В Москве к пленным уже привыкли. Раньше посмотреть на фрицев сбегались. Теперь смотрели мельком, не останавливаясь, разве что какая-нибудь бабулька горестно поглядит, перекрестится и побредет дальше с тощей кошелкой.
      — Разворачивайтесь, не переждем, — приказал Лозовский шоферу. — Соломон Михайлович, у тебя дома кто-нибудь есть?
      — Дома? Нет, никого, — ответил Михоэлс, отрывая взгляд от колонны пленных. — Тягостное все-таки зрелище!.. Ася на службе, девочки в школе, они во вторую смену. А что?
      — Поедем-ка мы к тебе в гости, не возражаешь? Водка у тебя есть?
      — Где? — не понял Михоэлс.
      — Ну, в буфете, в столе. Я не знаю, где ты водку держишь.
      — Соломон Абрамович! — изумился Михоэлс. — Вы что, издеваетесь? Где я держу водку! Где держат водку нормальные люди? Внутри себя. А в буфете она выдыхается.
      — А если закупорена?
      — Все равно не держится.
      Шофер засмеялся:
      — Это вы правильно сказали, товарищ Михоэлс. Не держится, проклятая, как ты ее ни затыкай!
      — Откуда вы меня знаете?
      — Да кто же вас не знает? Вы в кинокартине «Цирк» играли! Вас и товарища Зускина. Я еще аккурат перед войной видел, как вы представляли Лира, а он шута. Очень натурально. Он даже, извиняюсь, лучше. Жене тоже понравилось. Она меня испилила: достань билет. Ну, попросил, дали.
      — Вы не похожи на еврея.
      — А я и не еврей.
      — А жена?
      — Тоже русская. А что?
      — Но мы же играем на идише.
      — Иди ты! То есть да ну?.. А верно, сначала было не очень понятно. А потом нормально, все понимали. В натуре!
      Михоэлс обернулся к Лозовскому, сидевшему рядом с ним на заднем сиденье, глянул снизу:
      — Так вот, Соломон Абрамович! Верно сказано: искусство — оно всегда доходит!
      — Закуски у тебя тоже, наверно, нет? — вернул разговор Лозовский в деловое русло.
      — Закуска, может, и есть. Но зачем закуска, если нечего закусывать? По карточкам я уже все выбрал.
      — На Грановского, в распределитель, — бросил Лозовский водителю.
      Пока Михоэлс грел на коммунальной кухне чайник и заваривал кофе, Лозовский скинул пиджак, распустил галстук, подвернул рукава и начал хозяйничать. Резал извлеченную из увесистого пакета сырокопченую колбасу, вскрывал жестянки с американской тушенкой «второй фронт», с гренландской селедкой в винном соусе, с французскими маслинами, с копчеными языками, стеклянные банки с маринованными груздями и компотами из персиков и ананасов. В пайке оказалась даже банка с черной икрой «кавиар». Открыл и ее. Разложил все на клеенке с вытертыми углами и поблекшим зеленоватым рисунком в формалистическом стиле, а в центр стола водрузил литровую бутылку польской отборной водки. Заглянул в буфет. До войны, помнил, здесь красовался набор красного александрийского хрусталя в полсотни предметов: от рюмашек с наперсток до полулитровых фужеров с графскими вензелями. Теперь сиротливо жалась в углу дюжина стограммовых граненых стопарей. Уплыл в комиссионку хрусталь. Ладно, дело наживное. Нашел стопарям место среди закусок и оживленно потер ладони по-мужицки больших белых холеных рук.
      Появился Михоэлс с кофейником. Увидев такой стол, застеснялся, засуетился: ну зачем, право, ни к чему совсем. Неожиданно попросил:
      — Соломон Абрамович, давай не будем икрой закусывать, а?
      — Почему? — удивился Лозовский.
      — Да ну ее!.. Ну, давай Асе и девчонкам оставим, а? Они и забыли уже, как она выглядит. — Повторил, заглядывая снизу, просительно: — А?
      Лозовский молча обнял его, прижал голову к груди — лысина Михоэлса оказалась как раз под его бородой. Потом налил доверху стопари.
      — За тебя, Соломон.
      — И за тебя, Соломон.
      — И за наше нелегкое время!
      Выпили. Повторили. Закурили. Лозовский — «Герцеговину Флор», Михоэлс — «Казбек».
      Лозовский кивнул:
      — А теперь рассказывай.
      — О чем?
      — Молотов. Со всеми подробностями. Где он тебя принял?
      — В своем кабинете. В Кремле.
      — Ты раньше бывал в его кабинете?
      — Откуда?
      — Почему же ты уверен, что это был его кабинет?
      — Здрасьте! А чей?
      — Какой он?
      — Кабинет? Большой. Ленин над столом. Три очень высоких окна.
      — Что за окнами? Не обратил внимания?
      — Обратил. Колокольня Ивана Великого.
      — Правильно. Значит, его кабинет.
      — Не понимаю. Мог быть — не его?
      — Мог. Кабинет для совещаний. Гостиная для приемов. Которые не прослушиваются.
      — Ты хочешь сказать… Второй человек в стране! Кто может прослушивать его разговоры?!
      — Будем считать этот вопрос риторическим. Для нас сейчас важно другое. Он принял тебя в своем кабинете, потому что хотел, чтобы о вашем разговоре стало известно. Как говорят немцы: бухштеблих, вертлих. Буквально. Мне придется удовольствоваться твоим пересказом.
      — Минуточку! — попросил Михоэлс. — Значит, твой кабинет в Совинформбюро…
      — Или да. Или нет. Я предпочитаю не рисковать.
      — И твое гостевание у меня, значит…
      — Значит.
      — Понятно. Но можно было обойтись и без этого роскошества в стиле книги о вкусной и здоровой пище.
      Лозовский взглянул на него, как профессор на тупого студента.
      — Соломон Михайлович! Тебе сколько лет?
      — Пятьдесят три.
      — Неужели? А ведешь себя, будто тебе всего пятьдесят два. А мне, друг мой, шестьдесят пять. И я прекрасно знаю, как отвечу на вопрос, который, не исключено, мне зададут: «Гражданин Лозовский, о чем вы вели переговоры с гражданином Михоэлсом у него не квартире 15 февраля 1944 года во второй половине дня?» «Гражданин следователь, в указанное вами время я с гражданином Михоэлсом не вел никаких переговоров, а пил водку „Выборову“. — Лозовский налил стопарь и выплеснул водку в рот. Подцепил вилкой гриб, отправил следом. — И закусывал при этом груздями маринованными производства… — он взглянул на этикетку банки, — производства артели „Красный луч“ Вологодского облпотребсоюза». И это будет святая правда.
      — Это будет наглая ложь, — возразил Михоэлс. — Потому что вы, гражданин Лозовский, жрали водку «Выборову» в преступном одиночестве. Даже из вежливости не налив своему сообщнику Михоэлсу. В чем вышеупомянутый Михоэлс со злорадством уличит вас на очной ставке.
      Лозовский наполнил стопари.
      — Ваше здоровье, гражданин Михоэлс!
      — Ваше здоровье, гражданин Лозовский!.. Выходит, шофер. А мне он показался очень милым молодым человеком.
      — А он и есть милый молодой человек. Только он плохо кончит. Слишком много болтает.
      — Не понял.
      — Он же расшифровался перед тобой в полминуты. Все равно что предъявил удостоверение лейтенанта госбезопасности. Опять не понял? Чтобы говорить с тобой, нужно иметь буйволиное терпение. Он похож на театрала, которые записываются в очередь и неделями отмечаются, чтобы попасть в ГОСЕТ?
      — Нет, не похож. Но он сам сказал: он попросил билет и ему дали.
      — У кого он попросил билет? Кто ему дал? Ты? Твой администратор?
      Михоэлс потянулся к бутылке, но Лозовский прикрыл рукой свой стопарь:
      — Мне хватит. Мне еще сегодня работать.
      — Тогда и мне хватит. В отличие от некоторых я никогда не пью водку в одиночку. Я считаю это высшим проявлением эгоизма. Тебе не кажется, Соломон Абрамович, что ты живешь в каком-то, скажем так, странном мире?
      — А тебе кажется, что ты живешь в другом мире? Приступай. О своих встречах в Америке ты очень хорошо рассказывал в Доме литераторов и в ЦДРИ, мне передавали. Теперь так же образно и обстоятельно расскажи о своей встрече в Кремле. Какую машину за тобой прислали?
      — Черный «ЗиС». В ней был военный. С четырьмя шпалами. Полковник?.. Сопроводил меня. Передал в приемной другому, в полувоенном, без знаков различия. Помощники Молотова Ветрову. Он сказал: «Товарищ Молотов вас сейчас примет». Пригласил войти в кабинет. Я вошел. Молотов вышел из-за стола, ждал меня на ковровой дорожке. Все это было похоже на процедуру вручения верительных грамот.
      — Дальше.
      — Я вручил верительные грамоты.
      — Ты можешь без шуток?
      — Ты же просил рассказывать образно. Пожал руку. Пригласил сесть. Там у него такой инкрустированный столик и два кресла. Ну, сели, то да се.
      — Что — то? И что — се?
      — Сказал, что не смог, к сожалению, встретиться со мной сразу после нашего возвращения из поездки. Спросил, не болит ли нога. Предложил лечь в «кремлевку». Я сказал: может быть, после победы. Сказал: мы очень высоко оцениваем результаты вашей поездки.
      — «Мы»?
      — Да, мы. Не сказал, кого он имеет в виду, а я не стал спрашивать. Потом сказал, что товарищ Сталин просил при случае передать его благодарность нью-йоркским меховщикам за шубу. И его, Молотова, благодарность. «Мы ценим этот трогательный знак внимания». Я ответил, что не знаю, когда этот случай представится, но обязательно передам. Я позволил себе спросить, понравилась ли товарищу Сталину шуба. Молотов ответил, что, по мнению товарища Сталина, американские скорняки путают понятия «большой» и «великий».
      — Не понимаю. В чем тут соль?
      — Мерку для шубы Сталина снимали с Фефера.
      Лозовский нахмурился, соображая, а потом громко, раскатисто захохотал. От восторга даже хлопал себя по ляжкам. Отсмеявшись, предупредил:
      — Ты только никому больше об этом не рассказывай. Дальше.
      — Спросил, идут ли в среде московской интеллигенции разговоры о возможности создания еврейской республики в Крыму. Я ответил: да. Тема номер три после сводок Совинформбюро и погоды. Поинтересовался, как еврейская общественность относится к этой идее. Я сказал то, что есть: с опаской. Он попросил объяснить почему. Я объяснил. Если русскому сказать, что его облигация выиграла сто тысяч, он сразу побежит в сберкассу. А еврей сядет и начнет думать, что бы это могло означать.
      — Он засмеялся? Улыбнулся?
      — Нет. У меня создалось впечатление, что в этот день ему было не до смеха. А может, не весь день, а только во время нашего разговора. Потом он спросил: не возникала ли у московской еврейской интеллигенции мысль обратиться в правительство с просьбой о создании Крымской еврейской республики. Я поинтересовался: а она должна возникнуть? Он ответил, что спросил только то, что спросил. Я сказал, что не могу говорить за всю еврейскую интеллигенцию, но у меня самого эта мысль возникла. Он спросил: когда? Я ответил: только что.
      — Еще раз, — попросил Лозовский. — Значит, он спросил, не возникала ли у московской еврейской интеллигенции мысль…
      — Да. Обратиться в правительство с просьбой о Крыме.
      — И ты ответил, что у тебя эта мысль возникла. Что он на это сказал?
      Михоэлс пожал плечами:
      — Ты будешь смеяться, но ничего. Сидел и молчал. И смотрел на меня. Просто смотрел. Молча. Спокойно. С интересом. Ну, вот как ты сейчас на меня смотришь.
      — Выжидающе?
      — Пожалуй. Да, выжидающе.
      — И чего он дождался?
      — Я спросил: если мысль, которая возникла у меня, возникнет и у других, кто должен обратиться в правительство?
      — Что он ответил?
      — Он сказал, что, насколько ему известно, в СССР есть только одна общественная организация, представляющая интересы советских евреев. Еврейский антифашистский комитет. Я спросил, кому правильнее будет адресовать обращение. Он ответил, что является официальным лицом и не имеет права давать никаких указаний общественным организациям.
      — Что было дальше?
      — Практически ничего. Он еще раз поблагодарил за поездку и пожелал творческих успехов.
      — Значит, Молотов не сам сказал об обращении, а заставил это сделать тебя?
      — Получается так. Но я не понимаю смысла этой дипломатии. Перед поездкой в Америку он сам заговорил о Крыме. И дал понять, чтобы я не делал из этого секрета.
      — Тогда была неофициальная встреча. И импульс был адресован американцам. Сейчас он хочет создать впечатление, что вся инициатива идет от самих евреев. Зачем-то ему это надо. Не знаю зачем. Логика у него очень извилистая. Как русло Куры.
      — Куры? — удивился Михоэлс. — Молотов, насколько я знаю, из Вятки.
      Лозовский только рукой махнул:
      — Какая Вятка? Какой Молотов? Мы все время говорим не о Молотове, а о Сталине!.. Как возник в этом деле Шимелиович?
      — По чистой случайности. Он привез статью для «Эйникайта» о Боткинской больнице. Мы как раз сидели у Эпштейна, обсуждали, как лучше составить обращение. Я решил, что его совет не помешает. Он человек опытный. И свой — член президиума комитета. Это было ошибкой?
      — Кто может заранее сказать, что ошибка, а что не ошибка!
      — Все равно нам не удастся держать обращение в секрете. Его нужно обсудить и одобрить на президиуме ЕАК. А это значит, что на следующий день об этом будет говорить вся Москва.
      — Налей-ка мне кофе, — попросил Лозовский. Взял из рук Михоэлса фаянсовую чашку с отбитой ручкой, сделал глоток. — Желудевый?
      — Пополам с цикорием. Где сейчас в Москве найдешь настоящий кофе!
      Лозовский поставил чашку на стол и решительно произнес:
      — Вы не будете обсуждать обращение на президиуме.
      — Но позволь…
      — Есть подписи: председатель президиума, заместитель председателя, ответственный секретарь. Этого достаточно. Пока. А там видно будет.
      — Объяснишь?
      — Попробую. Кто входит в президиум?
      — Ты всех их прекрасно знаешь.
      — А ты повтори. Начни с себя.
      — Ну, Михоэлс.
      — Соломон Михайлович. Народный артист СССР, кавалер ордена Ленина. Рост — низкий. Телосложение — крепкое. Плечи — опущенные. Шея — короткая. Лоб — высокий. Брови — дугообразные, широкие.
      — Что это за поэма в прозе? — удивился Михоэлс.
      — Словесный портрет.
      — По такому портрету в жизни никого не поймаешь.
      — По такому портрету никого и не ловят. Его составляют, когда арестованного привозят в тюрьму.
      — А ты откуда знаешь?
      — Сиживал-с.
      — У нас?
      — Бог миловал. Еще в царской тюрьме. Но эта практика сохранилась и в наших тюрьмах. В том числе и во внутренней тюрьме Лубянки.
      — К чему ты мне это рассказал?
      — Не понял? — спросил Лозовский. — Тогда продолжай список президиума.
      — Борис Абрамович Шимелиович.
      — Профессор, главный врач Боткинской больницы, крупнейшей и лучшей в стране.
      — Вениамин Зускин.
      — Народный артист РСФСР. Лучший актер ГОСЕТа. Не считая тебя.
      — Считая.
      — Еще?
      — Лина Соломоновна Штерн.
      — Академик, директор Института физиологии Академии наук СССР, лауреат Сталинской премии.
      — Перец Маркиш. Самуил Галкин. Лев Квитко. Давид Гофштейн.
      — Лучшие еврейские поэты.
      — Давид Бергельсон.
      — Лучший еврейский прозаик… Продолжать? Или сам все понял?
      — Что я должен понять? — спросил Михоэлс. — Что в президиуме комитета весь цвет еврейской интеллигенции? Я давно это знаю.
      — И я это знаю. Так вот давай их побережем.
      Михоэлс нахмурился.
      — Что ты этим хочешь сказать?
      Лозовский оглядел просторную, заставленную книжными шкафами и кроватями комнату. На одной из стен висела карта СССР. По западной границе теснились красные бумажные флажки на булавочных иголках. Лозовский тяжело поднялся, подошел к карте. Кивнул Михоэлсу:
      — Иди сюда… Кстати, эти флажки можешь переставить. Этот и этот.
      — Да ну? — обрадовался Михоэлс. — Еще чуть, значит, и будет Брест и Одесса! А Крым?
      — Дойдет очередь и до Крыма, совсем недолго осталось. Посмотри-ка внимательно на Крым. Что ты видишь?
      — А что я должен видеть? Черное море. Крым. Всесоюзная здравница.
      — Крым не только всесоюзная здравница. Это еще и плацдарм. Турция. Ближний Восток. Балканы. Босфор. Выход в Адриатику. Севастополь, база Черноморского флота. И все это отдать евреям?
      Михоэлс напряженно всмотрелся в хмурое лицо Лозовского.
      — Соломон Абрамович… ты понимаешь, что ты сказал?
      Лозовский не ответил.
      — Нет. Этого не может быть.
      — Может.
      — Значит, по-твоему, Крым — ловушка? Вся эта история с еврейской республикой — западня?.. Соломон Абрамович, ты просто сошел с ума. Хотя по твоему виду не скажешь. Но ведь на сумасшедших не обязательно написано, что они сумасшедшие?
      Лозовский вернулся за стол, наполнил стопки, чокнулся с Михоэлсом и поставил нетронутую стопку на клеенку.
      — Как ты думаешь, Соломон Михайлович, зачем я сегодня к тебе пришел?
      — Выпить водки.
      — Нет.
      — Поделиться тревогой.
      — Нет.
      — Тогда не знаю. Зачем?
      — Чтобы ты меня разубедил. Чтобы ты доказал, что я не прав. Что я сошел с ума. Ну? Разубеди меня! Или хотя бы попробуй!
      — Крым — западня. Допустим. Какая?
      — Мы об этом можем только гадать.
      — Это может быть картой в его игре с Западом.
      — Может, — согласился Лозовский.
      — Почему мы должны обязательно предполагать самое худшее?
      — Потому что мы евреи.
      — Нас пять миллионов в Советском Союзе. И еще двадцать по всему миру.
      — Сколько у нас дивизий?
      — Каких дивизий? — не понял Михоэлс.
      — Папа римский однажды выразил ему протест. По поводу разрушения костелов в Западной Украине. Он спросил: «Папа римский? А сколько у него дивизий?»
      — Мы не должны лезть в эту ловушку. Мы просто не пошлем никакого обращения. Давай экземпляры. Сожжем их в ванне вместе с копиркой. И забудем об этом. Ничего не было!
      Лозовский покачал головой:
      — Пошлем. В шахматах есть термин: цугцванг. Вынужденный ход. Ему нужно это обращение. Он его получит. У нас нет выбора.
      — Что же делать?
      Лозовский усмехнулся:
      — Это ты у меня спрашиваешь?
      — А у кого мне спросить? Ты — старший товарищ. Очень большой начальник. Член ЦК. Я не спрашиваю у тебя, кто виноват. Я спрашиваю всего лишь: что делать?
      — А как сам бы ответил?
      На лице Михоэлса появилась растерянная улыбка.
      — Не знаю… Жить. Делать, что в наших силах. Верить, что если Всевышний решит послать нам испытание, то даст и силы его выдержать. И надеяться на лучшее.
      — Не разубедил ты меня, Соломон Михайлович. Но слегка успокоил. Может, все действительно не так плохо? Будем надеяться. Вот за эту надежду давай и выпьем!..
      В длинном коридоре, глядя, как Лозовский влезает в свое бронебойное пальто, Михоэлс спросил:
      — По Москве слух. Про Довженко. Это правда?
      — Да.
      — Взяли?
      — Вроде нет.
      — Он в Москве?
      — Да, у родственников. Хочешь позвонить?
      — Что значит хочу или не хочу?
      Заперев за гостем дверь, Михоэлс прохромал в комнату, отыскал пухлую телефонную книжку. Вернувшись в коридор, при свете тусклой лампочки на четырехметровой высоте потолка нашел нужную страницу и набрал номер. Ответил женский голос:
      — Алло!
      — Могу я поговорить с Александром Петровичем Довженко?
      Замер, вжав в ухо черный эбонит телефонной трубки. Услышал мужской голос:
      — Да. Кто это?
      Сказал:
      — Здравствуйте, Саша. Это Михоэлс…
      Когда Анастасия Павловна вернулась со службы, она застала мужа с безучастным видом сидящего на табуретке возле телефонного аппарата.
      — Что-то случилось?
      Он покачал головой:
      — Нет.
      — Кому ты звонил?
      — Довженко.
      — Он… ответил?
      — Да.
      — Слава тебе, Господи. Что ты ему сказал?
      — Что я мог ему сказать? Сказал, что просто подаю голос.
      — Слава тебе, Господи, — повторила Анастасия Павловна. — Ты голодный? Я сейчас разогрею макароны.
      — Не нужно. Приходил в гости Лозовский, принес кучу еды.
      — Приходил — в гости — Лозовский?
      — Чего тут удивительного?
      — Он не был у нас с тридцать девятого года. С того дня, когда мы обмывали твой орден Ленина.
      — Вот и объяснение. Соскучился и заехал. Сказал, что сегодня будет салют.
      — И это все, что он сказал?
      — Ну, он много чего говорил. Но это — главное. Самое главное. Салют — праздник. А даже маленький праздник сегодня главней всех завтрашних бед. Даже больших. Разве это не так?
      Вечером они стояли у окна и смотрели, как низкое февральское небо расцвечивается огнями салюта.
      Анастасия Михоэлс-Потоцкая. Последняя из древнего рода польских князей. Русая. Курносая. Некрасивая. Прекрасная.
      И маленький местечковый еврей с огромной лысиной и задумчиво оттопыренной нижней губой.
      Они смотрели на салют и думали о будущем.
      Будущее было ярким, как огни салюта.
      И тревожным, как ночь.

5. ВЕСНА В КРЫМУ