Вы не можете решить, следует нам сражаться или нет. Решать будем мы. Еврейское население не выкинет белого флага перед муфтием. Это решение уже принято. Никто не может его изменить. Вы можете решить только одно: кто победит в этой борьбе…“»
За шесть недель пребывания в США Г. Меир собрала более 50 миллионов долларов, которые были немедленно потрачены на тайные закупки в Румынии и Чехословакии оружия для Хаганы.
16 мая 1948 года, на третий день арабо-израильской войны Г. Меир вновь вылетела в США по приглашению Г. Монтора, вице-президента Объединенного Еврейского Призыва (
Юнайтед Джуиш Аппил). За короткое время она собрала 150 миллионов долларов. Из них половина была передана «Джойнту» для помощи евреям в Европе, а вторая половина вновь использована для закупок оружия для Израиля…
«24 февраля 1949 года Израиль заключил временное соглашение о перемирии с Египтом, 23 марта — с Ливаном, 3 апреля — с Иорданией, 20 июля — с Сирией. За время военных действий Израиль потерял около шести тысяч человек, то есть примерно один процент своего населения. Потери арабских государств — в десять и более раз выше. В руках Израиля оказалась вся тяжелая военная техника арабов, огромное количество орудий, боеприпасов и транспорта. Итог войны следует расценивать как убедительную победу Израиля, поднявшую на новый качественный уровень национальное самосознание.
Премьер-министр первого израильского правительства Д. Бен-Гурион (президентом стал доктор Вейцман) заявил о том, что отныне государство Израиль становится гарантом безопасности не только для граждан Израиля, но всеми доступными средствами будет выступать в защиту жизни, национального достоинства и чести евреев во всем мире. Есть все основания полагать, что доктрина эта, реализуемая сейчас в пределах Израиля, будет распространена и вовне в случае резкого ущемления прав евреев в странах диаспоры.
При необходимости это может быть использовано в качестве рычага вовлечения Израиля в международные политические комбинации…»
«Посол Израиля в СССР Голда Меир прибыла в Москву 3 сентября 1948 г. После выражения официального соболезнования министру иностранных дел СССР Молотову по поводу смерти члена Политбюро А. Жданова и вручения верительных грамот Г. Меир вместе со всем составом посольства посетила в день Рош-ха-Шана, еврейского Нового года, московскую синагогу и присутствовала на праздничном богослужении. В докладе службы наружного наблюдения МГБ отмечается, что на встречу с Г. Меир собралось до пятидесяти тысяч московских евреев. Ей был оказан вызывающе радушный прием. При отсутствии демонстративных выступлений вступавшие с ней в контакт евреи повторяли: „Голделе, лебн золст ду, Шана това“ (
„Голделе, живи и здравствуй, с Новым годом“) и другие приветствия на иврите и идише. Г. Меир отвечала фразой: „А данк айх вос ир зайт геблибен иден“ („Спасибо вам, что вы остались евреями“).
Г. Меир побывала также в театре ГОСЕТ на спектакле „Фрейлехс“. В честь ее посещения в театре был вывешен бело-голубой флаг со звездой Давида…»
«8 ноября 1948 г. на дипломатическом приеме, состоявшемся после военного парада и демонстрации трудящихся на Красной площади, в контакт с Г. Меир вступила жена министра иностранных дел СССР П. С. Жемчужина. Она приветствовала Г. Меир на идише фразой „Их бин а идише тохтер“ (
„Я дочь еврейского народа“). Содержание довольно продолжительного разговора Г. Меир и П. С. Жемчужиной зафиксировать не удалось.
В тот же вечер во время приема Г. Меир выразила В. М. Молотову восхищение советской военной техникой, участвовавшей в параде. В. М. Молотов ответил: „Не думайте, что мы все это получили сразу. Придет время, когда и у вас будет такое оружие. Все будет в порядке“.»
«Оперативной техникой, установленной в гостинице „Метрополь“, где сначала размещалось израильское посольство, а затем в выделенных посольству зданиях, не удалось зафиксировать разговоров, несущих важную информацию. Однако в весь период своего пребывания в Москве вплоть до отъезда в апреле 1949 г. Г. Меир передавала в МИД Израиля крайне тенденциозные сообщения о положении евреев в Советском Союзе.
Наш источник в аппарате правительства Израиля отметил сообщения об очевидной трансформации кампании по борьбе с буржуазным национализмом в политику государственного антисемитизма, что — по мнению Г. Меир — выражается в ликвидации газеты „Эйникайт“ и издательства „Дер Эмес“, в закрытии еврейского театра ГОСЕТ, в ликвидации еврейского объединения в Союзе писателей СССР, а также в арестах видных деятелей науки и культуры, принимавших активное участие в деятельности Еврейского антифашистского комитета.
На запрос МИД Израиля о перспективах реализации крымского проекта Г. Меир ответила, что должны быть решительно пресечены любые попытки обсуждения этого вопроса как в кулуарах правительства, так и на страницах газет, так как этот проект имеет провокационный характер, что особенно очевидно в свете развернутой в СССР кампании антисемитизма.
Несмотря на то что с момента провозглашения независимости Израиля население его увеличилось едва ли не вдвое за счет репатриантов как из Европы и США, так и из стран Ближнего Востока, Южной Африки, Марокко, Туниса и др., и перенаселенность обжитых территорий создает огромное количество проблем, вариант расселения даже части евреев в Крыму должен быть заведомо отвергнут, так как население Крымской еврейской республики превратится в заложников в руках советского правительства, с помощью которых СССР сможет активно вмешиваться в политику не только Израиля, но и США и других стран.
Г. Меир проинформировала правительство Израиля о том, что в этом мнении ее утвердили и консультации с членами правительства США, в частности — с министром торговли, главой Администрации экономического сотрудничества в Европе А. Гарриманом, который убежден, что физическая ликвидация председателя президиума Еврейского антифашистского комитета С. Михоэлса вызвана тем, что он сумел каким-то образом предугадать намерения Сталина и сделал попытку им воспрепятствовать…»
«Уже первые сообщения советской печати о начале арабо-израильской войны отчетливо выявили отношение советских евреев к сионистским идеям, которые реализовались в создании государства Израиль. Наш источник в секретариате ЕАК (
доктор Браун) информирует об огромном количестве писем, телеграмм и личных обращений евреев из Москвы и других регионов СССР с просьбами и даже требованиями предоставить им возможность немедленно выехать в Израиль с тем, чтобы принять участие в его защите от арабской агрессии.
Так, около 600 евреев из Жмеринки заявили, что они „своей родиной считают новое еврейское государство Израиль и просят президиум ЕАК организовать помощь этому государству путем сбора средств и посылки туда людей для подкрепления еврейской армии, борющейся против арабов“.
Студент Б. Левин, организовавший и возглавивший группу молодых евреев, написал в заявлении в ЕАК: „80 студентов Московского юридического института готовы к немедленному выезду в Палестину“.
Подобные же заявления поступают от студентов и преподавателей московских институтов: химико-технологического им. Менделеева, института химического машиностроения, техникума иностранных языков и др. Коллективные заявления с требованием об отправке в Израиль поступили также из проектного института „Стальпроект“, из министерства вооружений, от многих офицеров Красной Армии.
Все обращения в секретариат тщательным образом документируются, составляются подробные списки с указанием места жительства, места работы и других данных…»
V
«Еврейская папка», регулярно пополняемая новыми документами еще с момента ее сформирования, время от времени затребовалась Сталиным и через два-три дня возвращалась в секретариат Молотова. Но в последний раз она пробыла у Сталина не меньше недели и была возвращена Молотову без единого замечания.
Он тщательно просмотрел документы — не только свежие, но и все предыдущие. Не было ни одной пометки: ни «галочки» на полях, ни вопросительного знака, ни одного подчеркнутого слова. Словно бы Сталин вообще не раскрывал папку. Но Молотов не сомневался, что раскрывал. И читал. И читал, как всегда, очень внимательно.
Не меньше часа Молотов раздумывал, сидя за своим письменным столом и невидяще глядя на колокольню Ивана Великого. Потом по внутреннему телефону связался с Берией и сказал, что сейчас зайдет.
В кабинете Берии он молча положил папку на стол. Берия поправил пенсне и вопросительно взглянул на Молотова. Тот кивнул: открой.
Берия раскрыл папку и начал просматривать документы — с конца. Он знал содержание этой папки. Когда возглавлял НКВД и позже курировал МВД и МГБ, следил, чтобы документы, поступавшие в нее, достойно представляли работу его ведомства. Позже просматривал — чтобы быть в курсе. Он сразу же отметил то же, что и Молотов: ни одной свежей пометки. Еще раз перечитал последние документы. Сразу выделил ключевую фразу. Ткнул в нее пальцем: она? Молотов кивнул. Фраза была:
«При необходимости это может быть использовано в качестве рычага вовлечения Израиля в международные политические комбинации».
Берия, как и Молотов, сразу понял, что она означает. Она означала опасность.
Он закурил душистую турецкую папиросу, на бумажной четвертушке вывел: «Каганович».
Молотов кивнул.
«Андреев. Микоян».
Молотов подтвердил таким же молчаливым кивком.
Жена члена Политбюро, одного из заместителей председателя Совета Министров Андреева была еврейкой. Жена Микояна тоже была еврейкой. Как и арестованная полгода назад жена Молотова Полина Жемчужина.
«Кто еще?»
Молотов взял авторучку из жирных пальцев Берии и написал: «Все».
Берия задумался. Потом на листке появилось: «Абакумов: Вознесенский, Кузнецов. Что еще? ЕАК?»
Молотов кивнул.
По «ленинградскому делу», главными обвиняемыми в котором были бывшие члены Политбюро Вознесенский и Кузнецов, ни у Берии, ни у Молотова вопросов не было. Судьба их была предрешена. И не имело значения, что им инкриминируют: шпионаж, вредительство или контрреволюционный заговор. Абакумов регулярно докладывал о ходе следствия лично Сталину и на Политбюро. О ходе следствия по делу еврейских буржуазных националистов из ЕАК Берия ничего не знал. Поэтому написал:
«В какой стадии?»
Молотов молча пожал плечами. Он тоже ничего не знал. И в этом была острая опасность, заставившая его рискнуть на эту встречу с Берией. Они никогда не были друзьями. Но опасность заставляет сбиваться в стаю даже одиноких степных волков.
Молотов был в гораздо худшем положении, чем Берия. Но Берия понимал, что в любой момент они могут сравняться. И бомба не защитит. Он не Курчатов. И даже не молодой Сахаров. Его без труда заменят Ванников или Завенягин. Поэтому не стоило отталкивать протянутую Молотовым руку. В конце концов, сделать это никогда не поздно.
Он еще раз взглянул на бумажную четвертушку. Молотов написал на ней только одно слово: «Все». Но эти три буквы могли означать для него немедленный приговор. У Берии был соблазн сохранить эту бумажку. Но тут же понял: нельзя. Молотов сразу поймет. Не дурак. Дураки до такого возраста в Политбюро не доживают.
Он сжег четвертушку в просторной хрустальной пепельнице, размял окурком пепел и с озабоченностью в голосе проговорил:
— Интересные материалы. Очень интересные. Евреи, а? Ишь как развернулись! Жаль, нет сейчас времени дочитать. Потом дочитаю и передам твоему Ветрову. Спасибо, что дал себе труд занести.
Пожав Молотову руку и проводив его до дверей кабинета, Берия вернулся к столу. Отдаленно, приглушенные окнами и плотными портьерами, прозвучали куранты. Полночь. Берия перевернул листок настольного календаря.
1 августа 1949 года.
Впереди был час «Ч».
VI
Первый взрыв советской атомной бомбы был произведен на Семипалатинском полигоне 29 августа 1949 года в 6 часов утра, сразу после восхода солнца. Через час, когда были собраны данные телеметрии и стало ясно, что испытание прошло успешно и что мощность взрыва соответствует расчетной, Берия, находившийся на командном пункте в пятнадцати километрах от эпицентра взрыва, связался по ВЧ с Москвой. В Москве в это время была глубокая ночь. Ответил Поскребышев:
— Товарищ Сталин ушел спать.
— Разбудите, — потребовал Берия. — Дело чрезвычайной важности.
Через несколько минут в трубке раздался сонный, недовольный голос Сталина:
— Чего тебе?
— Иосиф Виссарионович, ваш приказ выполнен. Испытание прошло успешно. Взрыв такой же, как у американцев.
— Я уже знаю. Прилетай, доложишь. А сейчас я хочу спать.
И Сталин положил трубку.
Берия бешено оглядел столпившихся в комнате связи генералов и ведущих ученых:
— Какая блядь успела?! Расстреляю, мать вашу! Утоплю в тяжелой воде! В говне! Ноги повыдергиваю!
Отбушевав, успокоился. Понимал: кому нужно, тот и успел.
Расцеловал Курчатова и академика Харитона.
— Поздравляю. Сделано дело. Сделано!..
Через день он докладывал о ходе и результатах испытания Сталину. Сталин молча слушал, рассматривал разложенные на столе для совещаний фотоснимки: сам взрыв во всех его фазах, опрокинутые и наполовину оплавленные танки, перед этим специально собранные на полигоне, чудовищно искореженные фермы железнодорожного моста, осмоленные, но живые верблюды с вытекшими глазами в траншеях, вулканическая лава на месте бетонных сооружений.
— Когда будет вторая бомба? — спросил Сталин, когда Берия закончил доклад.
— Как только накопим необходимое количество плутония.
— Сколько сейчас у американцев бомб? Хватит, чтобы уничтожить Советский Союз?
— Нет. И не рискнут. Общественное мнение. Борьба за мир.
— А мы, когда накопим, рискнем?
В этом был весь Сталин. Для него не существовало конечных станций. Все — полустанки. Цель обесценивалась для него не в момент ее достижения, а как только становилось ясно, что она достижима и будет достигнута.
Сталин молчал, ждал ответа.
— Рискнем, — подтвердил Берия. — Если обгоним их по качеству. Качество — водородная бомба. Идея Тамма и молодого Сахарова. Мы будем объявлять об испытании?
Сталин подумал и ответил:
— Нет.
— Они могут сами узнать, — предупредил Берия. — По пробам воздуха в высоких слоях атмосферы. Наши ученые говорят, что это достаточно точный метод.
— Узнают — тогда и объявим… Ладно. Давай список.
— Какой список? — сделал вид, что не понял, Берия.
— Какой! В котором ты в конце.
Берия достал из папки и положил на письменный стол Сталина давно заготовленный список на награждение участников создания бомбы.
Сталин внимательно просмотрел его. Отметил:
— И в самом деле — в конце. Это неправильно, Лаврентий.
Он взял свой любимый мягкий коричневый карандаш и вписал Берию в начало списка.
— Вот так будет правильнее.
Немного подумал и наложил резолюцию в левом верхнем углу, наискось: «Согласен. Расстрелять». И размашисто расписался: И. Сталин.
Берия помертвел.
Сталин удивленно посмотрел на него. Потом на список.
Потом снова на Берию.
— В чем дело?.. — Догадался: — А! Все перепутал. Это привычка, Лаврентий. Когда ты мне передаешь списки, я привык к такой резолюции.
Он зачеркнул слово «расстрелять», вписал сверху: «Наградить». И еще раз расписался.
— Ну и шутки у вас, — пробормотал Берия.
— «Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие». А? Так?
Сталин довольно рассмеялся. Потом отдал Берии список и кивнул:
— Все. Пошутили, и хватит. Иди работай. Фотографии оставь, я их еще раз посмотрю.
Оставшись один, он закурил трубку и начал ходить вдоль стола, изредка поглядывая на разложенные на зеленом сукне снимки. Потом вызвал Поскребышева:
— Пригласи Абакумова. С докладом «о ленинградском деле».
Через час явился Абакумов с обобщенными протоколами допросов обвиняемых. Докладывал без шпаргалки, четко. Арестовано около двух тысяч человек. Получены доказательные признания по всем пунктам обвинения. Тайная антипартийная группировка. Вредительство. Секретарь ленинградского горкома партии Капустин, бывший, дал показания о своих связях с английской разведкой, назвал сообщников. Дело практически готово к передаче в суд.
Сталин полистал протоколы и вернул папку министру:
— Завершайте.
— Разрешите идти? — спросил Абакумов.
— Минутку, — остановил его Сталин. — В каком состоянии дело Еврейского комитета?
— Расследование продолжается, товарищ Сталин.
— Успешно?
— В общем, да.
Сталин уловил в голосе Абакумова нотки неуверенности и испытующе на него посмотрел.
— Этот, Пфеффер, дает показания?
— Да.
— Какие?
— Нужные.
— Формы допроса?
— Нормальные. Для острых нет никаких оснований. Полное сотрудничество со следствием.
— Условия содержания?
— Улучшенные. Две смены постельных принадлежностей. Передачи из дома. Сортные папиросы. Книги из тюремной библиотеки.
— Против ареста возражал?
— Нет. Понимает.
— Объяснили?
— Сам понял. Практически без объяснений.
— Остальные?
— Признаются.
— В чем?
— По всем пунктам обвинения.
— Все?
— Кроме Лозовского и Шимелиовича. Несмотря на активные допросы.
— Не разоружаются, значит? Это нехорошо.
— Вас понял, товарищ Сталин. Разоружатся.
— Жемчужина?
— Все отрицает. Прикажете обострить методы следствия?
Сталин подумал и отрицательно покачал головой:
— Нет. Пока не надо.
Он рассеянно перебрал фотоснимки и вернулся в свое кресло за письменным столом. Поерзал, устраиваясь поудобней.
— Значит, Пфеффер дает нужные показания, а все обвиняемые признаются. Кроме Лозовского и Шимелиовича.
— Признаются.
— Не сомневаюсь. Тогда в чем же ваши трудности? Или мне показалось, что они есть?
— Нет, товарищ Сталин, не показалось. Есть.
— Вы — честный работник, товарищ Абакумов. Не юлите. Мне это нравится, я вам уже говорил. Какие же трудности?
— Не хватает главного обвиняемого.
— Вот как? Вы имеете в виду Михоэлса?
— Да, товарищ Сталин.
— По-вашему, мое решение было неправильным?
— Я не имею права оценивать ваши решения.
— Но с точки зрения этого дела — все же неправильным?
— Да, товарищ Сталин.
— В чем?
— Слабость доказательной базы. Один свидетель — не свидетель. В главном вопросе — о Крыме. У нас только Фефер. Он говорит: «Мне приказал Михоэлс», «Мне приказал Эпштейн». Михоэлс мертв. Эпштейн мертв. С объектом Игрек Фефер не встречался. С Лозовским практически незнаком. В итоге неубедительно для любого суда. Тем более для открытого процесса.
— Серьезное соображение. Очень серьезное, — согласился Сталин. — Но я думаю, что для советского суда принцип римского права не подходит. И один свидетель может быть убедительным свидетелем. Если он сам убежден. И если его показания убедительно подтверждают другие обвиняемые. Следовательно, что становится главным? Полное и добровольное сотрудничество со следствием всех участников процесса. Всех до единого. Кстати, сколько человек проходит по этому делу?
— Около ста. Половина — в Киеве, Минске, других городах. Примерно пятьдесят — по Москве.
— Пятьдесят? — переспросил Сталин. — Слишком много. Процесс должен быть компактным. Оставьте человек пятнадцать — двадцать. Из самых. Остальных выделите в отдельное производство. Их можно будет провести через Особые совещания, меньше мороки.
— Будет сделано, товарищ Сталин.
— Эти пятнадцать — двадцать. Как они поведут себя на суде?
— Надеюсь, что правильно.
— Надеетесь? — переспросил Сталин. — Или уверены?
— Разрешите быть откровенным?
— Приказываю.
— Полной уверенности нет. Очень специфический контингент.
— Чем же он специфический?
— Евреи, товарищ Сталин.
— Вы ненавидите евреев, товарищ Абакумов? Значит, вы антисемит?
— Я ненавижу врагов, товарищ Сталин. Евреи они или татары — для меня не имеет значения.
— Для меня тоже, — кивнул Сталин. — И все-таки контингент кажется вам специфическим. Почему?
— Был один случай, товарищ Сталин. Возможно, он покажется вам незначительным…
— Интересно. Что за случай?
— Мне о нем рассказал следователь Комаров. Он проводил очную ставку Фефера с поэтом Галкиным. Галкин отказывался подтвердить показания Фефера о том, что они оба были связаны с контрреволюционной организацией «Джойнт» и выполняли задания шпионского характера. Раньше Фефер и Галкин были друзьями. Галкин вообще очень общительный человек, у него много друзей. Среди них был и Фефер.
— Ну-ну! — поторопил Сталин.
— Следователь спросил Фефера, говорил ли он правду, когда утверждал, что заключенный Галкин получал деньги от «Джойнта» за секретные сведения. Фефер подтвердил: «Да». Комаров сказал: «Не стесняйся, говори громче». Фефер повторил свое «да». Тогда Комаров обратился к Галкину: «Вот видишь. А теперь ты сам лишил себя добровольного признания вины. Понимаешь, что это для тебя значит?» После этого Галкин подошел к Феферу и поцеловал его в голову.
— То есть как поцеловал? — удивился Сталин.
— Ну, просто поцеловал. В лысину. И сказал, что он все признает и хочет вернуться в камеру.
— Не понимаю, — проговорил Сталин. — К Феферу не применялись острые форма допроса. А к Галкину?
— Применялись.
— Очень острые?
— Да. Он с трудом стоял на ногах.
— И после этого Галкин все-таки поцеловал Фефера? Действительно, специфический контингент.
— Комаров рассказывал, что он просто офонарел, — добавил Абакумов.
— Как расценил это происшествие следователь Комаров?
— Ну, как. Сказал: «Вот жиды! Все у них не как у людей».
— А как у людей? — поинтересовался Сталин.
Абакумов молча пожал плечами.
Сталин поднялся из-за стола и заходил по кабинету.
— Мы знаем случай, когда Иуда Искариот поцеловал Христа. Это был поцелуй предательства. А здесь, получается, поцелуй прощения?
Абакумов не ответил. Но Сталин и не ждал ответа.
— Получается так, — проговорил он. — Поэт Галкин простил друга, который подвел его под расстрельную статью. Надо же. Как после этого вел себя Фефер?
— Попросил отвести его в камеру и некоторое время не вызывать на допросы.
— А потом?
— Продолжал давать нужные показания.
— Пережил, значит, — заключил Сталин. Он приостановился. — Отметьте себе. Дело этого Галкина выделить в отдельное производство. В этом процессе такие нам не нужны.
— Будет сделано, товарищ Сталин.
— Теперь я понимаю, товарищ Абакумов, почему у вас нет уверенности в том, как поведут себя обвиняемые на открытом судебном процессе.
Абакумов поправил:
— Уверенность есть. Но не полная.
— А нужна полная. Абсолютно полная. Вы это понимаете?
— Понимаю, товарищ Сталин.
Сталин вновь заходил по кабинету.
Ему нужен был этот процесс.
Этот процесс был ему нужен.
Открытый. Громкий.
Чтобы он прозвучал на весь мир.
Но Абакумов прав: специфический контингент. С такими актерами Сталин еще не работал. Он работал с другими актерами. Он понимал их. И поэтому никогда не сомневался в успехе. Здесь сомнения были. А рисковать было нельзя.
Сталин вновь остановился.
— Вот как мы сделаем, товарищ Абакумов. Нужно проверить, как они будут вести себя на суде. А для этого мы устроим им суд. Настоящий суд. Но без публики. Скажем так: генеральная репетиция. Но об этом будем знать только мы. Для них это будет самый настоящий суд. С защитой, обвинением, прениями сторон. С обвинительным заключением. С выступлениями подсудимых перед вынесением приговора. Самый настоящий суд.
— Приговор тоже будет настоящим? — спросил Абакумов.
— Это мы позже решим. В зависимости от того, как участники процесса будут играть свои роли. Вы все поняли, товарищ Абакумов?.
— Да, товарищ Сталин.
— Позаботьтесь, чтобы к началу процесса все они были в нормальном виде. Никаких следов острых допросов.
— Это потребует некоторого времени.
— Ничего страшного. Время у нас еще есть. У вас вопрос?
— Да, товарищ Сталин. Жемчужина. Она будет участвовать?
— Хороший вопрос… Нет. На этой стадии нет. А там видно будет. Можете быть свободны. Когда эта работа будет сделана, подготовьте для меня материалы суда. Только не эту вашу обобщенную беллетристику. Подлинные.
— Это будет несколько десятков томов.
— Выберете самое главное.
— Слушаюсь. Материалы сформировать по эпизодам?
Сталин подумал и возразил:
— Нет. По фигурантам.
Абакумов вышел. Сталин еще некоторое время расхаживал по кабинету.
Он сказал Абакумову: «Время еще есть». Но сам понимал: его остается все меньше.
Слишком быстро начало идти время. Слишком быстро.
VII
«ФЕФЕР Ицик (
Исаак Соломонович). Член ВКП(б) с 1919 г. Занимаемая должность до ареста: ответственный секретарь ЕАК СССР…»
«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Подсудимый Фефер, подтверждаете ли вы свои показания, которые дали на предварительном следствии?
Ф е ф е р. Да, подтверждаю. За исключением частностей, которые возникли из-за того, что следователи неточно зафиксировали мои показания…»
«…В 1943 году я и Михоэлс посетили Америку… Было большое желание откровенно поговорить с Вейцманом и посвятить его в планы нашего приезда в Америку. Однако, зная, что Вейцман политикан, мы боялись, что он предаст наши намерения огласке и тогда все провалится. Поскольку наша встреча с Вейцманом была неофициальной, мы просили сохранить ее в секрете…»
«Спустя пару дней состоялся обед на вилле Розенберга в пригороде Нью-Йорка. За обедом, на котором, кроме нас и Розенберга, никого не было, мы информировали его о якобы тяжелом положении населения в Советском Союзе, особенно евреев, и обратились к нему с просьбой оказать нам материальную помощь. На эту просьбу Розенберг ответил: „Вы только просите, а толку от вас никакого! Вспомните, в связи с созданием еврейских колоний в Крыму мы ухлопали свыше 30 миллионов долларов, а что толку? Крым не ваш, вас оттуда выгнали. Сейчас вы опять просите. Американцы богаты, но имейте в виду — денег на ветер мы не бросаем и можем помочь вам лишь на соответствующих условиях“.
В о п р о с. Какие условия предъявил вам Розенберг?
О т в е т. Американские еврейские круги, которые он в данном случае представляет, могут оказать нам помощь только в том случае, если мы отвоюем у советского правительства Крым и создадим там самостоятельную еврейскую республику. Розенберг нам прямо сказал, что Крым — это Черное море, это Турция, это Балканы. Мы заверили Розенберга, что примем все меры к тому, чтобы Крым был наш, еврейский…»
Сталин перелистнул несколько страниц.
«…Я должен признать, что после того, как мы в 1943 году побывали в Америке и установили там преступную связь с представителями реакционной еврейской буржуазии, ЕАК полностью подпал под американское влияние, превратившись фактически в подведомственную им организацию… Мы и наши сообщники повели подрывную работу, направленную на превращение Еврейского антифашистского комитета в националистический и шпионский центр. Считаю необходимым отметить, что эта работа велась с первых дней существования ЕАК…»
Сталин отложил в сторону папку с надписью «ФЕФЕР», даже не долистав ее до конца. Там не могло быть ничего интересного. А то, что было, он и так знал. Вытащил наугад из стопы другую папку. На обложке стояло: «ШИМЕЛИОВИЧ».
«ШИМЕЛИОВИЧ Борис Абрамович. Член ВКП(б) с 1920 г. Занимаемая должность до ареста — главный врач больницы им. Боткина…»
«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновным в совершенных вами преступлениях?
Ш и м е л и о в и ч. Нет.
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Подтверждаете ли вы свои показания, данные на предварительном следствии?
Ш и м е л и о в и ч. Нет.
П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Зачем же вы подписывали протоколы допросов, в которых признавали свои преступления?
Ш и м е л и о в и ч. Я был вынужден это сделать. Я хотел дожить до суда, чтобы сказать правду… Вас, гражданин председатель, и тем самым партию я обязан поставить в известность на суде о следующем.
В первую ночь моего ареста в присутствии секретаря-полковника (он был в гражданском, но сотрудники называли его полковником) министр госбезопасности задал мне вопросы:
а) Расскажите о высокопоставленных ваших шефах. Ответ мой был: не знаю.
б) Кто главный еврей в СССР? Ответ мой: не знаю. И действительно, за все годы существования Советской власти никогда на этот вопрос я бы ответить не смог.
в) Ну, а кто из евреев занимает самое видное место в партии, даже член Политбюро?
Я ответил: Лазарь Моисеевич Каганович. Министр сказал, обращаясь ко мне: а говорите, что не знаете, кто главный еврей в стране.
г) Расскажите об этом высокопоставленном вашем шефе. Я ответил, что Михоэлс и Фефер посещали Кагановича один раз.
д) Расскажите о втором вашем шефе, о Жемчужиной.
Я сказал, что познакомился с ней на сессии Московского Совета, что она посещала ГОСЕТ, что Михоэлс о ней тепло отзывался как о человеке…
е) Расскажите о Погурском.
Погурского, брата Жемчужиной, я не знал, тогда не знал и фамилии такой, и ничего не ответил, как не мог ничего добавить и о Жемчужиной.
