      С Севера я выехала в марте, квартиру сдала, а вещи – в основном книги – и поныне там. В Новороссийске живут родственники мужа. Я побывала у них, отдохнула, полечилась. Я избегала всяких волнений, не писала никому писем и даже 'книг не читала. А когда пришло твое письмо, оно потрясло меня. Все сразу вспомнилось… Я не настолько еще очерствела душой, чтобы остаться равнодушной к твоему рассказу. Мне подумалось, что вот есть еще одно одинокое сердце. Спросить бы у него совета – как жить?
      Сейчас далеко за полночь. Все спят. Вокруг темно. Только в моей комнате горит свет. Пишу тебе из одного чудесного места, именуемого Пицунда. Здесь курорт.
      Такое замечательное разнообразие природы я вижу впервые: море с просторными пляжами, величавые сосны, пальмы и кипарисы, вдали горы, покрытые снегом. Я приехала сюда по совету одного хорошего знакомого родителей мужа – он организовал мне вызов. Меня приняли на строительство пансионата газоэлектросварщицеи: я уже квалифицированный сварщик. На первых порах меня поселили здесь, на туристической базе, дали крохотный деревянный домик, точно теремок.
      Не знаю, надолго ли удержат меня море и солнце, но пока хочу здесь пожить. Впрочем, все равно, где жить, когда ты одна. И от этого никуда не уйти…
      Твоя Лючия».

      Да, с этого письма все и началось…
      Мой герой Феликс Кент вел в то время мучительную для себя борьбу с человеком, считавшим себя его воспитателем. Этот воспитатель в течение нескольких лет стремился доказать Кенту справедливость того, что он, Кент, находится в неволе.
      – Что тебя посадили, – объяснял он Кенту, – не исправляет тобою содеянного. Общество изолировало тебя не только для наказания, а чтоб впредь оградить себя от твоих возможных деяний. Для тебя это, конечно, зло со стороны общества, но для общества… добро!
      Кенту, наверное, не было еще и тридцати, воспитателю Плюшкину – под пятьдесят. Он беседовал с Кентом, ссылаясь на разных философов, которых он будто бы изучал. Кент опровергал его, ссылаясь на собственную философию, по которой выходило, что нет учения, пригодного для всех. А тот факт, что он, Кент, сидит, зависит просто от феноменального невезения.
      Плюшкин, возможно, и в самом деле понимал жизнь несколько односторонне, потому что ему, не исключено, так же не повезло в жизни: в отличие от Кента, который повидал жизнь широко хотя бы географически, Плюшкин последние двадцать лет провел в тайге, убеждая кентов и ландышей в справедливости сказанного: «Кто не работает, тот не ест». Кент, конечно, работал – куда деваться! – относительно же еды…
      В колонии особого режима у него был друг по кличке Ландыш, неизвестно за что пользовавшийся здесь всеобщим уважением.
      От кого и как Кент получил адрес Лючии, он уже не помнил.
      Ландыш, прочитав ее письмо, коротко проанализировал содержащуюся в нем информацию:
      – Сроду не слыхивал, чтоб тюремная бандерша вдруг училась на каком-то там факультете… Башковитая баба!
      Ландыш рекомендовал Кенту обратить внимание на тот факт, что девочка «одна… и от этого никуда не уйти», очевидно, потому, что нет поблизости родственной души; а какова конструктивная сторона письма: начинается с «Вы», кончается на «ты», причем самое восхитительное в нем подпись: «твоя Лючия…»
      С тех пор Кенту по ночам снилась златокудрая, зеленоглазая, изящная богиня со сварочным аппаратом в беленьких ручках – символ трудовой поэзии.
      «Что ж, моя, так моя», – решил он не без удовольствия, думая о ней днем и ночью: ведь легче жить, когда есть о ком думать, а насчет ее судьбы Ландыш верно сказал: трагическая судьба, но выдержала, не сдалась, вкалывает на сварке, тоскует… Прекрасно, черт возьми! Нет уж, извините, но ждать некогда ни ему, ни ей, и никто не виноват, что «любовь нагрянет, когда ее совсем но ждешь!..»
      Для того чтобы осуществить план побега, Кенту необходимо было раздобыть стамеску. Ее можно достать в инструменталке кирпичного завода. Раньше инструментальщиком был Ландыш, но он ушел в побег, а на его место поставили московского спекулянта Ивана Ивановича Шахер-Махера. Ландышу уйти не удалось – его поймали, и теперь он сидел в изоляторе, ожидая суда. Отправился Кент к новому инструментальщику красть стамеску. «Жаль, – подумал он, – что не удалось Ландышу уйти…»
      Ландышу было лет сорок пять, из них половину он провел в Карелии, в Магаданской области, на Печоре, в Якутии, на Чукотке, на Дальнем Востоке, в Сибири – вернее, его по этим краям провозили. Однажды он решил, что с него хватит, и «завязал». Ну и нажил себе врагов – защищаясь как-то, одного из них убил. Шесть лет скрывался, жил по чужим документам, женился, трудился механиком на целине (там и сын родился), был награжден медалью за освоение залежных земель. Нелегко было ему вести честный образ жизни в ожидании дня своего ареста!.. Наконец, устав, пошел с повинной. Ландыша судили и оправдали: действия его признали правомерными. Вернулся, но на работу теперь не принимали, а жена за это время ушла к другому. И Ландыш опять живет старой жизнью, не слишком доверяя судьбе. Да, жаль, что не удалось ему уйти с концами. А ведь сроку у него не дай бог!..
      Две недели нервотрепки стоила Кенту стамеска, которую он с большим трудом, путем сложных маневров доставил к себе в барак, спрятал в соломе своего матраца и стал дожидаться случая, чтобы пустить ее в дело. Ему предстояло пробить стену барака.
      И вдруг ни с того ни с сего заболел у Кента живот, и даже фельдшеру с ветеринарным образованием стало ясно, что это приступ аппендицита. Из близлежащей больницы прислали машину, и Кент поехал лечиться, а его матрац сдали на склад, с тем чтобы выдать первому нуждающемуся…
      В больнице обнаружилось, что человеческий аппендикс значительно отличается от аппендикса барана, что у Кента попросту несварение желудка из-за отсутствия кислотности и недоброкачественной пищи, ему сделали клизму, привезли обратно в барак и выдали новый матрац. А обладатель его старого матраца в это время уже сидел в карцере из-за стамески, которую обнаружили во время обыска. Кенту же пришлось начинать все сначала.
      В результате администрация еще раз сменила инструментальщика из-за пропажи стамески, которая перекочевала в новый матрац Кента.
      Наконец настал день, когда его мероприятие завершилось благополучнейшим образом. Я сказал «день», хотя произошло это ночью…

      Тот, кто отважится пуститься в путь по осенней тайге, избавлен от гнуса и изнурительной жары. Зато он окажется жертвой мерзкой погоды, когда от сырости болят кости.
      Кент шел третий день, а дождь, не переставая, лил уже целую неделю. То хлестал ливень, то мягкий бисер висел в воздухе, и обсушиться не было никакой возможности: костер разжигать было некогда и опасно, ну а где еще обсохнешь в этой пестрой, разноцветной, холодной промозглости?…
      Днем он шел лесом и, несмотря на холод, сырость, усталость, не мог не поражаться красоте, которую топтал рваными ботинками. Шелестящий золотисто-красных расцветок ковер из опавших листьев очаровывал фантастичностью узоров. Случалось, солнце отыщет с трудом небольшую расщелину в толстом слое облаков – и капли дождя заблестят, заискрятся на ветках и листьях, все засверкает, все радуется этим лучам, и ощущение какой-то торжественности наполняет душу усталого от бессонницы и голода человека, подбадривает его. Кажется, что сама природа сжалилась над одиноким бродягой и дала ему испить для укрепления сил животворную радость…
      Ночью шел по дороге. Шел быстро. Спастись можно было только за счет скорости. Но он очень устал, то и дело на ходу засыпал и просыпался, оказавшись в дорожном кювете. Чтобы не уснуть на ходу, развлекал себя думами о будущем, мечтал о счастливом случае. Кому-кому, а ему он был необходим как никому другому. Но от случая зависело теперь неизмеримо меньше, чем от его собственной выносливости и сообразительности.
      На четвертый день утром, едва начался рассвет, – в мокрой от дождя тайге об этом можно было догадаться довольно поздно, – когда стала видна дорога под ногами и Кент уже собирался свернуть с нее, он вдруг увидел провода и удивился, что ночью, попадая в кюветы, ни разу не стукнулся о телеграфные столбы. Проводам он сильно обрадовался. Нечасто можно здесь встретить дороги с телеграфными столбами, обозначавшими, что дорога не простая, а нечто похожее на магистраль, связывающую какие-нибудь далекие населенные пункты.
      Была не была! Он решил идти дальше по магистрали. Здесь верный расчет: засады оперативных постов, если на этом пути они и расположились, не были особенно опасными – они отлично знали, что люди типа Кента не ходят открыто по дорогам, а стремятся идти в глуши, по звериным тропам. Стало быть, если эти посты где-то здесь и были, то они наверняка мирно спали в этот час в шалашах. Надо быть сумасшедшим, чтобы заниматься чем-нибудь другим в такую погоду. Три стальные нити – провода – плакали крупными слезами, а он им радовался: они указывали направление дороги, которую он приблизительно знал. Это означало, что был он на верном пути, не заблудился, а ведь так легко заблудиться в такую погоду, когда нет солнца и ориентироваться в тайге трудно!..
      Вдруг… Что это? Еще не понимая причины, он насторожился и, сделав несколько шагов, увидел машину с фургоном. Она стояла метрах в трехстах. Около нее – люди в зеленых плащах с капюшонами, натянутыми на фуражки. Его также заметили. Капюшоны (их, кажется, было четверо) сразу все на него уставились. Кент стоял, готовый к прыжку, чтобы исчезнуть в тайге. Это длилось несколько секунд. Один из капюшонов у машины, махнув призывно рукой, крикнул:
      – Эй! Брат, иди сюда!..
      «Нашли дурака… Тоже мне „брат“ отыскался»… Кент прыгнул через кювет и бросился в тайгу. Тут же раздался выстрел. Кент бежал и машинально думал о том, что карась существует затем, чтобы щука не дремала. Она и не дремлет… Он не сомневался, что люди у машины погнались за ним.
      Было необходимо перемахнуть дорогу. Он не рассчитал, когда прыгнул с нее, – прыгнул в сторону, где через два-три километра неминуемо оказался бы в ловушке, – его поймала бы холодная болотистая река, как рыбу в сеть. Но перебегать дорогу теперь было опасно: на земляном накате непременно отпечатались бы следы его ботинок.
      Он бежал не быстро, осторожно – скорость сейчас была плохой помощницей: нужно было двигаться бесшумно, надеясь на удачу. Хоть бы какая-нибудь лазейка! Но дорога шла ровно, не нарушаемая никакими пересекающими ее следами, гладкая, словно выглаженная. Будь она проклята! Если вызовут «капюшоны» собаку… Правда, дождь… Но эти звери, он знал, по свежему следу и в дождь найдут!
      А дождь, как нарочно, едва моросил. Пробежав еще с километр вдоль дороги, Кент наткнулся на трубу сантиметров шестидесяти в диаметре, проложенную под дорогой. Труба, отводившая воду, была единственной возможностью пересечь дорогу, не оставляя следов. Она была почти наполнена водою, только несколько сантиметров отделяли поверхность воды от верхней стенки трубы.
      Раздумывать было некогда. Он лег в воду и, повернувшись на спину, носом кверху, отталкиваясь ногами, влез в трубу. Довольно легко он проплыл четыре-пять метров под дорогой и от страха быть пойманным не почувствовал даже холода. Да и после, когда снова бежал со всей доступной ему скоростью, не чувствовал холода. И только часа через полтора, когда совершенно обессиленный лежал в кустах, начал дрожать не от одного возбуждения, но и от пронизывающего до костей холода. В лесу стало темнее, мрачнее, моросивший до этого дождь сменился ливнем, обрушившимся на тайгу со спасительной для Кента силой. Можно было не спеша продолжать путь, и не было нужды выжимать одежду.
      Ливень кончился. Все это время Кент думал о спичках, завернутых в восковую бумагу, обмазанную колесной мазью, а затем в лоскут брезента, – выдержали ли испытание? Они выдержали. Облюбовав в густой еловой чаще небольшую поляночку, Кент разжег из сухого мха и веток, собранных под деревьями, небольшой костерчик у гнилого, мохом обросшего пня. Костер жизнерадостно затрещал. Подбросил веток покрупнее – повалил дым, серый, как ненастье вокруг. Мало-помалу стало тепло. Пень от огня подсох, на него можно было сесть.
      Что такое?! Опять что-то насторожило Кента. Шорох…, как будто кто-то крадется. Опять услышал. Поднял голову – шорох прекратился. Значит, он виден тому, кто крадется. Что делать? Может, он уже взят на мушку? Бросил в костер сырую еловую ветку, поднялся густой столб дыма. Пригибаясь как можно ниже, бесшумно двинулся в кусты, отошел шагов десять и опять услышал шорох – треснула ветка. Остановился, шорох прекратился, пошел – возобновился.
      Увидев в траве сук причудливой формы, блестящий, почерневший от времени и дождя, поднял его и двинулся вперед. И тут же услышал шорох листьев. Поднял сук, крикнул:
      – А ну, выходи! Стрелять буду!..
      В ответ – тишина. Двинулся дальше – тишина. Пошел быстрее – тишина. То-то! В таком мраке и сук оружие…
      Кто бы это мог быть? Кто бы это мог околачиваться здесь в такую погоду, в такое время и в… такой глуши?
      Надо идти, на ночлег рано еще. Только когда совсем стемнеет, можно будет часок-другой передохнуть где-нибудь под кустами у едва тлеющего огня, а потом опять постараться отыскать дорогу. Как бы она опасна ни была – она служит верным ориентиром.
      Он шел, ориентируясь теперь на ветер. Утром ветер в лицо дул. Теперь Кент старался тоже держаться против ветра и чуть-чуть левее, чтобы приблизиться к дороге, которая, может, и делает какие-либо зигзаги, но насовсем все равно не спрячется. Ветер, юго-западный, ударившись о горы, обычно поворачивает здесь на северо-восток и долго держится в этом направлении. С этим надо считаться, когда нет другой возможности ориентироваться.
 
      Недолго удалось ему продолжать путь – стемнело довольно быстро. До дороги он так и не добрался. Отыскал густую молодую ель, раздвинул спускавшиеся до земли ветки, укрепил их в этом положении – образовалось укрытие от ветра и дождя, защищенное и с боков, и сверху ветками, на которые набросал мох. Вскоре затрещал маленький костер, стало почти уютно. Можно ли спать здесь? Конечно нет. Но расслабиться, подремать – можно при условии, что бодрствуют уши. Да ведь и трудно, невозможно спать, когда мысли о будущем переплетаются с впечатлениями дня, картинами погони, когда задаешь себе в сотый раз один и тот же вопрос: что будет дальше?
      И все-таки он заснул и видел во сне Ландыша, тонкое, нервное лицо с насмешливым выражением, живые серые глаза. Ландыш тощ, сутул, бледен, но не от чахотки – он наркоман, морфинист. Ландыш личность замкнутая, раздражительная, мучимая ночными кошмарами, – снится ему все время один и тот же сон: какой-то мертвый ребенок. За пять лет знакомства Кент не видел от него никаких подлостей. Некоторые знали Ландыша и дольше, но и они не могли сказать что-либо худое о нем.

      Утром начался сильный ветер. Тучи поредели, наконец-то через них пробилось солнце. Кент был голоден. Нашел дикую смородину, но от нее голод ощущался еще сильнее. Ночь, проведенная под елью, не дала отдыха, тело оцепенело от холодной сырости, и даже быстрая ходьба не скоро помогла согреться.
      Тайга переливалась пестрым золотом, и как было бы здорово идти в этой радости, если бы сухая одежда, если бы еда!..
      Примерно к полудню он набрел на почти разрушенный деревянный настил одной из дорог, которые строились H строятся поныне в этих болотистых лесах. По ним из районов лесоразработок тяжелые лесовозы вывозят миллиона кубометров древесины, оставляя на месте лесов огромные пустоши. По мере исчезновения леса эти пустоши окружают одинокие поселки, какие обычно вырастали здесь и вырастают поныне вокруг колоний, население которых работает в этих лесах.
      Состояние дороги говорило о том, что ею давно не пользовались: настил из бревен давно не ремонтировался. Кент пошел по этой дороге и вскоре приметил первые серые бревенчатые строения старого поселка. Понаблюдав за ним, пришел к выводу, что поселок пуст: нигде не было видно признаков жизни – ни дымка из трубы, ни звука. В поселке царила тишина, нарушаемая только посвистом ветра.
      Странно и непривычно было ходить по вымершему поселку, смотреть на когда-то жилые дома с заросшими крапивою дворами и огородами; проходить мимо строений, в которых помещались, возможно, не более как год тому назад административные учреждения. Вот дом с забитыми окнами, над дверью прибита доска: «Продмаг». А вот здание, где помещались почта и сберкасса, – так написано на доске у сорванной с петель двери. А вот… – сердце даже сильнее забилось – открывается вид на незабываемое несложное архитектурное сооружение: четырехметровой высоты частокол из круглых остроконечных нетолстых бревен – забор покинутой колонии, по углам вышки, ржавое, рваное проволочное заграждение. А вот и цепи, к которым привязывали собак, и, наконец, «вахта» рядом с двустворчатыми высокими воротами…
      Мертвая колония!
      А может, не мертвая?
      Сердце забилось еще сильней: а вдруг эта пустота и тишина обманчивы? Да мало ли что может быть «вдруг»! Разумом он понимал, что перед ним пустая колония.
      И все же дверцу в проходную он открыл робко, настороженно. Дверь страшно и жалобно заскрежетала, словно зарычала уставшая от бессильной злобы собака, но отворилась. Он вошел в проходную, налево – дверь в вахтенное помещение и решетчатое окно дежурного. Такое же окно расположено справа – из него видны ворота. Открыл вторую дверь с массивным засовом и вошел на территорию колонии.
      Перед ним бараки, он – в «зоне».
      Много повидали эти бараки человеческих трагедий!.. В них были собраны люди со всех концов огромной страны. Здесь были люди с душами, озлобленными на жизнь, жестокие, коварные, бесчестные, чье ремесло – зло; здесь были и жертвы этих людей – обманутые ими, втянутые в гнусные деяния хитростью и людской слабостью. Здесь были и жертвы слепого случая. Здесь были все пороки, известные в мире, бесчеловечность вместе с жестокостью. Эти стены слышали проклятия в адрес всех и вся – жен, судьбы, человечества…
      Жуткое ощущение: казалось, вот-вот появятся из бараков, изрыгая сквернословия, их обитатели или откроется калитка «вахты» и войдут надзиратели во главе с Плюшкиным, который обрадованно закричит: «Вот ты и вернулся, блудный сын! Только смерть нас разлучит»…
      Никто не появился, где-то лишь ветер хлопал открытой дверью. Где-то что-то звенело, дребезжало. Кент зашел в барак. Он пуст, не только нет людей, нет и нар, столов и прочего жалкого скарба. Все перевезено на новое место, где еще шумят дремучие леса, в которых, ни о чем не подозревая, бегает зверье, щебечут птицы.