— Множество книг, заметки, груды бумаг. Настоящий бардак… Что вам об этом известно и откуда вы знаете моего отца?
      Она поставила пустую чашку на маленький столик и уселась в уродливое кресло напротив меня. Элегантно скрестив ноги, оперлась на подлокотники. Было что-то искусственное в ее чувственных движениях. Словно она играла в игру, правил которой я не знал.
      — Ладно. Вот мой вариант этой истории, — сказала она. — Я журналистка, работаю на телевидении…
      Внезапно меня осенило: чем больше я смотрел на нее, такую непринужденную и уверенную в себе, с такими насмешливыми глазами, тем очевиднее становилось, что это наверняка женщина… которую влекут женщины. Проще говоря, она выглядела и вела себя как лесбиянка. Или же в соответствии с теми представлениями о лесбиянках, которые были придуманы идиотами вроде меня? Хоть я и прожил десять лет в Нью-Йорке, хоть и писал исключительно о сексе, но мне всегда было не по себе в присутствии гомосексуалистов. Особенно если это угадывалось во взгляде великолепной женщины. Почему, черт побери, я не могу относиться к этому как взрослый человек? Как житель Нью-Йорка? Ничему не надо удивляться…
      — На каком канале? — прервал я ее, стараясь скрыть свою догадку.
      — «Канал Плюс».
      — Вы работаете в программах новостей?
      — Нет, я занимаюсь скорее журналистскими расследованиями, делаю документальные фильмы. Я работаю для передачи, которая называется «Девяносто минут»…
      — Очень оригинально, — съязвил я. — Это как «Шестьдесят минут» на Си-би-эс, только немного длиннее, да?
      — Если вам угодно… Американская программа «Шестьдесят минут» действительно была для нас одним из образцов. Мы подражали определенному стилю американской журналистики.
      Ангажированная журналистка. Вот, значит, в чем дело. Я начинал лучше понимать эту девицу.
      — Лично я нахожу, что американская журналистика, если не считать стиля гонзо , который меня забавляет, и исключений вроде Майкла Мура с его командой, все больше и больше вырождается…
      — Со времен Рейгана это во многом верно, — согласилась она. — Но все же мы назвали свою программу в честь той, за ее прошлые заслуги.
      — Понятно.
      — Такого рода передачи здесь не хватало…
      — У вас своя специализация в команде?
      — С самого начала я стала заниматься Средним и Ближним Востоком, и я все больше и больше интересуюсь религией, различными конфессиями. По правде говоря, узнавать меня стали после репортажа о заложниках в Ливане… Вы припоминаете?
      Припоминать. С момента возвращения мне только это и приходилось делать. Я припоминал отца. Мать. Страну. Как старый фильм, из которого с трудом припоминаешь лишь фамилию режиссера.
      — Да, да, я помню, что каждый вечер в восемь часов мы только и слышали: Жан-Поля Кауфмана удерживают сто пятьдесят дней, Марселя Фонтена… и прочее в том же духе… Вы тогда, наверно, были совсем молодой!
      Она улыбнулась.
      — Это было в восемьдесят восьмом, мне было девятнадцать лет. Получив степень бакалавра и отучившись два года на историческом факультете, я забрала свой диплом и решила поиграть в деву-воительницу. Опыта у меня совсем не было, но желание огромное, и я даже познала свой звездный час, когда мне удалось обставить коллег. С тех пор я провела немало расследований в Иране, Ираке, Израиле, Иордании. После нескольких поездок в Иерусалим я заинтересовалась историей религий. Сняла два документальных фильма о Ватикане…
      Короче говоря, чтобы вернуться к нашей теме, примерно год назад ваш отец связался со мной, чтобы рассказать о будто бы сделанном им необыкновенномоткрытии…
      Она вынула из брючного кармана пачку сигарет, затем вновь заговорила, осторожно снимая целлофановую обертку.
      — В течение года мы с ним встречались несколько раз. Я его всерьез не воспринимала, но у меня нет привычки отваживать тех, кто мне звонит. Он задавал странные вопросы — о религии, об арабах, говорил, что ему есть чем меня удивить, но пока еще время не пришло… В конце концов я прониклась к нему симпатией.
      — Симпатией?
      — Да. Он был такой тактичный.
      — Уж это точно! — вздохнул я, возведя глаза к потолку.
      Казалось, журналистку мое раздражение лишь позабавило.
      — Однажды он обещал дать мне эксклюзивный материал, если я помогу в его исследованиях, а десять дней назад ему удалось уговорить меня приехать в Горд. Но прежде чем он успел рассказать мне, о чем идетречь, дело приняло скверный оборот.
      Я нахмурил брови, но она продолжала:
      — Я уже собиралась вернуться в Париж, но тут узнала, что вы должны появиться здесь. Я хотела предупредить вас, что оставаться в доме вашего отца небезопасно, но приехала, когда уже гром грянул…
      Какое-то время мы молча смотрели друг на друга: я пытался осмыслить услышанное, она ждала момента, когда в голове у меня шарики встанут на место. Она закурила сигарету.
      — Что за чепуха? — пробормотал я наконец. — И каким образом дело приняло скверный оборот?
       — Машина, вылетающая с дороги в два часа ночи, какие-то типы, которые день и ночь за вами следят, пропажа документов — все это я и называю скверным оборотом… Не говоря уж о вашей красивой шишке на лбу. Она вам, впрочем, очень к лицу.
      Журналистка умолкла и уставилась на меня. Я угадывал в ее лице нечто вроде вызова. Быть может, я проявил излишний напор. Мы не столько разговаривали, сколько сражались. И почему-то у меня возникла уверенность, что в этой игре я обречен на поражение.
      Нашей беседе следовало дать еще один шанс. Я должен был сосредоточиться. Необходимо, чтобы она рассказала обо всем спокойно. Мне нужно было знать. Какой бы безумной ни казалась эта история, я должен был выслушать все до конца.
      — Как вас зовут? — спросил я наконец.
      Она глубоко затянулась и с улыбкой выдохнула большой клуб дыма. Провести ее не удалось. Думаю, что она точно вычислила все фазы моего настроения с того самого момента, как подобрала меня на улице. Наверное, любой журналист должен уметь это делать. Обладать неким предвидением.
      — Софи де Сент-Эльб, — сказала она, протянув мне руку.
       Де Сент-Элъб? Это имя идет ей гораздо меньше, чем Миа Уоллес…
      Я тоже улыбнулся и пожал ей руку.
      — Послушайте, мадам де Сент-Эльб…
      — Мадемуазель, — поправила она с наигранной обидой.
      — Мадемуазель, мне все-таки захотелось выпить чаю. Он такой ароматный…
      Она одобрительно кивнула:
      — «Дарджилинг». Я пью только его. С чаем почти так же, как с табаком. Быстро привыкаешь. Я ничего не могу курить, кроме моих любимых «Честерфилд».
      Она потушила сигарету в пепельнице, неторопливо встала с кресла, не нагибаясь, сбросила с ног туфли, подошла к маленькому столику и налила мне чаю. В каждом ее движении ощущалась странная чувственность. В том, как она приподнимала очки указательным пальцем, в манере курить, в походке. У нее были физические данные молодой яппи и жесты старой актрисы, вернувшейся на сцену, бывшей pin-up , лишенной всех иллюзий.
      — Я прекрасно понимаю, что вам трудно поверить мне, — сказала она. — Мне самой ваш отец сначала показался сумасшедшим с приятными манерами. Молока добавить?
      — Да, пожалуйста…
      Она дала чаю настояться, прежде чем накрыть его молочным облаком. Вытащила еще одну сигарету из пачки и сунула ее в рот. Потом принесла мне чашку, так и не закурив. Откинув голову, сжав губы, втянув руки в слишком длинные рукава, она шла по воображаемому канату, грациозно переступая по нему босыми ногами. В поведении ее было нечто театральное. Словно она ничего не делала спонтанно. Она подала мне чай, и я окончательно приподнялся, чтобы привалиться спиной к стене. Она вернулась к широкому креслу, оперлась на подлокотники, чтобы вспрыгнуть в него, и уселась на турецкий манер.
      Я отпил несколько глотков. Чай у нее был восхитительный. Улыбка тоже.
      — Софи, вы не могли бы рассказать мне обо всем более конкретно?
 
      Я буду долго вспоминать первую фразу, с которой журналистка начала посвящать меня в детали этой истории. «Прежде всего, я хочу, чтобы вы знали: мне не известно, какую тайну открыл ваш отец. Но одно я знаю наверняка: пока я ее не разгадаю, жить буду только ею».Я буду долго вспоминать эту фразу, поскольку в ней одной заключено все, во что превратилась моя собственная жизнь с того самого вечера. А мне именно и нужна была какая-то перемена. Во Францию я приехал не только из-за отца. Быть может, я бессознательно искал способ подать назад. Наверстать упущенное. То, что предложила журналистка, мне бы даже и в голову не пришло, но я не из привередливых.
      Итак, примерно год назад отец позвонил Софи де Сент-Эльб, потому что был уверен, что его история заинтересует ее и что она будет ему полезна. Он в ней не ошибся. В общем, он поведал ей, что сделал величайшее открытие, равного которому не было на протяжении последних двадцати веков. Ни больше ни меньше.
      — Сначала я, конечно, не поверила ни единому слову, — пояснила журналистка. — Вы не представляете, сколько идиотов осаждает нас звонками, сообщая о всякого рода невероятных открытиях… Ваш отец на них совсем не походил.
      — Мягко говоря.
      — В течение года он звонил мне регулярно, и мы несколько раз встречались. Он был изысканно вежлив и задавал исключительно точные вопросы. Находить ответы было непросто, и для меня это превратилось в своего рода игру. Иногда я перезванивала ему только через несколько дней. А дней десять назад он прислал мне по факсу два текста и дал двадцать четыре часа на то, чтобы я приняла решение.
      — Какое решение?
      — Бросить мою нынешнюю работу и приехать в Горд, чтобы помочь ему в исследованиях, сколько бы времени это ни заняло.
      — И что же это за тексты? — с интересом спросил я.
      Софи де Сент-Эльб выдержала эффектную драматическую паузу, вытащила из пачки очередную сигарету и закурила, не сводя с меня глаз.
      — Вы когда-нибудь слышали о Йорденском камне?
      — Нет, — признался я.
      Еще одна долгая пауза. Ее глаза не отрывались от моего лица.
      — Это реликвия.
      — Реликвия?
      — Да, у христиан куча самых невероятных реликвий, одна чудеснее другой. Это старая история…
      — Вы хотите сказать, что это такая же реликвия, как Туринская плащаница?
      — Именно. Некогда для освящения церкви было совершенно необходимо, чтобы в ней обретались мощи святого, именем которого ее назвали. Вследствие чего культ реликвий дошел до такой степени, что поклоняться стали вещам совершенно безумным… перьям архангела Михаила, крайней плоти Иисуса.
      — Вы шутите?
      — Вовсе нет. Церковь освятила по крайней мере восемь препуциумов Христа! Не считая бесчисленных терний из венца, километровых штабелей из досок Креста, литровых емкостей молока Богородицы… Только во Франции имеется целая коллекция: крест Христа, его кровь, пеленки, в которых он лежал в яслях, скатерть Тайной Вечери, череп святого Иоанна-Крестителя, да всего и не упомнишь! Как бы там ни было, Йорденский камень — одна из самых загадочных реликвий в христианской истории. Драгоценность, которая, согласно легенде, будто бы принадлежала Христу.
      — Драгоценный камень? Разве он не давал обет бедности?
      — Нет. В таких именно словах — нет. Но верно и то, что представить Христа, носящего драгоценности, довольно трудно. Но, уверяю вас, это вряд ли походило на вещицу от Картье. Что-нибудь едва обработанное. И разумеется, эта драгоценность будто бы исчезла, хотя многие полагают, что ее просто не было… Так вот, ваш отец прислал мне по факсу два текста, которые, как он полагал, подтверждают существование этой реликвии. Но это еще не все. Он объяснил мне по телефону, что тексты — всего лишь подступ к его открытию.
      — То есть?
      — Он уже не стремился найти доказательства, что реликвия существует, — для него это был очевидный факт, но ему хотелось понять, что она означает. Ибо, по его мнению, в ней заложен очень конкретный и очень важный смысл, но он не захотел ничего объяснять, пока я не соглашусь помогать ему.
      — И вас это убедило? Все это выглядит довольно нелепым, разве нет?
      — Я всю ночь изучала эти два текста и на следующий день приняла его предложение.
      — Почему?
      — Один из двух текстов, присланных мне по факсу, оказался… необычным. Это начало, во всяком случае, первая страница рукописи немецкого художника Альбрехта Дюрера. Покопавшись в книгах, я обнаружила, что речь идет о рукописи, на которую ссылаются многие критики, однако сама рукопись так и не была найдена. Если документ вашего отца подлинный, то одного этого уже достаточно, чтобы я заинтересовалась. Возможно, текст не имеет такого значения, какое придавал ему ваш отец, но я сказала себе, что дело любопытное и мне стоит им заняться.
      — И в этом тексте упоминался ваш Йорденский камень?
      — Я не полностью его перевела, и ваш отец прислал мне только начало, но о камне там действительно говорилось…
      — А второй документ? — спросил я с интересом.
      — Это письмо Карла Великого с перечнем даров, предназначенных Алкуину, самому верному его советнику, который принял решение удалиться от мира в аббатство Сен-Мартен-де-Тур.
      — И что же?
      — В списке фигурировал Йорденский камень.
      — Очень любопытно, — признал я.
      Она расхохоталась:
      — Это слабо сказано! Два документа, где упоминается этот камень, причем один документ датирован девятым, а второй шестнадцатым веком. Не скрою, мне очень хотелось удостовериться в их подлинности! На следующий же день я приехала в Горд. Сначала я остановилась в маленьком отеле в центре городка, и мы с вашим отцом встретились там же, в ресторане. Он вел себя крайне нервно, говорил полушепотом, все время озирался. Ничего конкретного он мне не сообщил, сказал, что пока рано, и назначил следующую встречу на завтра, в другом ресторане, более безопасном, как он выразился. Когда мы прощались, он посоветовал мне остерегаться, но не объяснил, чего именно. Честно говоря, он производил впечатление полного психа. Но проблема в том, что сутки спустя у меня не осталось сомнений — за мной следили. Сначала я подумала, что просто нервничаю, но вскоре стало ясно, что мне это не снится. Весь день меня преследовали два типа в черном. Возможно, те же самые, что оглушили вас сегодня вечером. Из-за их черных одеяний я прозвала их воронами. На следующий день ваш отец не пришел на встречу. Ночью с ним случилось несчастье…
      Она взглянула на меня с состраданием. Я заколебался. Нужно ли говорить ей, что смерть отца не была таким уж тяжким ударом для меня?
      — Вы полагаете, это не просто несчастный случай?
      — Когда я вернулась в гостиницу, в моем номере все было перевернуто вверх дном, у меня украли один из блокнотов с записями и оба текста, присланных по факсу вашим отцом. Я сказала себе, что здесь творятся странные вещи, и решила присмотреться к этому поближе. Я позвонила своему главному редактору и спросила, можно ли сделать передачу, если я отыщу что-нибудь интересное. Он дал мне три дня. Потом я узнала, что вы приезжаете…
      — Каким образом? — перебил я.
      Она посмотрела на меня с улыбкой. Словно оценив мою подозрительность.
      — Через ваше агентство. Ваш отец говорил мне, что у него есть сын, и я решила встретиться с вами, вдруг вам что-то известно. Поэтому я собрала о вас кое-какие сведения. Узнав, чем вы занимаетесь, я позвонила вашему агенту и сказала, что хочу взять у вас интервью в связи с тем, что «Сексуальную лихорадку» будут показывать на нашем канале нынешним летом…
      — Спасибо, я в курсе…
      — В вашем агентстве мне сказали, что я не смогу повидаться с вами, потому что вы уехали на юг Франции, где ваш отец купил дом. Я решила дожидаться вас здесь, одновременно продолжая расследование. После инцидента в отеле я сняла жилье в счет будущего гонорара. На чужое имя, в стороне от городка… но у меня нет уверенности, что я сумела сохранить инкогнито…
      Она сделала паузу и, несколько раз щелкнув крышкой своего «Зиппо», продолжила:
      — Итак, что вы предлагаете? Позвоним в полицию или попытаемся понять, что произошло?
      Я готов был поклясться, что в ее глазах сверкнул лукавый огонек…
      — Вы сказали управляющему отелем, что ваш номер обыскали?
      Она отрицательно покачала головой.
      — Если мы расскажем все это полиции, нас примут за сумасшедших! — усмехнулся я.
      — Вы совсем ничего не знали об этой истории?
      — Нет. Я приехал из-за того, что мне хотелось узнать, зачем отец купил этот дом… Вы понимаете? Мне этопоказалось странным!
      Журналистка пожала плечами. Взгляд ее опять стал напряженным. Глаза горели желанием раздобыть сенсацию.
      — Мсье Лувель, расскажите мне в деталях, что вы видели в подвале? — сказала она, придвигаясь ко мне вместе с креслом.
      В это миг мне пришлось принять решения, сыгравшие важную роль в дальнейшем развитии событии. Попытаюсь ли я раскрыть тайну отца, и если да, буду ли я этим заниматься вместе с Софи де Сент-Эльб? Я был убежден, что она сказала не все. Как профессионал, какие-то козыри она должна была припрятать. Но разве не открыла она мне достаточно, чтобы можно было ей довериться? Сверх того, если я действительно хотел разобраться в этой истории, журналистка могла бы оказать мне бесценную помощь. И главное, мадемуазель де Сент-Эльб была женщиной, с которой я был бы не прочь скоротать пару вечеров… Она словно излучала страсть к авантюрному, к неожиданному, к необычному. Всего этого мне давно не хватало. Плевать, лесбиянка она или нет. Софи де Сент-Эльб мне нравилась.
      Я улыбнулся ей и стал припоминать, что видел в подвале.

Три