— Понятно, — сказал я.
      — В общем, именно тогда я увидела мостик между математикой и эстетикой. Совершенно очевидную связь. И вместо того, чтобы просто писать диссертацию по математике, я решила пока завершить с ней и приступить к изучению искусства. Меня сразу увлекла эпоха Ренессанса и особенно Леонардо да Винчи.
      — Большая удача для нас, — вставил я.
      — Вы знаете, что говорил Леонардо? Non mi legga chi non e matematico.
      — Никому, кроме математика, не позволяйте читать меня, — перевел Баджи, застывший на своем стуле.
      Жаклин взглянула на него с изумлением.
      — Да. Короче говоря, если вы хоть немного знакомы с жизнью Леонардо, — продолжила она, — тогда мысль об очевидной связи между искусством и математикой не должна казаться вам такой уж странной…
      — Нет, конечно, — согласился я. — Но мы говорим о шестнадцатом веке. Тогда в математике было нечто романтичное. Сейчас дело обстоит иначе.
      — Вы заблуждаетесь! Именно это и является объектом моих исследований, дорогуша! Системы хаоса в искусстве, философии и математике.
      — Как?
      Она с досадой возвела глаза к потолку:
      — Теория хаоса! Это величайшая революция в физике и математике после теории относительности и квантовой механики, Вы же наверняка слышали о теории хаоса?
      — Конечно…
      — Уже давно ученые стремятся понять некоторые повседневные явления, которые внешне кажутся необъяснимыми ввиду своей прерывности и бессистемности.
      — Например?
      — Как образуются облака? Как объяснить перемены климата? Какому закону подчиняется поднимающийся в воздух дымок сигареты?
      — Ну, случаю, это же очевидно.
      — Нет! Хаосу. В общих чертах, мельчайшее изменение, мельчайшее отклонение в самом начале формирования системы может вызвать радикальную трансформацию в конце.
      — Понимаю. Крохотная случайность — и все может измениться. Отсюда знаменитая история о том, как бабочка взмахивает крыльями.
      — Совершенно верно. Бабочка взмахивает крыльями в Японии, сотрясая тем самым воздух, и этого достаточно, чтобы вызвать штормовую волну, которая через месяц обрушится на побережье Соединенных Штатов.
      — Красиво.
      — Не правда ли?
      — И как это связано с искусством?
      — А вы прочтите мою диссертацию!
      — С удовольствием, однако не сегодня вечером…
      — Красота хаоса состоит в его обманчивом обличье. Хаос предстает абсолютно беспорядочном и внешне не подчиняется никаким законам. Но у хаоса есть свой внутренний порядок, порядок природы. Искусство подчиняется тем же законам. Я пытаюсь доказать это.
      — Честное слово, я с удовольствием прочту вашу диссертацию.
      — Но привело вас ко мне не это…
      Софи, которая явно изнывала от нетерпения, энергично кивнула.
      — Что ж, — сказала историк-математик, поворачиваясь к подруге, — «Джоконда» и «Меланхолия»… Может, ты сформулируешь поточнее, что тебя интересует, ведь о «Джоконде» я могу лишь повторить то, что было сказано миллиард раз…
      — Веришь ли ты, что «Джоконда» может заключать в себе некую тайну? — робко спросила Софи.
      — Ты это серьезно?
      — Да, — подтвердила Софи. — Иначе я не стала бы пересекать Ла-Манш. Вокруг этой картины развели страшный гвалт, но, по твоему мнению, есть ли в ней некий тайный смысл?
      — Откуда мне знать? Подожди, если у «Джоконды» действительно имеется некий тайный смысл, его бы давно раскрыли, представь, сколько историков и искусствоведов изучали эту картину!
      — Но все-таки в этом полотне есть нечто особенное! — настаивала Софи.
      — Слушай, не может быть, чтобы ты проделала такой путь из-за подобной чепухи, и это при том, что мы не виделись восемь месяцев? — рассердилась Жаклин.
      Я не мог понять, действительно ли она раздражена или это какая-то шутливая игра между подругами.
      — Жаклин, — возразила Софи, — я тебе все объясню. Я сейчас… я делаю документальный фильм об одной вещи, будто бы принадлежавшей Иисусу. Это в высшей степени загадочная реликвия, и Дюрер посвятил ей большой трактат.
      — Дюрер написал великое множество сочинений. В том числе совершенно замечательный трактат о перспективе…
      — Да, да, — прервала ее Софи. — Но этот текст касается «Меланхолии». Дюрер подарил рукопись своему другу, гуманисту Пиркхаймеру, но потом она исчезла…
      — Ах да, Панофски и Заксль говорят о ней в своей работе о Дюрере. Я полагала, что эта рукопись — чистая выдумка…
      — Нет. Она на самом деле существует. И нашел ее как раз отец Дамьена.
      Софи положила руку на лежавший рядом с ней рюкзак.
      — Она там? — недоверчиво спросила Жаклин.
      — Да.
      — Покажи…
      — Покажу, не беспокойся. Но сначала ответь на наши вопросы; Кажется, существует некая таинственная связь между «Меланхолией» Дюрера, «Джокондой» Леонардо и реликвией, будто бы принадлежавшей Иисусу. Мы обнаружили это в ходе нашего расследования…
      — Расследование, при котором требуется телохранитель? — вставила Жаклин, указав на Баджи.
      — Да. Это расследование, при котором требуется телохранитель, — подтвердила Софи. — Так вот. Ты меня хорошо знаешь, стало быть, понимаешь, насколько это серьезно. Я же не из тех, кто взял бы телохранителя, чтобы пустить пыль в глаза, верно? Итак, я продолжаю. В ходе расследования мы нашли копию «Джоконды», на которой в разных местах нарисовано карандашом около тридцати кружков. Мы уверены, что это связано с историей реликвии, поскольку так в своей рукописи говорит Дюрер. Он четко объясняет, что Леонардо да Винчи трудился над этой тайной. Если коротко, мы хотели бы узнать, возможно ли, чтобы «Джоконда» заключала в себе подобную тайну.
      — Какая-то безумная история? — взорвалась подруга Софи. — Ты вляпалась в грандиозный фарс, бедолага моя…
      — Нет, уверяю тебя, это серьезно. Пожалуйста, расскажи мне то, что могло бы нам помочь! Подумай хорошенько!
      Жаклин испустила долгий вздох. Она взяла свой стакан с бренди, затерявшийся среди груды вещей, брошенных на низкий столик в гостиной, затем уселась на диван, где валялись платья, иллюстрированные журналы и пепельницы.
      — Ну ладно, — начала она язвительным тоном и закурила сигарету. — Во-первых, уточним даты. «Джоконда» была написана между тысяча пятьсот третьим и тысяча пятьсот седьмым годами. Это одно из последних творений Леонардо, который умер через полтора десятка лет, в тысяча пятьсот девятнадцатом. Что касается «Меланхолии», если память мне не изменяет, она датируется тысяча пятьсот пятнадцатым годом…
      — Четырнадцатым, — поправила Софи.
      — А Дюрер умер в тысяча пятьсот двадцать восьмом. Стало быть, пятнадцать лет спустя. Ну вот, ваша загадка решена, спасибо, до свиданья!
      Обе подруги расхохотались одновременно. Я позволил себе только улыбнуться, чтобы не обидеть их, и в некотором замешательстве взглянул на Баджи.
      — Ладно, — сказала Жаклин, заметив, что я не расположен смеяться. — Давайте говорить серьезно. Да, в «Джоконде» есть нечто загадочное, но не в том смысле, как вы это понимаете. В ней есть загадка, потому что она имела какое-то особое значение для Леонардо, но никто не знает почему. Он так дорожил этой картиной, что, хотя написал ее по заказу Джулиано Медичи и Франциск I предлагал купить ее, отказался расстаться с ней и хранил в своей мастерской до самой смерти.
      — Интересно, — хмыкнула Софи.
      — Да, только вот ничего эзотерического в этом нет. Просто Леонардо всегда стремился к совершенству и, наверное, понимал, что «Джоконда» — его лучшее, пусть и несовершенное творение.
      — Тебе виднее, — сказала журналистка, похоже настроенная столь же скептически, как и я.
      Жаклин возвела глаза к потолку с оскорбленным видом:
      — Было придумано несколько тысяч различных версий, объясняющих специфическую странность этой картины, бедолага моя!
      — И нет ни одной по-настоящему серьезной? — не унималась Софи.
      — Как знать? Быть может, все дело в тайне личности модели? Некоторые историки полагают, что Леонардо написал собственный портрет, скрытый под обликом воображаемой женщины. Я в это ни на секунду не верю, но это забавно, если учесть, что он был законченный педик!
      — Как вы сказали? — вознегодовал я, не веря своим ушам.
      — Ну, это же секрет Полишинеля! Пуританские историки всячески старались это опровергнуть, но истина состоит в том, что Леонардо был гомосексуалистом. Однозначно. Его даже вызывали в качестве подозреваемого на процессе о содомии, жертвой которой стал семнадцатилетний юноша. В тот раз ему удалось отвертеться, но через три года он все-таки на шесть месяцев угодил в тюрьму по причине «дурной жизни».
      — Мне это было неизвестно, — растерянно признался я.
      — Да, об этом его биографы часто умалчивают… Забавно, правда? Как бы там ни было, достаточно взглянуть на его кодексы и почитать аннотации к анатомическим рисункам, чтобы никаких сомнений не осталось.
      — Пусть так, — вмешалась Софи. — Но что из этого следует?
      — Так вот, именно в этом, быть может, и состоит ваша тайна… В любом случае хорошо известно, что Леонардо очень дорожил этой картиной.
      — А вы не знаете, как она создавалась? — спросил я наобум.
      — Я могла бы часами рассказывать о геометрической конструкции «Джоконды», о взгляде, улыбке, положении рук. Но не вижу, чем это может помочь вам. Возможно, вам следовало бы привезти эту копию с карандашными пометками, тогда я могла бы увидеть то, что вы не заметили. Что еще сказать вам? У «Джоконды» очень интересная цветовая гамма. Леонардо писал маслом, разбавляя его каким-то раствором, что позволяло ему делать почти прозрачные мазки. Благодаря этому он мог постоянно менять выражение лица, добиваясь совершенства. Он называл это сфумато.
      Я взглянул на Софи. Быть может, интересная зацепка. Наверное, в тот момент в нас заговорил один и тот же инстинкт. Мы ощутили одно и тоже предчувствие.
      — Я сейчас покажу тебе копию, — пообещала Софии. — Возможно, карандашные пометки скажут тебе больше, чем нам. Но сначала поговорим о «Меланхолии», что ты можешь сказать о ней?
      — Ну, это совсем другая история. Потому что здесь мы имеем дело с символической гравюрой, и она не из самых простых! Каждый квадратный сантиметр ее насыщен символами. И вы можете себе представить, сколько различных интерпретаций выдвинули историки и искусствоведы с момента ее создания!
      — А если резюмировать все это очень кратко? — настойчиво спросил я. — Что означает, например, ангел…
      — Это не ангел! — поправила Жаклин, вздернув голову. — Это аллегория. Аллегорическое изображение меланхолии, само собой! Впрочем, точное название гравюры не «Меланхолия», а «Меланхолия I». И, поверьте мне, по поводу этой латинской буквы или цифры было высказано немало глупостей. Оставим это. Итак, центральный персонаж представляет собой аллегорию, которая имеет все атрибуты классической Меланхолии, вплоть до спящего у ее ног пса, и все символы, имеющие отношение к Сатурну, такие, как летучая мышь, весы, жаровня алхимика, пылающая, если я не ошибаюсь, на заднем плане.
      Софи достала из рюкзака копию гравюры и протянула подруге.
      — Спасибо. Да, вы сами видите, что многие элементы наводят на мысль о христианской неоплатонической интерпретации творения как математического порядка…
      — Что? — переспросил я. — Гм, не надо слишком умных слов, пожалуйста! Давайте попроще… Мне очень жаль, но жаргон искусствоведов вызывает у меня мгновенную аллергию.
      Она улыбнулась:
      — Скажем так, Альбрехт Дюрер, подобно Леонардо да Винчи или Джакопо де Барбари, считал, что между геометрией и эстетикой существует теснейшая связь. Искусство заключено в самой природе, в красоте законов природы, гармонии, геометрии, арифметике…
      — Хорошо! Хорошо! Я прочту вашу диссертацию! Но в чем смысл этой гравюры в целом?
      — В общем, Меланхолия констатирует ущербность светского познания. Вы улавливаете?
      — Смутно…
      — Какой бы ни была наша эрудиция, какими бы ни были наши познания в сфере искусств — например, семь свободных искусств, представленных на гравюре лестницей с семью перекладинами, — мы никогда не достигнем абсолютного знания.
      Я взглянул на Софи. Связь с нашей загадкой внезапно показалась мне очевидной. Абсолютное знание. Ведь это и есть послание Иисуса? Разве не был Иисус посвященным, тем человеком, который и получил это знание?
      — Я могла бы анализировать символику гравюры в течение многих часов, — вновь заговорила Жаклин, — но самое интересное — это связь между Леонардо и Дюрером. Вот это настоящая тайна.
      Жаклин потушила окурок в пепельнице, лежащей на диване, и слегка придвинулась к нам.
      — Неизвестно, встречались ли они, — пояснила она. — Дюрера часто называли «северным Леонардо», потому что он испытал сильное влияние итальянского художника. По правде говоря, Дюрер был околдован его искусством. Например, он скопировал геометрические узлы «Академии» Леонардо и продолжил многие его исследования относительно природы и пропорций человеческого тела. Известно также, что Дюрер интересовался циркулем Леонардо, позволявшим создавать овалы, не говоря уже о знаменитом проспектографе, который немецкий художник изобразил на четырех гравюрах в подражание тому, что был нарисован Леонардо. Да вот же, многогранник на гравюре «Меланхолия» — несомненно, дань уважения мэтру!
      — Да уж, намеков набирается порядочно…
      — Есть одна картина середины шестнадцатого века, иными словами, созданная через три десятка лет после смерти Леонардо, где он стоит между Тицианом и Дюрером.
      — Могло это означать, что они действительно встречались? — осведомилась Софи.
      — Точно сказать нельзя, но это правдоподобно! Картина приписывается мастерской Аньоло Брондзино. Неизвестно, была ли она написана в честь этих знаменитых людей или же в память о реальном событии. На картине Леонардо разговаривает с Дюрером, повернувшись спиной к Тициану, которого словно бы игнорирует. Создается впечатление, что интересует его только Дюрер. Он как-то странно жестикулирует, будто что-то объясняет немецкому художнику.
      — Интересно.
      — В любом случае мы знаем, — продолжала Жаклин, — что Дюрер приезжал в Италию, и в одном из писем он, как мне кажется, недвусмысленно намекает на Леонардо. Подождите, я сейчас уточню.
      Жаклин поднялась и скрылась в боковой комнате. Я с тревогой посмотрел на Софи.
      — Вы полагаете, она сумеет что-то найти в этом бардаке? — прошептал я.
      Журналистка улыбнулась:
      — Не знаю, как она это делает, но ей всегда удается отыскать то, что нужно…
      Жаклин в своем широком шерстяном платье появилась вновь через несколько секунд. В руках она держала огромный том, открытый на нужной странице.
      — Вот. Это письмо было написано в октябре тысяча пятьсот восьмого года. Дюрер говорит, что отправляется из Болоньи в Венецию «в силу любви к тайной перспективе, которой может обучить меня один человек».Это цитата.
      Она с гордостью взглянула на нас:
      — Если он имеет в виду не Леонардо, я готова уши себе отрезать.
      Я фыркнул.
      — В этом нет необходимости, — вмешалась Софи. — Мы тебе верим! Короче говоря, существует некая связь между Дюрером и Леонардо, а также между «Меланхолией» и Леонардо, это так?
      — Совершенно верно, — подтвердила Жаклин. — Но ты должна мне показать рукопись Дюрера и вашу «Джоконду».
      — Конечно, но мы уже завтра уезжаем обратно и оставить их тебе не сможем.
      — Значит, у меня есть только одна ночь.
      Софи ответила ей смущенной улыбкой:
      — Послушай, если ты ничего не найдёшь, не принимай это близко к сердцу. Ты нам уже помогла.
      — Я хочу посмотреть, что можно сделать. Ночевать будете здесь?
      — Нет-нет, — возразил я. — Мы не хотим стеснять вас! Найдем какой-нибудь отель.
      — В такой час? Это непросто!
      — Мы не хотим злоупотреблять твоим гостеприимством, дорогая, — объяснила Софи.
      — Но вы меня совсем не стесняете. Мне все равно придется убить ночь на решение вашей загадки…
      — Ладно, мы согласны, — сказала Софии, прежде чем я успел отказаться.
      Жаклин, конечно, была милейшим человеком, однако от мысли о том, что придется ночевать в доме любовницы Софи, я был отнюдь не в восторге. Но пришлось смириться.
      В это мгновение в кармане у меня зазвонил телефон. Я не знал, нужно ли отвечать, и вопросительно посмотрел на Баджи. Словно спрашивал разрешения. Тот пожал плечами. Я вынул мобильник и нажал на кнопку. Это был священник из Горда.
      Он уже приехал в Париж, говорил торопливо и был явно встревожен. Не дав мне и слова вставить, он просто назначил время и место нашей встречи.
      — Вы сможете прийти завтра в час дня в церковь Монтессон, в западном предместье?
      — Послушайте, я… я сейчас не в Париже. Не знаю, успею ли я вернуться.
      Я повернулся к Софи. Порывшись в сумке, она достала обратные билеты. Поезд прибывал в Париж в 14.17.
      — Невозможно, — объяснил я священнику. — Давайте лучше в четыре.
      — Договорились. В четыре часа дня в церкви Монтессон. Кюре — мой друг. Нас никто не потревожит. На время нашей беседы церковь будет закрыта. До завтра.
      Он тут же повесил трубку.
      Я закрыл телефон и сунул его в карман. Софи смотрела на меня вопросительно.
      — Это священник из Горда. Он назначил мне встречу на завтра.
      Я не хотел говорить больше при Жаклин. Софи кивнула.
      — Ну, — сказала ее подруга, вставая, — ужин можно заказать только в китайском ресторане. Вы не против? В такой час выбор у нас небольшой. Но сначала я покажу вам ваши спальни. Их только две, кому-то придется спать вместе…
      — Я буду спать с Дамьеном, — произнесла Софи самым непринужденным тоном.
      От изумления я даже попятился. Жаклин сдвинула брови, потом улыбнулась:
      — Ладно, пойдемте, покажу вам ваши комнаты.
 
      Около часу ночи, перекусив и обсудив все вопросы, мы решили, что нам давно пора ложиться. День был тяжелый, а завтра нас конечно же ожидали другие сюрпризы. Жаклин объявила, что собирается поработать с рукописью и «Джокондой», потом сказала, чтобы мы чувствовали себя как дома.
      Через несколько минут я оказался наедине с Софи в крошечной спальне, где стояли штабеля книг и прямо на полу лежал двуспальный матрас.
      — Гм, вы уверены, что нам будет здесь удобно вдвоем? — спросил я, как последний дурак.
      — О, мой бедный Дамьен, не могу же я заставить вас спать вместе с вашим ангелом-хранителем…
      — Что тут такого, он вполне симпатичный, — возразил я.
      — Ну, если вы настаиваете…
      Я пожал плечами в некотором замешательстве. Она улыбнулась. Я повернулся, чтобы задернуть занавески. Софи не шелохнулась. Она стояла прямо передо мной. И смотрела мне в лицо. Я почувствовал, как у меня заколотилось сердце. Она была так красива в игре теней и всполохов оранжевого цвета. Я был уверен, что не сдвинулся с места, но наши лица стали сближаться. Медленно. Я слышал ее спокойное дыхание. Она не улыбалась. И пристально смотрела на меня. Безмятежно. Потом я ощутил руку на своем бедре. Всего на одну секунду. Ее губы были так близко от моих. Она сделала еще один шаг и страстно обняла меня. Я не протестовал.
      Она надолго прижала меня к себе. Потом чуть отстранилась. Мне казалось, будто я куда-то плыву. Переживаю вновь давно забытые чувства. Она чуть отступила, взяла меня за руку и повлекла вслед за собой на матрас. Я решил принимать все как есть. Просто. Жить мгновением, как делала сама Софи, подчиняясь только своим желаниям.
      В неясном мерцании света, идущего из-под двери, мы долго любили друг друга в полном безмолвии, словно два подростка, которые боятся, что их застанут врасплох. Мы любили друг друга до тех пор, пока тела наши не расслабились и не соединились вновь в безмятежном сне.

Десять