…Выйдя из почтовой конторы, Онисим Кош немного овладел собой. В течение трех дней он ничего, ничего не видел, ничего не узнал, кроме тревоги преследуемого человека. Это было уже не репортерство, а литература… В то время, когда ему хотелось все знать, он не знал ничего, и понимал, что для настоящего преступника неизвестность должна была быть мучительна. К тому же подробность, не лишенная значения: он ни разу не менял белья; его смущал его сомнительный воротничок; манжетки его были грязны, ему было не по себе. К тяжелому нравственному состоянию примешивалось и физическое недомогание. Кош решил зайти домой после того, как будет потушен газ, чтоб не быть узнанным швейцаром или его женой. Около полуночи он остановился у своих дверей. Жавель, незаметно приблизившийся, узнал Коша и улыбнулся с торжеством: зверь был пойман. Жавель вернулся на свой пост, не теряя из виду входных дверей. Полицейские, заметив, что он упорно осматривает дом, недовольно спросили его:
      – Чего вы там ждете?
      Жавель отвечал, не поворачивая головы:
      – Полиция, – и показал свою карточку.
      Прошло полчаса, Кош не возвращался. Жавель спросил сам себя:
      – Неужели у него хватит смелости ночевать дома?.. Конечно, если он не виноват и если его отъезд не имеет никакого отношения к убийству, то здесь нет ничего удивительного. Он вошел вместе с начальником в комнату дома на бульваре Ланн и мог тогда же выронить эти обрывки… И все же, все же…
      Его одолевала такая жажда, такая потребность знать, удостовериться, что он даже не чувствовал холода. Прохожих на улице становилось все меньше, и наблюдение от этого делалось более удобным. Жавель ходил взад и вперед, уверенный, что, если журналист выйдет, он не может пропустить его. Около двух часов дверь, наконец, отворилась. Кош постоял минуту неподвижно, потом тихо притворил ее. Жавель заметил, что Кош колеблется, потом журналист сделал шаг, осмотрелся по сторонам и быстрыми шагами направился прямо вперед. Инспектор дал ему отойти несколько метров и пустился вслед за ним. Они дошли таким образом до бульваров, прошли по улице Ришелье, по набережной и перешли Сену.
      – Не понимаю, куда он ведет меня, – проворчал Жавель, видя, что он направляется к площади Сен-Мишель. – Но куда бы он ни шел, я не оставлю его, прежде чем уложу его спать.
      Кош свернул на бульвар Сен-Мишель и остановился в нерешительности около Люксембурга.
      – Что бы это могло значить? – спросил себя Жавель. – Он, наверное, знает этот квартал. А между тем он как будто колеблется, куда идти… – И он прибавил вполголоса: – Ну же, голубчик, пора тебе ложиться спать…
      Как раз в эту минуту Кош обернулся. Их взгляды встретились. Жавель не шелохнулся, но Кош вздрогнул и пустился ускоренным шагом по направлению к обсерватории. На бульваре не было ни души, и полицейскому легко было следить за темной фигурой журналиста, быстро скользившей по сухому и совершенно белому тротуару. Это путешествие к неизвестной цели раздражало его. Он начинал чувствовать усталость и холод. Минутами у него появлялось желание броситься на Коша и схватить его за ворот. Но если он не виновен, то какая это будет ошибка! Это будет скандал, потеря места. И он продолжал идти, сжимая кулаки, глотая свою злобу. В конце концов Кош войдет в какой-нибудь дом, и ему опять придется прождать всю эту ночь до утра, стоя на морозе с пустым желудком, замерзшими ногами и онемевшими пальцами. Вдруг он услышал позади себя голос:
      – Здорово, Жавель!
      Он обернулся и узнал сослуживца по полиции. Самообладание вернулось к нему. Он приложил палец к губам, взял своего товарища под руку и тихо проговорил:
      – Тсс! Осторожней…
      – У тебя есть дело?
      – Да, вон там перед нами, метрах в двадцати.
      – Важное?
      – Еще бы! В моих руках, кажется… Но я не могу рассказать тебе. Послушай, если ты не очень устал, я тебе предложу дело. Выследи-ка моего человека; тут, может быть, самое первоклассное дело…
      – А нельзя узнать?
      – Не теперь. Через несколько часов, утром… Я ног под собой не чувствую, да к тому же, кажется, он меня заметил и догадался. Тебя он остерегаться не будет. Идет?
      – Идет, – отвечал другой, – если это тебя устраивает. Мне нужно уложить его спать.
      – Да, сперва; затем ты не должен отходить от его двери. Завтра утром, часов в десять, дай мне знать, где он провел остаток ночи и куда мне прийти сменить тебя. Я буду ожидать перед домом 16 на улице де Дуэ. Но ради Бога, не отставай от него ни на шаг. Нам никогда, может быть, не представится такой блестящий случай… И ты тоже в потере не будешь, я тебе за это ручаюсь…
      – Все это очень хорошо, но все же мне хотелось бы знать…
      – Ну, так слушай, – сказал Жавель, чувствуя, что его товарищ колеблется и что нужно играть в открытую, чтобы не испортить всего дела, – я, вероятно, выслеживаю убийцу с бульвара Ланн.
      Он ничуть не был уверен в виновности Коша, но понимал, что если он покажет свою неуверенность, тот может отказаться помогать ему. Такая добыча не могла не соблазнить полицейского, но случай этот казался ему таким невероятным, что он еще раз переспросил инспектора:
      – Ты вполне уверен?
      – Вполне, – ответил Жавель. – Ты теперь понимаешь, с этим делом стоит повозиться.
      – Можешь положиться на меня. Я его не выпущу.
      – Главное – осторожность. Он парень ловкий и проворный.
      – Да и я не дурак.
      – Значит, в десять часов пришлешь кого-нибудь в улицу де Дуэ, 16?
      – Будь спокоен.
      Жавель повернулся и направился к центру Парижа. Он был спокоен. Кош от него не ускользнет, а если он ошибся, никто не узнает про его ночные похождения, кроме его товарища, которому теперь тоже болтать невыгодно.
      От самого Люксембурга Кош шел, не поворачивая головы. Он шел все вперед, угадывая инстинктом грозившую ему опасность. Иногда он замедлял ход, чтоб лучше слышать звук преследовавших его шагов. Одну минуту, когда оба полицейские встретились, он думал, что спасен. Если бы близко была какая-нибудь поперечная улица, он пустился бы бежать что есть духу, но вскоре звук шагов донесся еще отчетливее, и он понял, что за ним гонятся уже двое. Он опять переживал тревогу, уже испытанную им однажды, когда он в ночь убийства шел один по опустевшим бульварам. Тот же страх перед чем-то неизвестным, та же зловещая тишина; чем дальше он шел, тем более он спешил и тем медленнее, казалось ему, он подвигался. Он чувствовал взгляды, устремленные на его затылок; угадывал шепот голосов, как будто незаметное дрожание, которое они сообщали воздуху, доходило до него звонкими волнами. Его нервное возбуждение было так сильно, что он сжал в руке револьвер, решив повернуться и выстрелить. Но его удержала от этого безумного поступка необычайная мысль, пришедшая ему на ум: страх никого не найти перед собою и понять, что он под влиянием галлюцинации.
      Сумасшествие всегда представлялось ему в виде страшного призрака, и мысль, что ум его может пошатнуться, приводила его в ужас. Между тем он чувствовал, что не в силах больше владеть собой и что ужасный страх парализовал его ум, сковал его волю, мешает ему здраво рассуждать. Вскоре он почувствовал усталость, ту внезапную усталость, от которой подкашиваются ноги, против которой невозможно бороться и которая заставляет забыть все: горе, опасность, угрызения совести. Он шатался, объятый непреодолимой потребностью сна, мучительной, как голод, как жажда. Стиснув зубы, он повторял только:
      – Вперед… вперед.
      В самом конце авеню д'Орланс, около заставы, он заметил круглый фонарь гостиницы. Он позвонил, подождал, прислонившись к стене, чтоб ему открыли, спросил номер, бросился одетый на постель, не заперев даже дверь на ключ, и погрузился в сон, тяжелый, как смерть.
      Через несколько минут полицейский, не имевший ни малейшего желания провести ночь под открытым небом, позвонил, в свою очередь, и самым естественным голосом сказал слуге:
      – Дайте мне, пожалуйста, номер рядом с моим приятелем, который только что вошел. Не говорите ему, что я здесь, а как только он проснется, предупредите меня. Я хочу сделать ему сюрприз…
      Он осторожно поднялся по лестнице и, когда слуга вышел, приложил ухо к стене. Кош дышал тяжело и ровно. Тогда он растянулся на своей постели и, успокоившись за свою добычу, тоже заснул.
      В эту ночь Кошу снилось, что он в тюрьме и что за его сном наблюдает тюремщик: сон был странно близок к действительности. Он уже несколько часов перестал быть свободным и превратился в затравленного зверя, вокруг которого мало-помалу сдвигается непроницаемая цепь загонщиков…
      В 8 часов утра Жавель был уже опять на своем посту перед 16 номером улицы Дуэ. Он мог бы прямо подняться к Кошу и поговорить с его прислугой; но он не хотел встречаться с мадам Изабеллой и ждал на тротуаре, пока она выйдет. В Париже дело невиданное, чтоб жена швейцара оставалась более часа в своей комнате, в особенности утром, когда совершается обыкновенно обмен слухами; он был уверен поэтому, что ему скоро удастся пройти незаметно. И в самом деле, через несколько минут она вышла. Жавель моментально шмыгнул в подъезд. Он не знал, на котором этаже жил журналист, но это его нисколько не смущало; он позвонил у первой попавшейся двери и спросил:
      – Здесь живет мосье Кош?
      – Нет, на четвертом этаже.
      – Извините, пожалуйста.
      На четвертом ему отворила дверь старуха.
      – Барин дома? – спросил он тоном человека, задающего этот вопрос только для видимости и уверенного, что в это время «барин, наверное, дома»…
      – Его дома нет. Он улыбнулся.
      – Скажите ему, что это я пришел, он, наверное, меня примет. Вы только назовите мою фамилию.
      – Но уверяю вас, что его нет дома.
      – Я думал… Как это неприятно… Вы не знаете, когда он вернется?
      Старуха подняла руки к небу:
      – Я больше ничего не знаю. Вот уже четыре дня, как он уехал. Он может вернуться с минуты на минуту, а может и не вернуться.
      – Видите ли, – проговорил Жавель, – мне бы очень хотелось повидаться с ним.
      – Что ж, если вам так хочется, зайдите. Может, он и вернется.
      – Да, я подожду его немного.
      Он вошел в кабинет и уселся, спрашивая себя, каким образом ему начать разговор. Но ему не пришлось ломать себе голову. Прислуга сама начала рассказывать, не дожидаясь вопросов с его стороны.
      – Вот уже четыре дня, как его нет. Это очень странно. Обыкновенно он никогда не уезжает, не предупредив. Ему приносят письма, телеграммы, его приходят спрашивать, но никто не знает, что сказать…
      – Может быть, он поехал к родным?
      – О! Наверно, нет. Его чемодан здесь. И потом… он так странно уехал.
      – Вы были при его отъезде?
      – Нет. Когда я пришла сюда утром, то нашла неубранную постель, а его вечерний костюм брошенным на стуле. Я все вычистила, убрала. Меня это очень удивило, так как обыкновенно он никогда не выходит раньше одиннадцати часов. Вернувшись к себе завтракать, я, не знаю почему, все об этом думала, и знаете, что мне пришло в голову?.. Надо вам сказать, что один раз он точно так же рано уехал, чтоб драться на дуэли… Я подумала, что, может быть, и теперь…
      – Неужели вы так думаете? Я бы об этом знал.
      – Теперь и я того же мнения. Но в ту минуту меня навело на эту мысль то, что он как будто с кем-то поссорился. Ведь вы его друг и знаете, какой он аккуратный…
      – Да-да, – поспешил подтвердить Жавель, – очень аккуратный.
      – Между тем вся грудь его рубашки была запачкана кровью.
      – Ну? – страшно заинтересовался полицейский.
      – Его манжетка была совершенно смята, разорвана, и он потерял одну из своих запонок. Знаете, которые он так любил…
      – Золотые, с бирюзой?
      – Не знаю, как это называется.
      – Такие маленькие голубые камушки, – пояснил Жавель, захлебываясь от радости.
      – Да, да, они самые и есть. Так вот, петля была разорвана, а запонки не было. Вы бы так же, как и я, решили, что он поссорился, так как он был добрый малый, но…
      Жавель поспешил перебить старуху. Все, что она могла теперь еще сказать, теряло свой интерес перед этими двумя важными сообщениями: кровь на рубашке и, в особенности, исчезновение запонки, по описанию, похожей на ту, которую нашли на месте преступления!
      Но все это казалось ему таким невероятным, как будто нарочно для него подстроенным, что он захотел сам во всем убедиться. Поэтому он сказал, притворяясь удивленным:
      – Вы уверены в этом?
      – Как, уверена ли? Если вы знали его запонки, посмотрите сами. Я нарочно оставила рубашку, на тот случай, если он сам ничего не заметил и подумал бы, что это я ее испортила. Я вам покажу ее.
      Она прошла в спальню и почти сейчас же воскликнула:
      – Вот так так! Этого еще недоставало! Он приходил вчера и переменил белье! Все ящики перерыты. Взгляните в корзину: вот его фланелевая рубашка, вчера еще ее тут не было.
      – Черт возьми! – подумал Жавель, – не исчезли бы после его прихода запачканная рубашка и запонка! Конечно, старуха всегда признает ту, которая у нас в руках, но это будет не так ясно и, в особенности, не так эффектно…
      Он последовал за нею в комнату, удивленно повторяя:
      – Что вы говорите? Он вчера переменил белье здесь?..
      – Да, я знаю, что я говорю. Вот его фланелевая рубашка, которую он надевает только по утрам; вчера в корзине была только его фрачная рубашка с пятном крови… там… И с разорванной манжеткой вот тут… А что касается второй запонки, так вон она там, на камине. Видите сами, что я не вру.
      Если бы полицейскому дали в руки самый великолепный из драгоценных камней, он не рассматривал бы его с такой любовью и радостью, как эту дешевенькую вещицу. Он осматривал ее со всех сторон, гладил ее дрожащими пальцами, и глаза его разгорались все больше и больше, и он все больше убеждался в том, что запонка эта совершенно схожа с той, которую нашли в комнате убитого.
      Итак, менее чем в сутки ему удалось на основании клочка бумаги с несколькими бессвязными буквами открыть тайну, казавшуюся всем непроницаемой! Пока все улики против Коша сводились к этому обрывку конверта, он не решался формулировать своего подозрения. Но теперь никаких сомнений быть не могло. Все было совершенно ясно. Пятно на рубашке? Брызнувшая кровь! Разорванная манжетка, сломанная запонка?.. Не показывало ли все это, что старик отчаянно защищался, что была борьба, рукопашная схватка?..
      Одно только оставалось странным, непонятным – это поведение Коша после открытия преступления, его спокойствие, несколько даже насмешливое, его желание увидеть, вместе с приставом, тело жертвы – его жертвы! Наконец, чем объяснить, что человек спокойный, счастливый, уважаемый разом превратился в вора и убийцу… Разве только в припадке сумасшествия… Но это уже его не касалось. Он не побоялся начать расследование на основании улики, которую все остальные считали ничего не значащей, и это привело его с необычайной быстротой к желанной цели. Больше он ничего не хотел. Через час дело будет окончено, Кош будет арестован, заключен в тюрьму, если только не выпустил убийцу его товарищ. Мысль о такой возможности привела его в ужас, и, чтобы успокоить себя, он повторил:
      – Это невозможно. Он не мог сделать этого!
      Ему слишком хотелось получить поскорее известие о том, кого он считал уже своим пленником, потому было недосуг продолжать болтать со старухой. Он посмотрел на часы и сказал:
      – Дольше ждать не могу. Я ухожу, но я вернусь… Произнося эти слова, он невольно улыбнулся, находя особую прелесть в выражении «я вернусь», таком простом, и вместе с тем полном грозного значения. В прихожей он встретился с женой швейцара, но не остановился. Когда он очутился на улице, было ровно половина девятого. Какой-то человек ходил взад и вперед перед домом. Завидев Жавеля, он направился к нему и спросил сквозь зубы:
      – Жавель?
      – Да, – ответил полицейский и прибавил: – Где он теперь?
      – В гостинице на углу авеню д'Орланс и бульвара Брюн… Вместе с охраной.
      – Отлично. Отправляйтесь сейчас же туда и постарайтесь задержать его еще с час. В случае надобности, свяжите его. Я беру ответственность на себя. Не бойтесь ничего, все идет прекрасно.
      Человек удалился. Жавель сел на извозчика и поехал в участок, успокоенный, торжествующий, потирая руки от удовольствия. Надежда на вознаграждение или повышение по службе не тешила его ум. Он был полон единственно наслаждением успеха, наслаждением неиспытанным, бескорыстным, и чувством такой гордости, что он не променял бы свой секрет на целое состояние.
      Приехав в участок, он встретил на лестнице своего сослуживца, который сказал ему:
      – Поднимайся скорей! Начальник ждет тебя. Кажется, он тебе что-то расскажет.
      Жавель пожал плечами и отвечал, не торопясь:
      – Ладно… Ладно…
      Он ожидал выговора за то, что ушел, не предупредив и не спросив инструкций. Дело приняло такой оборот, что ему не было времени да и в голову не пришло подумать об этом. Он даже ничего не имел против холодного приема: в такой ситуации его известия произведут еще больший эффект. Поэтому, придя в кабинет начальника, он дал ему излить весь свой гнев, не делая ни малейшего возражения.
      Пристав был тем более раздражен, что по делу об убийстве был уже назначен следователь, и ему приходилось передавать ему расследование, до смешного бедное содержанием. Он использовал случай сорвать свой гнев на ком-нибудь.
      Это была неслыханная вещь, чтоб инспектор позволил себе так своевольничать!.. Кто разрешил Жавелю не являться более на службу? Он дал ему поручение, а Жавель осмелился ограничиться ответом по телефону! А если бы он ему понадобился?.. Другие инспектора были заняты; он же рассчитывал на него, ожидая его до восьми часов. Если бы он не пропадал Бог знает где, быть может, он теперь отыскал бы верный след. Что он может на это возразить? Какое объяснение, какое извинение представит он в оправдание своего поступка?
      – Можете быть уверены, – проговорил Жавель, тщательно выбирая выражения, – что только очень важные причины могли помешать мне исполнить мои обязанности, как вы того требуете. Вот эти причины: едемте со мной; через час я вам покажу убийцу с бульвара Ланн, и вам останется только арестовать его. Вы видите, что я не веселился эту ночь, а что касается до вашего следа, если только он не тот же, что и той, то он гроша ломаного не стоит…
      Пристав слушал его, разинув рот. Известие это казалось ему до такой степени невероятным, что он спрашивал себя, не смеется ли над ним инспектор, и спросил его более для того, чтоб убедиться, что он не ослышался, чем из недоверия к его проницательности:
      – Повторите мне то, что вы сейчас сказали.
      – Я говорю, что убийца с бульвара Ланн в моих руках и что через час он будет также и в ваших.
      – Но как вам это удалось?
      – Послушайте, как я ни уверен, что мы его держим в руках, времени терять нечего, едемте. По дороге я вам сообщу все подробности, какие вы только захотите. В данную минуту я вам сообщу только одну самую поразительную и самую важную: человек, зарезавший старика на бульваре Ланн, человек, которого я выслеживал всю эту ночь, человек, которого один из моих товарищей сторожит теперь в гостинице на авеню д'Орланс, человек, которого вы сейчас собираетесь арестовать, называется Онисим Кош.
      – Вы с ума сошли?
      – Не думаю… И когда я вам скажу, что дубликат запонки, найденной около трупа убитого, находится на камине, в доме № 16 по улице Дуэ, вы согласитесь со мной, что интересно было бы спросить Онисима Коша, как он провел ночь 13-го числа.

      Онисим Кош проснулся около половины одиннадцатого, с тяжелой головой и затекшими членами. Всю ночь его преследовали какие-то фантастические сны, так что теперь он с трудом мог собрать свои мысли. В первый момент он очень удивился, увидя себя в этой незнакомой комнате и лежащим совершенно одетым на постели. Было очень холодно. Все вокруг было грустно, неуютно и грязно. Из-за заржавленной печной заслонки торчали какие-то мятые тряпки. Стены, оклеенные светлыми обоями, с розовыми и голубыми цветами, были покрыты пятнами от сырости или жира. Постель была сомнительной чистоты. Из заштопанного одеяла местами торчала желтоватая вата, а на стоявшей в стороне вешалке висела грязная женская юбка. Только когда он оглядел все это, к нему вернулось воспоминание о его возвращении домой, о бегстве через Париж по улицам и бульварам, об уверенности, что за ним следят, по крайней мере, начиная от Люксембурга. Он решил хладнокровно обсудить свое положение.
      – Его преследовали? Правдоподобно ли это? Зачем строить самые сложные гипотезы, когда гораздо проще и естественнее допустить, что человек, с которым он столкнулся на углу бульвара Сен-Мишель, был просто мирный прохожий. Но этот человек шел все время за ним? Что же из того? Ведь он шел не по безлюдному кварталу и не по деревенской дороге! Человек этот мог возвращаться домой, и все же, когда их взгляды встретились, он невольно вздрогнул. И снова его охватила прежняя тревога. Как холодно и угрюмо было в этой чужой ему комнате, в этой конуре, видавшей, верно, на своем веку много людских пороков и преступлений. Он, человек свободный и невинный, спал на той самой продавленной постели, на которой, может быть, воры или преступники проводили ночь, притаившись, с широко открытыми в темноте глазами, прислушиваясь, сжимая в руке нож… Эти тревоги, раньше совершенно ему непонятные, неясно представлявшиеся его уму, делались теперь знакомыми и близкими ему. Он понимал теперь, что преступник, измученный, ожесточенный, чувствуя себя зверем, которого травят, забивается в угол, чтобы ждать, притаившись, своих преследователей и броситься внезапно на них не для того, чтобы дорого продать свою жизнь, но для того только, чтоб затопить пролитой кровью весь ужас бесконечных, бессонных ночей. В уме его рисовалась страшная драма ареста. Он видел себя поваленным, схваченным грубыми руками, чувствовал чье-то горячее дыхание на своем лице и начинал проникаться каким-то преступным геройством.
      Он встал, подошел к окну и, не решаясь поднять штору, посмотрел на улицу. По тротуару медленными шагами взад и вперед ходил какой-то человек. Боясь, что он поднимет на него глаза, Кош попятился назад, не переставая за ним наблюдать; опять ему показалось, что человек посмотрел на него. Холодный пот выступил у него на лбу. Сомневаться дольше было невозможно. Этот человек ожидал кого-то, за кем-то следил, и этот «кто-то» был он! Кош хотел прогнать эту нелепую мысль, но не мог оторваться от нее, и опять в его голове начали рисоваться картины борьбы, ареста, только что осаждавшие его ум.
      В минуту сильнейшей опасности человек, чувствуя свою слабость, становится ребенком. Детство оставляет в нас такой глубокий след, что он появляется каждый раз, когда наш разум, наш приобретенный с годами рассудок ослабевает. Разум Коша, измученный волнениями этой ночи, незаметно слабел, помрачался.
      Страх его переходил в состояние такого полного отупения, что ему начинало казаться, что все, что он переживает, существует только в его воображении, что это все какие-то призраки. И в эту страшную минуту он невольно начал изображать преступника, как бывало в детстве, играя сам с собою в войну или охоту, он изображал одновременно и генерала, и солдата, и охотника, и зверя, переживая попеременно их волнения, пугаясь звука своего собственного голоса и угрозы своей собственной руки, играя перед воображаемым зрителем, которым был все он же сам, страшные и неведомые драмы, рождавшиеся в его детской душе.
      Теперь, в этой зловещей игре, естественно, что он играл преступника. Он знал, что с улицы за ним следят. Перед домом ходили полицейские. Другие пробирались по лестнице. Он слышал, как ступени скрипели под их шагами. Шум то прекращался, то возобновлялся снова. До него долетал сдавленный шепот. Вскоре он начал различать слова, обрывки фраз:
      – Он здесь… Осторожно… Не шумите…
      Потом больше ничего… Как быть? Он был окружен со всех сторон… Под его окнами были расставлены шпионы. Бегство с этой стороны было немыслимо. Около камина была дверь в соседнюю комнату, но она была заделана двумя железными болтами: сломать их у него не хватит времени… Но что же делать? Ждать, пока отворится дверь на лестницу, и броситься тогда на нападающих?.. Да, только это и оставалось…
      Он взял револьвер, отодвинул предохранительный затвор и, притаившись около окна, начал ждать… Голоса – был ли это сон, воображение или действительность – становились все яснее. Один из них говорил:
      – При малейшей попытке… Поняли?
      Все стихло. Даже стука колес на улице не слышно. Жизнь будто разом остановилась. Из соседней комнаты отчетливо доносилось тиканье будильника… Вдруг кто-то постучал в дверь… Кошу это показалось вполне естественным, хотя ему ни на минуту не пришла в голову мысль, что это, может быть, просто стучит лакей. Не входило ли в его бессознательную роль бояться преследования полиции? Она стояла за дверью… Ему не следовало отвечать: он притаил дыхание и приготовил револьвер. Вторично раздался стук: опять молчание. Вдруг дверь распахнулась. Он так был уверен, что дверь будут взламывать, что остался стоять, как громом пораженный, совершенно забыв, что накануне он не позаботился запереть ее. Он едва успел направить свой револьвер, как уж его схватили за плечи, закручивая ему руки. Неожиданность, боль были так сильны, что он выронил оружие и, не сопротивляясь, позволил надеть себе наручники. Тогда только он понял, что произошло, понял, что игра превратилась в действительность и что он арестован. Он продолжал стоять, так грубо пробужденный от своего сна, что самые необычайные события не удивляли его. Мало-помалу с настоящим пониманием вещей к нему вернулось и хладнокровие; он услышал насмешливый голос пристава, говоривший ему:
      – Поздравляю вас, мосье Кош!
      Этого голоса было достаточно, чтобы вернуть его к действительности.
      И странно, он сразу почувствовал облегчение. То, чего он так боялся в течение четырех дней, совершилось: он был арестован!
      Наконец-то он сможет отдохнуть и заснуть спокойным сном невинного человека, которому не мерещатся никакие видения крови и убийства. В первый раз после ночи 13-го числа он, наконец, ясно почувствовал, что приближается к своей цели и что начинается его блестящая карьера. Он облегченно вздохнул, напряженное выражение незаметно исчезло с его лица, и он улыбнулся с презрительной насмешкой.