Одно время Леонтьев каждое лето ездил отдыхать в небольшой приморский поселок в восемнадцати километрах от Геленджика. Поселок был в тупике, кормившиеся при кухне местного санатория собаки скрещивались между собой как попало, в итоге получилась какая-то ублюдочная усредненная масть с малоразличимыми признаками первоначальной породы. Таким же беспородным был и язык масскульта. Леонтьев иногда ловил себя на том, что и его подмывает поддаться соблазнительному искушению: зачем выпендриваться, если и так сойдет? Особенно если твое сочинение навсегда уходит от тебя под чужим именем.
      Саша Иванов делал в год по три «Незванских» — не больше и не меньше. Свой метод он объяснял так:
      — Однажды я прочитал, что если писать в день всего по одной странице, за год наберется триста шестьдесят пять страниц. Это меня впечатлило. Пятнадцать листов. Неслабо, да? А если не по одной странице, а по две? Или по три? Сорок пять листов — три книги! Фокус в том, что нужно писать по три страницы буквально каждый день, без выходных и скидок на настроение. Так и пишу.
      Четыре с половиной тысячи долларов в год, меньше чем по четыре сотни в месяц — при нынешних московских ценах не пожируешь. Четырехкомнатная квартира на Ленинском проспекте осталась ему в наследство от отца, секретного физика. Жена не работала, двое сыновей-школьников, больная теща — потяни-ка такую ношу. Но Саша никогда не жаловался на безденежье. Когда «незванские», закончив дела в «Парнасе», заруливали в соседнее кафе и после соточки-другой горячо обсуждали, где сколько платят, он лишь невозмутимо покуривал трубку.
      Леонтьев договорился, что подъедет к четырем, но приехал в половине четвертого, и все полчаса просидел на кухне — пил чай и вел с женой Саши светский разговор. К самому он не был допущен самым решительным образом: Саша работает, мешать нельзя, страшно злится.
      — Какой-то он у вас нерусский писатель, — заметил Леонтьев. — Лесков говорил, что русский писатель любит, когда его отвлекают от работы.
      — Да, он такой, — подтвердила она. — С десяти до четырех его нет ни для кого и ни для чего.
      Когда урочный час наконец-то пробил, Иванов приветствовал гостя, заключив в объятья и дружески похлопав по спине широкой, как лопата, ладонью, в кабинете усадил в необъятное кожаное кресло возле журнального стола, предложил:
      — По коньячку? Нечасто мы видимся. Сидишь тут, как медведь в берлоге, совсем от людей отвыкаешь.
      — Спасибо, рано, — отказался Леонтьев. — У меня принцип: до шести не пью.
      — Уважаю чужие принципы. Мне вчера звонил Герман Арбузов. Матерился, как сапожник. Это правда, что Смоляницкий отвалил тебе за Незванского четыре штуки?
      — Так получилось.
      — Это достало его до самых печенок. Выпытывал, сколько Смоляницкий платит мне. Я сказал что есть: по полторы тысячи. Немного успокоился. И я его понимаю. Не то обидно, что тебе мало платят, а то, что другим больше. Как я понимаю, ты приехал по делу?
      Внимательно прочитав заявку и выслушав пояснения Леонтьева, неторопливо набил трубку, попыхтел ароматным «Золотым руно» и оценил идею так же, как коммерческий директор Эбонидзе:
      — Может иметь быть. На какие тиражи они рассчитывают?
      — Как пойдет. Зависит от нас. Для начала — десять тысяч. Зацепим читателя, будет и тридцать, и пятьдесят.
      — А сто? Или триста, как у Незванского?
      — Мечтать не вредно. Но занимать под эти гонорары я бы не стал.
      — То-то и оно. Симпатичная задумка. Даже я на секунду дрогнул. Но если посмотреть трезво: зачем тебе это нужно?
      — Ну как? — слегка растерялся Леонтьев. — Тебе не надоело писать за того парня?
      — Это не критерий. Надоедает все. От добра добра не ищут.
      — Получать по полторы тысячи басов за полновесный роман — это ты называешь добром? — удивился Леонтьев.
      — Но мы-то с тобой знаем, что полторы штуки — это еще не все.
      — Что ты имеешь в виду?
      — Не понимаешь? — на этот раз удивился Саша. — В самом деле не понимаешь? Брось, мы же свои люди. Ты с самого начала это знал — еще когда предложил мне работать под Незванского. Понятно, все карты не раскрыл. Но я тоже не пальцем деланный, дотумкал.
      — Стоп, — сказал Леонтьев. — Давай с начала. Чего я не понимаю?
      Саша озадаченно посмотрел на него, потом подошел к книжному стеллажу, достал томик в знакомом серийном оформлении и открыл на закладке. Прочитал вслух:
      — «Нет, наркота — это от дьявола. Вино — от Бога. Когда человек пьет вино сухое или крепленое, виноградное или даже плодово-выгодное, когда он пьет портвейн, херес, мадеру, кагор, малагу, марсалу, пино гри, токай, мускат или мускатель, когда он пьет коньяк, арманьяк, ром, джин, бренди, виски, самогон, водку простую или высшее достижение человеческой цивилизации — водку „Смирновъ, столовое белое вино номер двадцать один“, — он как бы берет в долг под не очень большие проценты…» Узнаешь?
      Леонтьев кивнул. Это была цитата из одного из его «Незванских».
      — Не хочешь ли ты сказать, что сотворил эту поэму бесплатно и ничего не поимел от торгового дома Смирнова?
      — Я мог что-нибудь поиметь?
      — Валера, ты меня обескураживаешь. Что значит мог? Должен был! Обязан! Две штуки как минимум — только за одно упоминание о «смирновке». А у тебя в романе не одно!.. — Саша вернул книгу на место и извлек другую.

      Мамаев кинулся к телефону и набрал номер мобильника Тюрина. В трубке послышалась музыка, потом недовольный голос начальника службы безопасности: «Слушаю. Кто это?» «Я тебе, твою мать, что приказал? — прошипел Мамаев. — Я тебе приказал: смотреть днем и ночью!» «Ты, Петрович? Они смотрят». «Выключи музыку!» «Не могу. Это группа Хуун Хуурту. Я у китайского летчика Джао Да». «У кого?!» «Это ресторан-клуб на Лубянке. Так называется: „Китайский летчик Джао Да…“»

      И дальше:

      «Послушай, Тюрин. Ты не делай мне одолжения, не нужно, — попросил Мамаев. — Если тебе не нравится у меня работать, так и скажи. Я не буду тебя удерживать. Даже выходное пособие дам. И сиди в этой китайской помойке хоть сутками!» «Ты можешь уволить меня без всякого пособия, но китайского летчика не трогай! — неожиданно взъерепенился Тюрин. — Это самое стильное место в Москве. Самое стильное! Для тех, конечно, кто понимает!» «Да ты чего?» — опешил Мамаев. «Ничего! „Китайский летчик“ для него помойка! Чтобы оценить вкус, нужно иметь вкус! Конечно, если ты всю жизнь жрал „Солнцедар“, „Шато Марго“ тебе не понравится!..»

      Саша захлопнул книгу и с иронией поинтересовался:
      — Неужели и «Китайского летчика» ты воспел от широты души?
      — Стыдно признаться, да. Я в нем даже ни разу не был. Название понравилось.
      — Ну вот. А я-то восхищался: вон как Валера Леонтьев упаковывает «product placement», учись, Иванов!
      — Что такое «product placement»?
      — Даже этого не знаешь? Скрытая реклама! Правильно Пушкин сказал: мы ленивы и нелюбопытны. И сами же из-за этого страдаем.
      Саша сел к компьютеру, отыскал нужный файл и уступил место у монитора Леонтьеву:
      — Просвещайся.
      Леонтьев прочитал:

      «Принцесса на Кириешках», «Бочка но-шпы и ложка яда» — вслед за теле- и кинопродуктами рекламодатели осваивают книжный product placement. Литературный PP за рубежом стал активно использоваться с 90-х годов. В раскрутке Bulgari замечен британский романист Фэй Уэлдон (роман «Коллекция Bulgari»). Писательница Кароль Мэттьюс обязалась упоминать в своих произведениях машины Ford…
      В России product placement в книгах стал существовать как работающий канал коммуникаций с 2003 года. Тогда после успешного эксперимента с книгой Дарьи Донцовой «Филе из Золотого Петушка» Полина Киселева, покинув компанию «Продукты питания», создала агентство Fabula и поставила PP в книгах на коммерческие рельсы. Первое место в рейтинге Fabula занимает Дарья Донцова: она выпускает по двенадцать книжек в год миллионным тиражом. Стоимость одного упоминания марки в ее книге рекламодателю обойдется от $17 000. За ней следуют: Татьяна Устинова (четыре новинки в год, тираж миллион экземпляров), Сергей Лукьяненко (новых книг столько же, тираж полмиллиона), Александра Маринина (1–2 книги в год, 700-тысячный тираж). Упоминание бренда в книгах этих авторов стоит чуть меньше — от $12 000. Далее идут авторы 300-тысячных тиражей, от $2000 за упоминание: Евсей Незванский, Татьяна Полякова и прочие…

      — Лучше бы я этого не знал, — сказал Леонтьев, дочитав статью. — Что самое противное в жизни? Упущенные возможности.
      — Возможности еще не упущены, — возразил Саша. — Я сведу тебя с нужными людьми. Они оценят твое умение подавать скрытую рекламу. Но о «Полиции нравов» придется забыть.
      — Да нет, спасибо. Я уж побарахтаюсь. Не выйдет — значит, не выйдет. Но не попробовать не могу. Иначе получу комплекс на всю оставшуюся жизнь. А оно мне надо?..

* * *

      Однажды Леонтьеву приснился странный сон. Чаще всего ему снилось, что он мучительно пытается свести концы с концами в каком-то тексте, концы не сходятся, текст разваливается, исчезает на глазах, несмотря на отчаянные усилия его удержать. Просыпаясь, с облегчением понимал, что это был сон, и мгновенно его забывал. Но этот запомнился.
      Приснилось ему, что он в какой-то незнакомой местности. Что-то вроде Кольского полуострова: сопки в первом свежем снегу, берег озера, рыбаки в прорезиненных робах на причале. Он спрашивает у рыбака:
      — Мужик, какое сегодня число?
      — Десятое октября.
      — А год, год какой?
      — Семьдесят восьмой.
      Первое чувство: зачем, не хочу, зачем мне возвращаться на тридцать лет назад и переживать то, что я уже пережил, за что полностью расплатился?
      Второе чувство: черт, как здорово, я ведь знаю все, что будет, знаю точно, что и в какой день произойдет, с учетом этих знаний я смогу выстроить жизнь совершенно по-новому, сделать ее успешной.
      А как, собственно, по-новому? — думал Леонтьев, медленно переходя ото сна в реальность. Что, например, изменится от того что я буду точно знать, в какой день рухнет Советский Союз? И до меня знали. «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» Просуществовал до 1991-го. Семь лет — не такая уж большая ошибка. Ну, проору на весь мир еще раз. Раньше проору — посадят в психушку. Позже — кому это интересно?
      Что еще? Буду знать, когда обесценятся вклады в сберкассах? Так никаких вкладов в сберкассе у меня никогда не было. Моя беда всегда была не в том, что я трачу больше денег, чем зарабатываю, а в том, что трачу их быстрее.
      Буду знать, что не нужно бросаться на фантики МММ и на бумаги ГКО? Я и не бросался.
      Вот что, пожалуй, может принести реальную пользу — отмена цензуры, про которую я буду знать намного раньше других. И если заранее написать роман вроде «Детей Арбата», можно прогреметь не хуже, чем Рыбаков.
      Роман. Легко сказать. Это год работы, не разгибаясь и ни на что не отвлекаясь. А он был когда-нибудь, этот год? Семья хотела есть каждый день, ее не попросишь поголодать, пока глава семьи ваяет нетленку. Так что и эта возможность переломить течение жизни была нереальной.
      И к тому моменту, когда нужно было вставать, Леонтьев вполне примирился с тем, что жизнь как идет, так и идет. Были в ней неиспользованные возможности? Наверняка были. Но что толку о них жалеть? Только настроение портить. Раз не использовал, значит, не дано.
      Об этом и думал Леонтьев, добираясь на перекладных от дома Саши Иванова на Ленинском проспекте до Нагорной, где жил Коля Скляр — третий кандидат в авторы книжной серии «Полиция нравов».

* * *

      Есть люди, которые сразу рождаются взрослыми и пребывают взрослыми всю жизнь — от розовой юности до глубокой старости. Таким был Саша Иванов. А есть те, что так и остаются подростками. Таким был Коля Скляр. В сорок лет он так и не стал взрослым. Маленький, узкоплечий, с редкими черными волосами, с живым помятым лицом и страдающими глазами, он всегда напоминал Леонтьеву человека, попавшего не в свое время. Да так оно, пожалуй, и было.
      На литературном небосклоне Москвы Скляр возник в середине 80-х годов, еще не окончив Литинститут, — опубликовал в «Новом мире» два рассказа и небольшую повесть, сразу обратившие на себя внимание и заставившие критиков говорить о появлении яркого дарования, продолжателя традиций тонкого лирика Юрия Казакова, раннего Нагибина и даже Бунина. Вышла книжка, готовилась вторая. Но тут времена изменились, хлынул вал остро политизированной литературы, проникновенная лирическая проза Скляра затерялась в нем, как робкий подснежник в бурном потоке вешних вод.
      Когда Леонтьев нашел Колю и пригласил к сотрудничеству с «Парнасом», он работал оператором в котельной, невольно повторяя судьбу диссидентов и диссидентствующих писателей 70-х годов. Литература по-прежнему оставалась его единственной и всепоглощающей страстью, как первая юношеская любовь, он мучался оттого, что никому не нужно то, что он сочиняет во время ночных дежурств в котельной. Не без сомнений Леонтьев предложил ему писать за Незванского, был готов услышать недоуменное: «За кого ты меня принимаешь?», — но Коля предложению обрадовался. Все-таки какая-никакая, а литературная работа, — единственное, что он делать умел и любил.
      Романов Незванского, которые в бесчисленном количестве выходили в «Парнасе», Леонтьев не читал, но книги, написанные Скляром, просматривал. Забавно было наблюдать, как вдруг в ткани романа возникают совершенно неожиданные — и часто совершенно неуместные — стилистические фейерверки. Это автор выплескивал на страницы чужого романа, как сперму, скопившийся в нем заряд творческой энергии и языковых находок, которых в своих книгах использовать не мог.
      Однокомнатная квартира Скляра на пятом этаже панельного дома на Нагорной встретила Леонтьева таким шумом, будто он попал в цех, где работало несколько станков и бухал пневмонический молот. Были включены два старых телевизора, поставленные один на другой, оба на всю мощность, орал транзистор, вдобавок ко всему на проигрывателе крутилась заезженная пластинка, повторяя одну и ту же музыкальную фразу, тоже на полную громкость.
      По сравнению с жильем Скляра кабинет Леонтьева, даже когда он заканчивал книгу, был образцом порядка и чистоты. В этом доме, похоже, не знали о существовании пылесоса и веника. На каждой стене висело по трое часов, круглых, квадратных, прямоугольных. Все они показывали разное время, от половины шестого до шести тридцати. Странную эту коллекцию дополняли деревенские ходики с кукушкой. Время на них было среднее — без пяти шесть.
      Среди всего этого бедлама в полуразвалившемся кресле с безучастным видом сидел Коля Скляр. Перед ним на низком столе, заваленном бумагами, стояла пишущая машинка «Эрика» с заправленным листом и початая бутылка водки. Все уже давно перешли на компьютеры, Коля оставался верен машинке. Это злило Смоляницкого, вынужденного тратить время и деньги на набор рукописи. Он несколько раз бесплатно предлагал Скляру старый компьютер, списанный, но вполне рабочий. Коля отказывался, произнося с застенчивой улыбкой, но не без снобизма:
      — Боюсь, что он напечатает что-то такое, под чем я не смогу подписаться.
      Леонтьев выключил телевизоры, заглушил транзистор, снял с пластинки адаптер проигрывателя. Сразу стало хорошо, тихо. Поинтересовался, усаживаясь на придвинутую к столу хлипкую кухонную табуретку:
      — Керосинишь, маэстро?
      — Привет, Валера, — слабо улыбнулся Скляр, пожимая гостю руку. — Как хорошо, что ты пришел. Приятная неожиданность.
      — Какая же неожиданность? Я звонил вчера, что зайду.
      — Да? — удивился Скляр. — Забыл. Примешь граммульку?
      Леонтьев хотел отказаться, но в это время из ходиков выскочила кукушка, прокуковала шесть раз, лишив Леонтьева повода для отказа.
      — Только немного.
      Пока Коля ходил на кухню за чистым стаканом, Леонтьев заглянул в листок, вставленный в машинку. На нем было: «Николай Скляр. Первая весна. Рассказ». И начало фразы: «Весна в тот год была ранняя, дружная, вспыхнули тюльпаны, на Москву опускались синие вечера, и казалось…»
      — Знаешь, что мы сегодня отмечаем? — спросил Коля, щедро налив Леонтьеву и себе. — Поминки по писателю Скляру. Вечная ему память! Не чокаемся.
      Он опрокинул в себя водку, занюхал черной корочкой и поднял на Леонтьева тоскующие глаза:
      — Хороший был писатель. Скажи, Валера? Тонкий лирик, наследник Бунина.
      — Ты бы закусывал, наследник Бунина, — посоветовал Леонтьев.
      — Да разве в этом дело? Разве в этом дело?.. Был писатель Скляр, нет писателя Скляра — вот что главное! И никто этого не заметил, ни одна живая душа!.. Решил, наконец, написать рассказ. Про любовь. Давно задумал, да руки не доходили. И вот — дошли. Сел. День сижу, два сижу, неделю сижу. А написал вот что: «На Москву опускались синие вечера, и казалось…». Что же мне казалось? Что казалось тонкому лирическому писателю Скляру? А вот что: что сейчас из-за угла вывернет черный «бумер», два мордоворота в коже с бритыми затылками выволокут пышногрудую блондинку, сорвут с нее кофтенку и будут, это… будут ее по очереди иметь. Валера, мне больше ничего в голову не приходитНичего! У тебя так бывает?
      — У всех бывает, — успокоил его Леонтьев, понимая, что никакого разговора о деле не получится. — Ты бы кончал квасить. О любви нужно писать на трезвую голову. Тогда все напишется.
      — Нет, уже не напишется, — сокрушенно сказал Коля, и из глаз его полились беззвучные слезы. — Слышишь — тикают! Они тикают, мое время уходит. Однажды кукушка последний раз скажет «ку», и мне конец. Иван Алексеевич меня на том свете спросит: «Как же ты, сукин сын, распорядился данным тебе от Бога даром? На что его разменял?». Что я ему отвечу? Что, Валера?!
      — Давай-ка, дружок, отдохни. Философствовать в твоем состоянии вредно.
      Леонтьев вынул Колю из кресла, уложил на продавленный диван, укрыл пледом. Скляр не сопротивлялся. Погасив верхний свет, оставив лишь настольную лампу, Леонтьев вышел в дождливый сентябрьский вечер с мокрыми листьями под ногами, с последними отсветами заката на крышах Черемушек, с морем огней, обступающих кварталы Нагорной улицы, мрачной, как кладбище.
      Был час пик, в метро и в электричке полно народа. Стиснутый в толпе, Леонтьев рассеянно думал о том, что с идеей Эбонидзе привести в серию «Полиция нравов» новых авторов не больно-то получается. Но это его не очень тревожило. Знал по опыту: если дело задумано верно, энергетика дела сама привлечет все, что нужно для его совершения.

Глава тринадцатая. В МЕЖСЕЗОНЬЕ