-- А историк Комаров?
      -- С ним у них ничего не выйдет. Ствол, из которого его убили, оказался у меня. Так что им придется что-то придумывать. Если я первый чего-то не изобрету. Они теряют сильную, конечно, позицию. Красный террор оказывается несколько ослабленным. Но они сейчас не в том положении, чтобы выбирать. Больно уж большие деньги здесь задействованы.
      -- Зачем ты рассказал о Профессоре каким-то уголовникам?
      -- Они мне мешали. Я хотел, чтобы люди Егорова их убрали.
      -- Они убрали?
      -- Нет, их убрал совсем другой человек.
      -- Какой?
      -- По второму кругу пошли, Константин Дмитриевич. Я уже предупредил вас: этого я вам не скажу. Скажу только одно: этот человек знает Профессора около тридцати лет. Можете передать это Профессору. Он его действительно знает. Я провел небольшую проверку, и все сошлось. До деталей, до формы носа и жилистой шеи.
      -- Помолчи, -- попросил Голубков. -- Помолчи пять минут, мне нужно подумать.
      Он неспешно выкурил сигарету, ткнул ее в керамическую пепельницу и произнес:
      -- Ты хорошо разглядел ребят Егорова?
      -- Достаточно.
      -- Ты понимаешь, что у тебя нет против них ни единого шанса?
      -- Я никогда не переоцениваю своих возможностей. Лучше недооценить. Но сейчас у меня просто нет выбора. А насчет шансов... Ну, мы это еще посмотрим. На полигоне в училище на соревнованиях рейнджеров подполковник Егоров не произвел на меня потрясающего впечатления. Не забывайте,
      Константин Дмитриевич, что на площади кроме меня будут Боцман, Муха и Артист. Причем Артист -- втемную. Четверо против шести. Не такие уж они и нулевые, мои шансы.
      -- Помолчи, -- еще раз попросил Голубков. Немного подумал и решительно произнес: -- Ближайшим рейсом я возвращаюсь в Москву. Я потребую встречи с Профессором. Я докажу ему, что тратить таких людей, как вы, на решение мелких проблем -- глупо, нерационально и вообще преступно.
      -- Он вас не примет. Вы для него слишком мелкая сошка.
      -- Примет Нифонтова.
      -- Спасибо, как говорится, на добром слове, но у вас ничего не выйдет. Полмиллиарда долларов -- это мелкая проблема? Это крупная проблема, Константин Дмитриевич. Поезд уже разогнался до предельной скорости. Его не в силах остановить и сам Профессор. Поэтому возвращайтесь домой и забудьте обо
      всей этой истории. Вы были только в одном правы: я поговорил с вами и сам во всем лучше разобрался. И поэтому думаю, сделал правильно, что столько вам рассказал. А теперь пошли. У меня еще много дел. Должность начальника охраны довольно хлопотная, должен признаться.
      На выходе из кафе Пастухов неловко столкнулся с пожилым человеком в сером плаще и приплюснутой кепочке. Тот долго и приниженно извинялся за неловкость, потом спросил у Голубкова, который час, очень вежливо и словно бы тоже униженно поблагодарил и исчез. Голубков только
      плечами пожал ему вслед. Пастухов -- нет. Оказавшись в машине и прервав посторонний разговор, он вынул из кармана глянцевый листок визитной карточки на немецком языке, долго и внимательно рассматривал, потом протянул Голубкову со словами:
      -- Это вам. И даже не совсем вам.
      -- Кому?
      -- Прочитайте.
      На глянцевой стороне визитки значилось золотом на веленевой бумаге:
      "Коммерческий аналитический центр. Президент Аарон Блюмберг". Тут же стоял гамбургский адрес и какие-то телефоны и факсы. На другой стороне было написано от руки мелким четким почерком, по-русски:
      "Уважаемый господин Профессор. Жду Вас завтра в полдень возле памятника воинам-освободителям на площади Победы города К. Чтобы тема нашей беседы не выглядела для вас неожиданной, могу сообщить, что намерен пересмотреть
      условия нашего очень давнего и много раз вашей стороной нарушаемого соглашения. Цель этой встречи -- убедить Вас отказаться от акции, которая должна быть проведена в городе К. А. Б."
      -- Что это за херня? -- спросил полковник Голубков, оглядев визитку с обеих сторон.
      -- Это не херня, Константин Дмитриевич, -- ответил Пастухов. -- Это как раз тот человек, который знает Профессора тридцать лет. И это означает, что вы должны немедленно мчаться в аэропорт, садиться на первый военно-транспортный борт и сегодня же доставить эту херню Профессору.
      -- Как я объясню, что делал в городе К?
      -- Это уже не имеет никакого значения.
      -- Думаешь, он приедет?
      -- Нет. Он не приедет. Он прилетит. И не будет дожидаться попутного борта. Он прилетит на специально для этой цели заказанном самолете.
      Голубков на минуту задумался и спросил:
      -- Кто он?
      -- Этого я не знаю, -- признался Пастухов. -- Ясно только одно: этот человек слишком много знает. Больше, чем вы и я, вместе взятые.
      III
      Профессор прилетел спецрейсом в город К., молча выслушал доклад подполковника Егорова и без трех минут двенадцать прохаживался на площади Победы возле
      памятника воинам-освободителям, изображавшим двух наших солдат на высоком гранитном постаменте. Один был с автоматом, другой -- со знаменем.
      Такие памятники, как и уже забытые многими лозунги, некогда висевшие где только можно, имеют странное свойство выветриваться из памяти как раз в тот самый момент, когда ты от этого плаката, лозунга или памятника отворачиваешься. Зная, вероятно, об этом, Профессор обошел памятник со всех сторон, внимательно его осмотрел с очевидной целью запомнить и ровно
      в полдень взглянул на часы. И тут же возле памятника притормозили полуразбитые, дребезжащие "Жигули". Смотритель маяка Столяров высунулся из них и гостеприимно пригласил:
      -- Садитесь, Профессор.
      Профессор помедлил. В операции прикрытия было задействовано пять машин и больше десяти человек. И ему не улыбалось остаться один на один с Блюмбергом.
      Но Блюмберг лишь усмехнулся:
      -- Вашей безопасности ничего не угрожает. Неужели вам мало моего слова? Так что отправьте людей отдыхать. Моей безопасности тоже ничего не грозит, но совсем по другой причине. Ни к чему нам. Профессор, этот эскорт. Тем более что работают они из рук вон плохо. Местные?
      -- Местные, -- подтвердил Профессор и по рации дал полный "отбой". --Как мне тебя называть? -- спросил он.
      -- Так, как сейчас меня называют все. Не будем нарушать правил. Я --Александр Иванович Столяров, смотритель местного маяка. Свою старую визитку с именем Блюмберга я послал вам только для того, чтобы вы сразу поняли, о ком идет речь. Но Блюмберга больше нет. Мосберга тоже нет. Есть
      Столяров. О чем и докладываю.
      Еще через полчаса, покрутившись по припортовым подъездным путям, "жигуленок" Столярова въехал на мол и остановился возле подножия маяка. Перед тем как выйти из машины, смотритель предупредил:
      -- Я даже не спрашиваю, есть ли на вас "жучки". Но если есть, можете о них забыть. Вся зона вокруг маяка блокирована. Я уже объяснял одному моему знакомому, что понятия не имею, как это делается технически. Сейчас могу только повторить. Так что можно говорить так же свободно, как в Домском соборе Кельна. Впрочем, нет, тогда между нами был диктофон. Сейчас его нет. Вылезайте, Профессор. Вы, насколько я знаю, любите посидеть у воды. Я не люблю, но составлю вам компанию. Не думал я, что нам еще раз придется встретиться. Пришлось. Увы. Я говорю "увы", потому что причина нашей встречи отнюдь не радостна. Отнюдь.
      Он стукнул железным кольцом по массивной двери, из маяка появился худосочный молодой человек и застыл в ожидании указаний.
      -- Ноутбук, сынок, и ту дискету, -- распорядился Столяров.
      Через десять минут мини-компьютер лежал на каменной скамье между Профессором и смотрителем маяка.
      -- Вы умеете обращаться с этой хренотенью? -- поинтересовался Столяров.
      -- Более-менее.
      -- Ну и займитесь. А я так и не научился.
      Профессор вставил дискету в приемное устройство, загрузил программу и уже первое, что он увидел на плоском экране компьютера, повергло его в ужас.
      Это была схема всей нашей агентурной сети в Западной Европе. Причем не только имена, клички и адреса агентов, но и системы связи, выходы на агентов влияния, структуры резидентур. В других файлах было то же самое: США,
      Канада, Испания, Италия, ФРГ, Южная Америка, Скандинавия.
      Смотритель маяка закурил "Мальборо" и поинтересовался:
      -- Впечатляет?
      Профессор не ответил. Но Столяров и не ждал ответа.
      -- Кое-что здесь, конечно, устарело. Мне, честно сказать, осточертело следить за вашей новой агентурой. Слишком много времени и энергии приходилось на это тратить. Но и того, что есть, хватит. Не так ли? Как вы помните, при уходе на Запад я поставил условие: вы не трогаете мою семью, а я не мешаю вам работать. Я даже о своей собственной безопасности вам ничего
      не сказал. Меня это не беспокоило. Информация, которой я располагал, обеспечивала мою безопасность. Но вы не выполнили моего основного условия. Вы обрекли меня на роль сироты в этом огромном мире. Сироты, который дорожит любой старой фотографией в чужом доме. Потому что он сирота. Потому что он предполагает, что где-то в мире такая же душа ищет свои полузабытые корни. Вы убили мою семью. И сегодня я намерен выставить вам за это счет.
      -- Я не имел к этому решению никакого отношения, -- заметил Профессор.
      -- А мне насрать, имели или не имели. Обязаны были иметь. В бывшем Советском Союзе, а ныне в России принято очень удобное распределение ответственности. Я отвечаю за то, а он -- за это. В результате никто не отвечает ни за что. Нет, Профессор, за гибель моей семьи отвечаете вы, и только вы. Не знали? Обязаны были знать. Да ведь в том-то и дело, что знали. Верю -- пытались протестовать. Да что мне с ваших протестов? Очень жалко, что я не понял этого раньше. Сказалось некое корпоративное чувство. Я знаю, что такое быть нелегалом. Мне было жалко этих ребят, наших... ваших агентов. Тем более, как мне казалось тогда, они не отвечают за приказы власть имущих. Нет, Профессор, отвечают. Мы все отвечаем за все. -
      Смотритель маяка закурил еще одну сигарету и, помолчав, продолжал:
      -- История с покушением на меня в устье Эльбы. Я понимаю, что это была не ваша акция, а этого дурака Шишковца. И снова очень удобно: он отвечает за то, а вы за это. Да нет, Профессор, вы прекрасно знали об этой акции, она не могла пройти мимо вас.
      Просто вы решили не связываться со всемогущим вице-премьером, который на поверку оказался обыкновенным мелким взяточником. Мне просто повезло, что один джентльмен, схожий со мной по внешнему виду, позарился на мои документы, деньги и вещи. А уж напустить на него ваших турок -- это была
      вообще не задача. Откровенно говоря, я и тогда невольно, в душе, вывел вас за грань ответственности. Ну, хотя бы потому, что Шишковец не знал, чем я могу ответить, какой информацией располагаю, а вы знали. Впрочем, почему Шишковец не знал? Да нет, знал. Просто ему личная безопасность была куда дороже всей нашей агентурной сети, которая создавалась
      десятилетиями. Но все это кончилось. Профессор. Кончилось.
      -- Что именно?
      -- Наш договор. Три точно такие же дискеты хранятся в одном лондонском, одном цюрихском и одном нью-йоркском банке. И если от меня через определенное время не поступит сигнала, что со мной все в порядке, дискеты начнут движение. Как вы думаете, куда? Не нужно объяснять, нет?
      -- И десятки твоих бывших товарищей сядут в тюрьму, -- заметил Профессор.
      -- Сотни, Профессор. Не скромничайте. Сотни. Но я думаю, что в германских, американских и лондонских тюрьмах они принесут меньше вреда, чем на свободе, где они вынуждены выполнять ваши приказы и приказы ваших начальников.
      -- Это твое окончательное решение?
      -- Да. Но прежде я хочу получить ответ на очень простой вопрос. Кто взорвал паром "Регата"? И еще конкретнее: мы или не мы?
      -- Ты сам прекрасно знаешь, что такие вопросы не задают и на них не отвечают.
      -- Это у вас там в Кремле и в Белом доме не задают и не отвечают. А я задаю и требую ответа.
      -- Не знаю, -- помолчав, проговорил Профессор и повторил: -- Не знаю.
      -- Странно, но я верю вам. Профессор. Да, верю. Точнее -- очень хочу верить. Странное дело. Вы умудрились прожить почти всю свою жизнь, выполняя самые грязные поручения начальства и оставаясь при этом в душе благородным человеком. И слово "Родина" или, как нынче, "Россия" не звучало в ваших устах фальшиво. Раньше я воспринимал это как данность. Сейчас это мне кажется поразительным. Вы не были благородным человеком. Профессор. А если и были, то очень давно.
      -- Что тебе дает право говорить это?
      -- А вот то самое, что происходит в этом городе. Как оперативник я могу оценить изящество комбинации, в результате которой к власти приходит НДР. Но это сугубо профессиональный подход. Есть и другой -- человеческий. А по нему все это -- подлость и гнусность.
      -- Понятия не имею, откуда ты все это взял, -- попытался возразить Профессор, но смотритель маяка перебил его:
      -- Двадцать с лишним лет я не состою в штате разведки. Но все двадцать лет я занимался этим делом с таким рвением, как никто. Потому что речь шла о моей безопасности. Неужели вы думаете, Профессор, что я сказал бы вам хоть единое слово, в котором не был бы на сто процентов уверен?
      -- Кэп -- твоя работа?
      -- Да.
      -- Акция с празднованием седьмого ноября?
      -- Да. Но это была не более чем шутка.
      -- Зачем ты здесь появился?
      -- Пять лет назад, в Кельне, я вам сказал, что не позволю решить России балтийскую проблему преступными методами. Я был на пять лет моложе, российская демократия была еще совсем ребенком, я чувствовал моральную ответственность за мою родину, которую, как мне казалось, я вновь обрел. Я тогда и не подозревал, что вы попытаетесь решить проблему таким образом. Это -- не бандитизм. Это -- хуже. Хотя не знаю, что может быть хуже.
      -- Зачем ты отдал документы Комарову?
      -- Это была моя ошибка. Я надеялся, что они усилят его позицию. А они стали причиной его смерти. Это было моей последней иллюзией. Глупо, но я рассчитывал, что президент использует этот козырь и докажет всему миру, что Россия -- цивилизованная страна, что весь бандитизм коммунистического режима -- давно в прошлом. Но, как выяснилось, одно лишь сомнение может стать причиной гибели совершенно ни в чем не повинного и ни в чем не замешанного человека.
      -- Мы пытались его остановить.
      -- Знаю. Даже губернатора посылали к нему на встречу. Встреча окончилась неудачей. Но вы не могли допустить, чтобы Комаров задал свой вопрос на предвыборном собрании. Его разнесла бы пресса. Сначала по городу, а потом по всему миру. И стали бы вслух говорить о том, о чем молчали из мелкополитических соображений. Поэтому он был убит. Я не спрашиваю, санкционировали ли вы это убийство. Потому что я и так знаю: да, санкционировали. Пусть не вы родили эту идею, но вы оплодотворили ее своей властью.
      С моря потянуло свежеразделанной сосной.
      Смотритель маяка кивнул:
      -- Лесовоз "Петрозаводск". Идет в Гамбург. Если бы вы знали, Профессор, как я соскучился по тайге!
      Но Профессора сейчас заботили совсем другие проблемы.
      -- Ты говоришь "Россия", "родина", но делаешь все, чтобы помешать ей выкарабкаться из кризиса. Ты убил Кэпа, который в компании с немцами был готов вложить в порт около двухсот миллионов долларов.
      -- Кэп -- бандит, и вы это прекрасно знаете.
      -- Россия сейчас не в том положении, чтобы разбираться, у кого руки вымыты, а у кого грязные.
      -- Я читал в ваших газетах про эту теорию. Давайте легализуем весь теневой, а попросту говоря -- преступный капитал, и пусть он работает на благо России. Честно сказать, я так и не понял, что это: просто глупость или продуманный ход того самого преступного капитала.
      -- Нам нужно накормить народ.
      -- Вы говорите о народе, как о свиньях, которым все равно что жрать.
      -- России нужны деньги. Крупные иностранные инвестиции. У нас только один путь. По нему прошли Германия, Италия, Япония. Ты знаешь этот путь не хуже меня. Немецкое чудо, японское чудо. Секрет этих чудес предельно прост...
      -- Значит, дело только в деньгах? -- уточнил смотритель маяка. -- Что ж, вложу в порт полмиллиарда. Долларов, естественно.
      -- Откуда у тебя такие деньги?
      -- У меня и у моих компаньонов есть шестнадцать процентов акций порта. Остальные мы купим на тендере. Мы уже сделали заявку на тридцать шесть процентов акций за двести сорок миллионов долларов. Обратили внимание?
      -- Да, обратил. "Фрахт интернейшнл" -- это твоя фирма?
      -- Я ее контролирую.
      -- Если победит Антонюк, торги не будут честными. И в российском законодательстве столько лазеек, что их невозможно проконтролировать.
      -- Так сделайте так, чтобы Антонюк не победил.
      -- А чем, по-твоему, мы занимаемся?
      -- Убить Хомутова -- это решение проблемы кажется вам рациональным?
      -- Так ты и про это знаешь?
      Смотритель маяка только покачал головой:
      -- Раньше, Профессор, мы лучше понимали друг друга. Неужели я бы встретился с вами, если бы не знал всего? Абсолютно всего? Я не дам вам этого сделать. Это мое слово: не дам.
      -- Никто уже не сможет этого остановить. Даже я.
      -- А я попробую. Не получится -- ну, не получится. Но я сделаю все, чтобы получилось. Я попробую, Профессор. Вы меня хорошо знаете. И знаете, что это не пустая угроза. У меня остался только один вопрос. Мелочь по сравнению с тем, о чем мы говорили. Но мне хотелось бы получить на него ответ. Эти губернаторские выборы -- они были неожиданными, вызваны какой-то экстраординарной ситуацией?
      Профессор непонимающе пожал своими могучими мосластыми плечами:
      -- Нет. Самые обычные. Плановые.
      -- Насколько я знаю, выборы губернатора проводятся раз в четыре года. Значит, уже четыре года назад вы знали о нынешних выборах?
      -- Бывают случаи, когда губернатор становится членом правительства. Или уходит в отставку. Тогда выборы проводятся досрочно.
      -- Но в этом случае такого не было? -- уточнил Столяров.
      -- Не было, -- подтвердил Профессор. -- Хомутов хороший хозяйственник и был вполне на своем месте.
      -- Биржевая игра на повышение акций порта города К. и соответственно на понижение курса акций таллинского порта началась еще до взрыва "Регаты". Это было года три-четыре назад. Значит, уже тогда правительство России имело на порт города К. какие-то виды? Взрыв "Регаты" просто сделал ситуацию максимально благоприятной. Так?
      -- Не понимаю, к чему ты ведешь, -- заметил Профессор.
      -- Сейчас объясню. Следовательно, уже три или четыре года назад все прекрасно понимали, что для реконструкции порта нужны иностранные инвестиции, а иностранные инвесторы не дадут денег коммунистам. Что нужно было сделать, чтобы в городе сегодня спокойно победила партия власти? Назовем их демократами, хотя это не кажется мне правильным. Ладно, демократы. "Наш дом -- Россия". Вовремя платить людям зарплату и пенсии. Ну, еще какие-нибудь мелкие социальные пособия малоимущим, многодетным семьям и
      пенсионерам. И что? И все. И сегодня не нужно было бы убивать ни в чем не повинных людей, выстраивать хитроумные и весьма дорогостоящие комбинации и идти на риск крупнейшего проигрыша. Почему этих жалких денег не дали тогда, когда они были нужны?
      -- В стране нет лишних денег.
      -- На пенсии, -- уточнил Столяров. -- А на спецоперации есть. Я задам еще один вопрос. Он, возможно, покажется вам глупым, потому что я уже здорово отвык от России. Почему вы, мозговой центр этой операции, не настояли на том, чтобы задолженность по пенсиям и зарплате была погашена хотя бы года полтора-два назад? Вы же прекрасно понимаете, что выборы сегодня прошли бы без сучка и задоринки. Политическая полемика и пистолетная стрельба с использованием профессионалов высшей квалификации -- есть
      разница?
      -- Я ставил этот вопрос. И не раз.
      -- И что? -- спросил Столяров. Профессор только пожал плечами.
      -- Потрясающе, -- помолчав, проговорил Столяров. И повторил: --Потрясающе. Такое возможно только в России. Если я когда-нибудь вздумаю написать об этом книгу, мне никто не поверит. Сочтут это глупым авторским вымыслом. Или злобным очернением моей бывшей родины. Я даже не знаю, как
      оценивать ситуацию: сочувствовать вам, что вы живете в такой удивительной стране, или радоваться, что я в ней не живу.
      -- Родину не выбирают.
      -- Вы не правы, -- возразил Столяров. -- Не выбирают климат и пейзаж. Но выбирать общественный строй можно. И нужно. Больше того: должно. - Он покачал головой и засмеялся: -- Нет, я не могу. Знать за четыре года, что будут выборы, и пальцем не шевельнуть! Все это было бы очередным российским
      анекдотом, но для анекдота эта история слишком пропитана кровью.
      Столяров встал.
      -- Давайте, Профессор, заканчивать наш разговор. Свое условие я вам уже высказал. Если со мной что-нибудь случится: автомобильная или авиационная катастрофа, крушение моторной лодки или яхты, бандитское нападение или
      вообще что угодно, даже ранение, пусть даже не смертельное, -- эти дискеты попадут по назначению. И немедленно. Прощайте, Профессор. Встретимся на последнем предвыборном митинге Хомутова. Я бы сказал точней: увидимся. Я издали, может быть, увижу вас. А вы тоже издали, может быть, увидите меня.
      Это и будет наша последняя встреча.
      И хотя все уже было сказано, оставалась в разговоре какая-то пауза, требующая заполнения. И Профессор ее заполнил:
      -- Хомутов на выборах проиграет.
      Смотритель маяка вызвал из дома молодого человека, бросил ему ключи от "жигуленка" и приказал:
      -- Отвези нашего гостя. Куда скажет. -- И лишь после этого спросил: --А что такое демократия, Профессор?
      IV
      Подполковник Егоров вошел в мой номер, как всегда без стука, примерно через час после того, как на площади Победы закончился последний предвыборный митинг Антонюка. Как уж там в избиркоме разбирались, не знаю, не исключаю даже, что бросали жребий, но Антонюку последняя встреча с его
      электоратом выпала на четверг 13 ноября, а губернатору Хомутову -- на пятницу 14 ноября. После чего всякая предвыборная агитация запрещалась законом. Для того, надо полагать, чтобы избиратели за субботу привели свои мысли в порядок без постороннего вмешательства и в воскресенье 16 ноября могли явиться к избирательным урнам с полным и ясным сознанием своего гражданского долга. И с четким решением.
      Митинг удался, было довольно много народу -- пенсионеров, в основном крепеньких, как боровички, и погода была как на заказ: сухо, чуть ветрено, с просветами солнца, как очень ранней весной. После митинга я отправил Антонюка в сопровождении Мини и Гены Козлова на его загородную дачу и
      приказал оставаться с ним до самого дня выборов. А сам вернулся в "Вислу", лег на необъятную кровать прямо в одежде поверх покрывала и стал думать о том, как мне жить дальше.
      А мне было о чем подумать.
      Я понятия не имел, чем вся эта завтрашняя затея с последним митингом Хомутова закончится. Но чего мне категорически не хотелось -- это я знал совершенно точно: чтобы на меня повесили убийство Комарова. И речь даже была
      не о том, насколько это усугубит мою вину. Той вины, которую мне уготовили -- террористический акт против кандидата демократических сил, --ее и без убийства Комарова за глаза хватало. Но мне почему-то неприятно было думать, что хоть у единого человека в городе К. да и во всей России возникнет мысль о том, что некий бывший офицер спецназа Сергей Пастухов подло покусился на жизнь безобидного провинциального историка.
      А навесить мне это убийство они могли запросто. Трудно ли подменить пули, которыми был убит Комаров, на те, какими будет убит губернатор? Это в операции-то, которой руководил Профессор! И баллистическая экспертиза будет в порядке, и отпечатки моих пальчиков -- все будет в полном порядке. Уж в
      этом-то я не сомневался.
      И вот это-то мне и не нравилось.
      Мой номер обыскивали люди Кэпа. И ствола не нашли. Не сомневаюсь, что самый тщательный обыск провели и люди Егорова -- и "пассата", и всех моих шмоток. И тоже ничего не нашли. На все сто уверен, что они прошмонали все ячейки в автоматической камере хранения на автовокзале, когда их
      телеметристы зафиксировали мое появление там, покуда чинился мой "пассат". И тоже ничего не нашли. По той простой причине, что "токагипта" там уже не было. В ту ночь, когда меня навестил Кэп, а я потом проведал своего друга Артиста, я извлек "тэтэшник" из камеры хранения. Разрешение, выданное
      московской милицией, увез с собой в Москву Артист на предмет внимательного рассмотрения его экспертами УПСМ и негласной проверки ствола, а саму пушку, по-прежнему завернутую в старый целлофановый пакет с пальчиками Матвея Салахова, я попросту сунул в землю под гнилые листья сирени во дворе
      Матвея, куда забрел как бы в поисках съемного жилья. А поскольку хозяина дома не было (я-то, между нами, знал, что он лежит в морге местной больницы), то я так ни с чем и ушел. Без этого пакета, само собой.
      Его и не найдут, в этом я не сомневался. По той простой причине, что не станут искать. Так он и сгниет в сыром балтийском суглинке. А если на этот кусок ржавого железа наткнутся новые хозяева участка, коли вздумают перекопать и перепланировать огород, -- ну и что? Мало ли старого оружия
      осталось в этой земле еще со второй мировой войны! Сдадут в милицию, и дело с концом.
      Так что не это меня беспокоило. Меня беспокоило совсем другое. То, что этот "токагипт" оказался в моих руках, было случайностью. И случайностью счастливой. Иначе его девятимиллиметровые пули насквозь прошили бы мою
      бренную плоть, и не Матвей лежал бы сейчас в холодильнике морга, а я. А счастливая случайность -- это штука тонкая и требующая деликатного обхождения. Она не прощает пренебрежения. Как красивая женщина. Или как удача. И уж если эта счастливая случайность (в любой форме) выпала тебе на
      долю, грех ее не использовать. Если ею пренебречь, в следующий раз она обернется к тебе другой стороной -- случайностью, но такой, от которой взвоешь и на стенку полезешь.
      Об этом я и думал: как использовать эту выпавшую мне счастливую случайность. Но ничего в голову не приходило. Полный ноль.
      В этот момент и появился подполковник Егоров.
      Я его ждал. И знал, о чем он мне хочет сказать и о чем хочет спросить. И то и другое было для него делом не из легких. Мне даже стало интересно, как он выкрутится из ситуации, и поэтому я пришел ему на помощь.
      -- Там в мини-баре есть еще бутылка то ли виски, то ли джина. Угощайся. За счет фирмы.
      Егоров заглянул в бар, понюхал какую-то из бутылок и поставил на место. Усевшись в кресло за журнальным столом, закурил свой "Кэмэл" и сказал:
      -- Ну?
      Не знаю, как в других языках, но русское "ну" имеет такое количество значений и оттенков, что понять смысл этого междометия можно только в четком контексте. А поскольку "ну" подполковника Егорова не было привязано ни к чему определенному, я решил, что нет и смысла вдумываться в его смысл. И ответил так, как обычно отвечают русские друг другу в подобных ситуациях:
      -- Что "ну"?
      Егоров не ответил. Возможно, он считал, что я должен быть более догадливым. Я попытался:
      -- Ты не стал пить хорошее виски, от которого, насколько я помню, не отказывался ни разу. Что из этого следует? Только одно. После разговора со мной тебе предстоит встреча с очень большим начальством, которое терпеть не может, когда от подчиненного попахивает спиртным. Даже виски "Джонни Уокер".
      Я не очень ошибусь, если скажу, что тебе предстоит встреча с Профессором?
      Ну, это была такая изящная форма разговора. Не мог же я ему прямо сказать, что Профессор с девяти утра находится в городе и провел ряд встреч, в том числе и со смотрителем маяка. Все их зафиксировал Артист и проинформировал меня в толпе сразу после митинга Антонюка, при этом сам
      остался, хочется верить, незасвеченным. Но для Егорова это было неожиданностью. И довольно неприятной.
      -- Откуда ты знаешь, что Профессор в городе? -- спросил он. Верней, рявкнул.
      -- Ты все же сделай пару глотков, Санек, -- посоветовал я ему. --Объяснишь оперативной необходимостью. Профессор человек профессиональный, поймет. А насчет твоего вопроса... На него я тебе, конечно, не отвечу. Но спасибо за то, что ты не стал утверждать, что ни о каком Профессоре знать не знаешь. А о том, что он в городе -- тем более.
      -- Завтра в шестнадцать на площади Свободной России, бывшей имени Ленина, состоится предвыборный митинг Хомутова.
      -- И что? -- спросил я.
      -- А то, что тебе и всем моим людям приказано обеспечить охрану Хомутова. Мы получили информацию, что могут быть инциденты.
      Вот, значит, как они решили.
      Я равнодушно пожал плечами:
      -- Твои люди -- это твои люди. А моя задача -- охрана Антонюка. Я немедленно еду к нему на дачу и буду с ним до воскресенья, не отходя ни на шаг.
      Егоров резко меня перебил:
      -- Наша задача -- обеспечить полный порядок на выборах. Абсолютный. Это и моя задача, и твоя. Антонюк в безопасности. В опасности Хомутов.
      -- Да кому нужно его убивать? -- удивился я. Верней, сделал вид, что удивился.
      -- Тому, кто захочет сорвать выборы.
      Хоть на этот вопрос честно ответил. После чего Егоров вытащил из бара бутылку виски и бокал и угостился приличной дозой. За что я лично его ни на йоту не осуждал. Ну, трудный разговор у человека. И главные трудности еще впереди. Но тут он допустил -- я бы так это оценил -- бестактность. Потому
      что если собеседник принимает другого человека за дурака -- это и есть бестактность.
      Он сказал:
      -- Киллер по-прежнему в городе. Тебе заплатили бешеные бабки, чтобы ты его вычислил и обезвредил, а ты провалял дурака. Если он объявится на завтрашнем митинге, я тебе не завидую.
      Я знал, какой следующий вопрос вертится у него на языке: покажи пушку или проверь. Или еще что-нибудь в этом роде. Во всяком случае, он должен был убедиться, что "тэтэшник" у меня. Но он поступил умней. Он вытащил пакет, из него -- "беретту" в американском варианте М9 -- "длинную девятку" и придвинул ко мне вместе с какой-то бумагой, которая, судя по печатям, была