Боцман доложил:
      - Вижу "мерс". Иду следом.
      Через четверть часа позвонил снова:
      - Он оставил "мерс" у почты, пошел пешком.
      - Веди до места, - приказал я.
      Через час все мы были возле особняка Мамаева и рассредоточились по периметру. Тюрин остался в "Вольво" на повороте к поселку, чтобы предупредить нас, если появится машина с Калмыковым. Во дворе не было никакого движения. Окно второго этажа было слабо освещено. Иногда на стекло падали тени: мужская и женская. Потом свет погас.
      Около полуночи во дворе завелась машина. В нее села какая-то женщина, я успел увидеть ее при свете плафона в салоне. Открылись ворота, машина свернула к центру поселка.
      - Белая "шестерка", - передал я Тюрину. - Двое: водитель и женщина.
      Через двадцать минут пиликнул мой мобильник.
      - Ничего не понимаю, - сообщил Тюрин. - В машине Люська. Сказала, что едет в Москву.
      - Чего же тут непонятного?
      - Она не знает, почему она едет в Москву.
      - Как это не знает?
      - А так. Она спала, потом вдруг проснулась. И поняла, что ей нужно ехать в Москву. Оделась, вышла и села в тачку.
      - А Мамаев?
      - Спит.
      - Он остался один?
      - Нет, там сторож.
      - Какой сторож?
      - Она говорит: таджик. Он работал с турками. Высокий, худой... Твою мать! - сказал Тюрин. - А ведь это и есть... Мои действия?
      - Оставайтесь на месте, перезвоню.
      Я набрал номер мобильника Дока.
      - Ты где?
      - У себя, - ответил он.
      - У себя дома? Или у себя в госпитале?
      - У себя в центре. Дежурство.
      - Слушай внимательно. Дежурство кому-нибудь передай. Сам садись в тачку и со страшной силой жми в Москву. Адрес Галины Сомовой знаешь?
      - Знаю.
      - Бери ее, бери Игната и вези их на Истру. На выезде из Москвы сразу за постом на Дмитровке увидишь справа темно-вишневую "Вольво-940". В ней будет Тюрин. Дальше поедешь за ним.
      - Я буду в Москве не раньше двух ночи. Они будут спать. Удобно ли? усомнился Док.
      - Удобно.
      - Он?
      - Да, - сказал я. - Здесь. Поспеши.
      - Еду.
      Я перезвонил Тюрину и сказал, где он должен встретить Дока.
      - Темно-синий "Мерседес" сто двадцать четвертой модели. Доктор Перегудов. С ним будет Галина Сомова и ее сын.
      - Понял тебя, - ответил Тюрин. - Как только встречу, сразу позвоню.
      Я посмотрел на часы. Ноль тридцать.
      Мамаеву осталось жить восемь часов.
      В два тридцать Док сообщил:
      - Я в Сокольниках. Дома их нет. С дочкой сидит соседка. Сказала, что они в Склифе. Еду туда.
      Мамаеву осталось жить шесть часов.
      Потом пять.
      Потом четыре.
      Начало рассветать. С водохранилища натянуло тумана. Сосны стояли в нем, как в вате. Золотой свечечкой теплилась в тумане береза возле мамаевского особняка.
      Проснулись и запиликали, зазвенели на разные голоса лесные пичуги. Вороны сидели, нахохлившись, на ветках сосен и каркали. Одна каркала как-то особенно пронзительно и противно.
      Муха послушал и удивленно сказал:
      - Вы слышите, что она кричит?
      - Что? - спросил Боцман.
      - Она же кричит: "Блядь! Блядь!"
      - Ну тебя в жопу! - сказал Артист. - У тебя извращенный слух!
      - Нет, вы послушайте, послушайте! - настаивал Муха.
      Мы послушали.
      - И в самом деле, - озадаченно согласился Боцман.
      И как бывает всегда, когда в чернильном пятне человек увидел какой-то рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше не слышали в пронзительных криках этой вороны.
      Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:
      - Сожалеем, но абонент временно недоступен.
      Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал ему, как справочное аэропорта:
      - Ждите.
      Док прорезался только в пять пятьдесят утра.
      - Выезжаем, - сказал он.
      - Почему не звонил?
      - Не мог.
      - Почему отключил мобильник?
      - Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.
      - Где ты был?
      - В коридоре реанимации.
      - О Господи! - сказал я. - Сомов?
      - Да. Галя и Игнат со мной.
      - Двести?
      - Да.
      "Груз двести"!
      Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?
      - Могу я рассказать им все? - спросил Док.
      - Да.
      Мамаеву осталось жить два часа.
      В шесть сорок позвонил Тюрин:
      - Встретил. Едем.
      Час двадцать осталось Мамаеву.
      Час.
      Сорок минут.
      Я набрал номер мобильника Тюрина.
      - Вы где?
      - Проскочили Шереметьевку.
      Не успеют.
      - Пойдемте, - сказал я Артисту, Мухе и Боцману.
      Мы вошли в дом.
      V
      Посередине просторного зала, обшитого светлым деревом, на светлом паркете стояло красивое мягкое кресло с высокой спинкой и резными деревянными подлокотниками в виде каких-то морских чудищ. В нем сидел Мамаев. Он был ничем не привязан, но сидел прямо, откинувшись к спинке, положив руки на подлокотники, держа колени вместе и глядя перед собой. Его грубое, бледное в свете туманного утра лицо было исполнено отрешенности. Полосатая пижама делала его похожим на узника тюрьмы Синг-Синг, ожидающего казни на электрическом стуле.
      И это было не так уж далеко от истины.
      В глубине зала, в нише-алькове, стояла необъятных размеров кровать со смятыми простынями. Рядом с креслом, в котором восседал Мамаев, на большом круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.
      Калмыкова я увидел не сразу. Он сидел у стены в углу зала, как бы слившись со светлым деревом панелей. Сидел так, как сидят на Востоке: в позе терпеливого ожидания, привалившись к стене, обняв руками колени. Он был в сером костюме, крахмальная рубашка без галстука, расстегнутая на груди, светилась в сумраке белизной, подчеркивая серость его сухого лица.
      На наше шумное появление он никак не прореагировал. Не прореагировал и Мамаев. У меня появилось ощущение, что мы вошли в музей восковых фигур, исполненных с жутковатой натуральностью.
      В доме было тепло. После многочасового дежурства в сыром тумане, пронизавшего нас до костей, оказаться в сухости и тепле было верхом блаженства. Этим и воспользовался Артист.
      - Тепло-то как! Как тепло! - восхищенно проговорил он. - Я уже и забыл, что может быть так тепло!
      На актерском языке, как объяснял нам Артист, это называется пристройкой. Пристроиться к партнеру, чтобы общение было естественным. Или выглядело естественным, что на сцене, да и в жизни, значит практически одно и то же.
      - Здорово, Константин, - обратился он к Калмыкову так, будто видел его только вчера и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного. - Доброе утро, господин Мамаев.
      Мамаев не шевельнулся.
      - Он не отвечает на приветствия, - бесстрастно объяснил Калмыков. - Он отвечает только на прямые вопросы.
      - Это удобно, - оценил Артист. - У меня есть к нему пара вопросов. Но разговаривать на голодный желудок... Красота-то какая! - воскликнул он, окинув взглядом стол. - Господин Мамаев не будет возражать, если мы слегка обедним этот натюрморт?
      - Он не будет возражать, - подтвердил Калмыков.
      - Я хотел бы получить разрешение от него.
      - Спроси прямо.
      - Пожалуй, воздержусь. Поверю тебе. А то вдруг он не разрешит? А жрать, если сказать по правде, охота. Бананы. Это хорошо. Киви. Тоже хорошо. Ананас. Замечательно!.. А это что за фрукт? - изумился Артист и обернулся к нам. - Вы только посмотрите!
      В руках у него была зеленая ребристая граната Ф-1, именуемая в народе "лимонкой".
      - Что это такое, господин Мамаев?
      - Граната, - последовал ровный, как бы синтезированный на компьютере, ответ.
      - Вам подсунули ее вместе с киви? Что делается на наших рынках, что делается! Как здесь оказался этот симпатичный фрукт?
      - "Лимонка" была у него под подушкой, - ответил Калмыков.
      - Ну и нервы у человека! Спать с гранатой под подушкой! Нет, на такое я не способен. Банан я, пожалуй, съем, а этот фрукт возьму с собой. Позже его употреблю. Налетайте, джентльмены! - радушно предложил Артист и взялся за банан, как бы давая понять, что свою роль он исполнил и пора бы поработать языками и нам.
      - Он отвечает на все вопросы? - спросил Боцман.
      - На все, - кивнул Калмыков.
      - В чем, по-вашему, смысл жизни, господин Мамаев?
      - На такие вопросы он не отвечает.
      - А на какие отвечает?
      - На конкретные. Если ты хочешь узнать у него что-то конкретное, спрашивай.
      - Как ни странно, но ничего конкретного я узнать у него не хочу, подумав, сообщил Боцман. - А ты? - спросил он у Артиста.
      - Как ни странно, но я тоже.
      - А у меня есть вопрос, - вмешался Муха. - Конкретный. Господин Мамаев, вы слышите, как кричат за окном птицы?
      - Слышу.
      - Что это за птицы?
      - Вороны.
      - Что, по-вашему, кричит эта? Вот эта, эта!
      - Блядь, блядь.
      - А вы говорите, что у меня извращенный слух! - укорил Муха. Нормальный у меня слух!
      - И долго он будет в таком состоянии? - поинтересовался Артист.
      - Уже недолго, - ответил Калмыков и посмотрел на часы.
      Семь тридцать.
      - Ты ждешь восьми? - спросил я.
      - Да.
      - Ждешь, не поступит ли отмена приказа?
      - Да.
      - Она не поступит.
      Я ожидал вопроса "Почему?", но Калмыков молчал.
      - Приказ не будет отменен, потому что его некому отме- нить, - объяснил я. - Сегодня утром Буров был убит в своем кабинете. Через двадцать минут после того, как сбросил на твой пейджер приказ "Приступайте".
      - Приказ отдан.
      - Что ты будешь делать после этого?
      - Не имеет значения.
      - Тебя поймают. Рано или поздно.
      - Не имеет значения.
      - Для кого?
      - Для меня.
      - А для твоей жены? Для твоего сына?
      Калмыков не ответил.
      - Ты считаешь, что не можешь разрушить их жизнь, - сказал я. - Ты ошибаешься. Ты ее уже разрушил.
      Он посмотрел на часы и встал.
      - Вам лучше уйти.
      - Никуда мы не уйдем! - заявил я. Но тут же почувствовал, как какая-то сила, как течение сильной реки, оттесняет меня к выходу. И тогда я заорал, понимая, что это последняя возможность исправить огромную, чудовищную жизненную несправедливость, которая совершалась на наших глазах:
      - Ты уже разрушил их жизнь! Ты уже разрушил ее! Два часа назад Юрий Сомов умер в реанимации!
      Словно бы остановилась река.
      - Это правда? - спросил Калмыков.
      - Правда.
      Он вернулся на свое место у стены, сел, но обнял руками не колени, а голову.
      - У них больше никого нет. У них есть только ты, - сказал я, хотя говорить этого, возможно, было не нужно.
      Восемь десять.
      Мамаев жил уже лишние десять минут.
      - Приехали, - сказал Муха.
      Калмыков спросил:
      - Они?
      -Да, - сказал я. - Они.
      Он встал и так и стоял с безвольно опущенными руками, с выражением растерянности на лице. Он стоял и смотрел, как вошли Тюрин и Док и расступились, пропуская Галину и Игната. Он стоял и смотрел на Галину и сына.
      Она подошла к нему и положила руку на его плечо.
      - Мы все знаем, Костя, - негромко сказала она. - Доктор нам все рассказал. Он рассказал нам все. Не нужно его убивать. Бог ему судья, Костя. Бог всем им судья. Ты вернулся. Не уходи от нас снова.
      Игнат стоял у порога, и руки его были так же безвольно опущены, как у отца.
      - Это твой отец, Игнат, - сказала Галина.
      - Я знаю, - ответил он. - Я знаю! Я это знал еще там, в Сокольниках! Я кричал тебе! Я тебе кричал! Ты слышал?
      - Да, - сказал Калмыков. - Я слышал.
      - Спасибо вам, ребята, - проговорила Галина. - А теперь мы пойдем.
      - Я отвезу вас, - предложил Док.
      - У меня есть машина, - отказался Калмыков. - Там, в поселке.
      - А что будет с этим? - спросил Артист, кивнув на Мамаева, сидящего в кресле с тем же торжественно-отрешенным видом.
      - Ничего. Отойдет.
      - И все забудет?
      - Нет.
      Мы стояли у просторного, во всю стену окна и смотрели, как по туманной дороге, подсвеченной снизу осенней листвой, идут, уходят, скрываются в тумане трое.
      Святая троица.
      Док неожиданно повернулся, сгреб Мамаева за шиворот и подтащил к окну.
      - Смотри на них, мразь! Молись на них!
      Швырнул Мамаева обратно в кресло, долго вытирал платком руки, а потом бросил платок на пол.
      - Джентльмены, у меня такое ощущение, что нам здесь нечего больше делать, - сообщил Тюрин.
      Мы вышли. Туман осел. Засияла последним золотом осени березка у дома. Но едва мы спустились с крыльца и сделали с десяток шагов, как звон стекла заставил нас обернуться.
      В окне второго этажа двигался Мамаев и крушил креслом стекло. Его мотало из стороны в сторону, но он делал свою работу с целеустремленностью пьяного, который движется на автопилоте. При последнем ударе кресло вывалилось у него из рук, полетело вниз, а сам он повалился грудью на подоконник. Но с тем же упорством поднялся, оперся руками в остатки рамы.
      - Вы! - произнес он. - Вы. Все. Тюрин. Гнида. Раздавлю. Всех. Прирежут. Всех. Никаких. Бабок. Не. Пожалею. Всех!
      - Не стоило ему этого говорить, - осуждающе заметил Боцман.
      - Не стоило ему этого думать, - поправил Муха.
      Сверху неслось:
      - Вас. Всех. Ваших. Короедов. Всех. Баб. Ваших. Всех. На хор. На хор. На хор. На хор.
      - По-моему, пластинку заело, - прокомментировал Артист и обратился к Тюрину, перебрасывая из руки в руку "лимонку". - Вы уверены, что станете несчастней, если не получите полмиллиона баксов?
      - Несчастней? - высокомерно переспросил Тюрин. - Я не стану богаче. А несчастней не стану. Потому что не в бабках счастье!
      - Мы думаем точно так же, - с удовлетворением кивнул Артист и взялся за чеку.
      - Отставить! - приказал я. - Дай сюда! Дай сюда "лимонку"!
      - Пастух! Ты злоупотребляешь властью, данной тебе нашим маленьким демократическим коллективом!
      - Да, злоупотребляю, - сказал я. - Власть для того и существует, чтобы ею злоупотреблять. А иначе на кой черт она нужна?
      А сверху все неслось:
      - На хор! На хор! На хор! На хор!
      Я выдернул чеку, выждал полторы секунды и отправил "ли- монку" туда, вверх, в обшитый светлым деревом зал.
      Где ей и было самое место.
      Долго-долго кричали вороны, поднятые с сосен взрывом, а особенно надрывалась матершинница.
      Долго-долго кружились в воздухе листья березы.
      Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами осень.
      Он богат уже, скоро зима.
      Это я, это я, Господи!
      Имя мое - Сергей Пастухов.
      Дело мое на земле - воин.
      Твой ли я воин, Господи, или царя Тьмы?..