— Жанна, считаешь ли ты себя пребывающей в состоянии благодати?
Все замерли, ожидая ответ девушки. Как бы она ни ответила, она попадала в ловушку. Сказать «да» — значило проявить «гордыню», недостойную христианки, ибо никто не может точно знать, обладает ли он благодатью. Сказать «нет» — значило подтвердить, что она недостойна быть божьей посланницей и является отверженной.
Жанна разрешила трудный вопрос с поразительной простотой и находчивостью:
— Если я вне благодати, молю бога, чтобы он ниспослал мне ее; если же пребываю в ней, да сохранит меня господь в этом состоянии.
Судьи были поражены.
Не удалось ее поймать и на другом запуганном вопросе.
В то время католическую Европу раздирала «схизма». Несколько пап, избранные одновременно, боролись друг с другом. Констанцский собор ликвидировал «троепапие», но вскоре пап вновь оказалось двое.
Жанну спросили:
— Которого из пап ты считаешь настоящим? Девушка казалась удивленной. Она была слишком далека от церковных распрей.
— А разве папа не один? Ей сказали, что нет.
— Тогда, разумеется, настоящий папа тот, который находится в Риме!
Против этого возразить было нечего… И о чем бы ее ни спрашивали, она каждый раз находила простой и точный ответ. Ее спрашивали:
— Ненавидит ли бог англичан? Жанна отвечала:
— Любит ли он их или ненавидит, об этом мне ничего не известно. Но я уверена, что все англичане будут изгнаны из Франции, за исключением тex, которые найдут здесь смерть. Ее спрашивали:
— Разве не великий грех уйти из дому без разрешения отца и матери?
— К этому призывал меня долг, — отвечала Жанна. — И если бы у меня было сто отцов и сто матерей, я все равно ушла бы.
Ее спрашивали:
— Скажи, хорошо ли было вести атаку на Париж в день рождества богородицы?
— Соблюдать праздники божьей матери, без сомнения, хорошо, — ответила Жанна. — Но было бы еще лучше всегда хранить их в своей совести.
Ее спрашивали:
— Какими колдовскими приемами ты пользовалась, чтобы воодушевить воинов на битву?
И Жанна отвечала:
— Я говорила им: «Вперед!» — и первая показывала пример.
Ее спрашивали:
— Почему бедняки приходили к тебе и воздавали почести, словно святой?
И она отвечала:
— Бедняки любили меня потому, что я была добра к ним и помогала всем, чем могла.
Ее спрашивали:
— Почему во время коронации в Реймсе твоему знамени было отдано предпочтение перед знаменами других полководцев?
И гордо отвечала Жанна:
— Оно было в труде и подвиге, и ему надлежало быть в чести.
Один англичанин, присутствовавший при допросе, не смог удержаться от восклицания:
— Ей-богу, она добрая женщина! Жаль, что не англичанка!..
Епископ Кошон поздравил себя с тем, что перешел к тайным заседаниям: по крайней мере удалось избежать серьезного соблазна для верующих.
Времени тратилось много, а улик было собрано поразительно мало. Второй месяц шел процесс, а «отцы» все еще топтались на месте и не знали, судить ли обвиняемую как колдунью или как еретичку.
Кардинал Винчестерский возмущался. Зря он, что ли, сорил деньгами? Подлые попы! Они морочат его, как раньше морочил Бургундец!
Кардинал поселился в Руане специально, чтобы своим хозяйским оком следить за ходом дела. Он нажимал, угрожал, не скупился на обещания.
Попы предпринимали все возможное, чтобы ускорить течение процесса. Но что можно было поделать с этой чертовой девкой, если она не желала лезть в расставленную сеть? Мало того, теперь вдруг начали обнаруживаться ее сторонники!
Еще в начале февраля Кошон привлек известного нормандского законоведа мэтра Жана Лойе. В этом человеке епископ рассчитывал найти серьезную опору. Каковы же были его удивление и гнев, когда мэтр Лойе дал всему судопроизводству убийственную характеристику!
По мнению нормандца, процесс никуда не годился. Следствие не располагало материалами и велось против правил. На судей и ассистентов оказывали постоянное давление. В ходе допросов была затронута честь французского короля, за которого подсудимая отвечать не могла и которого самого следовало бы привлечь к ответу. Наконец, мэтр Лойе считал, что ученые богословы не имели права ловить простую девушку на сложных теологических вопросах, в существе которых она не могла разобраться.
С мэтром Лойе был вполне солидарен другой член суда, мэтр Никола де Гупвиль. Гупвиль утверждал, что Жанну не могут судить богословы антифранцузской партии. Она уже была на церковном обследовании — в Пуатье. И если духовенство Пуатье, а сверх того и архиепископ Реймский — непосредственный начальник епископа Бове — в свое время ее испытали и оправдали, го, следовательно, больше и говорить не о чем.
Эти единичные выступления, впрочем, не принесли пользы Жанне.
Мэтр Лойе, высказав свои суждения, поспешил покинуть Руан.
Мэтр Гупвиль не успел уехать и был брошен в тюрьму.
Винчестер и Кошон не обнаруживали склонности щадить тех, кто мешал им расправиться с их жертвой.
Наконец-то судьи напали на верный след!
Жанну тщательно расспрашивали о ее видениях и голосах. Этот пункт допроса можно было особенно заострить и повернуть в нужном направлении. Но Жанна была очень осторожной. Ее голоса были голосами ее сердца, ее миссии. Уже на первом заседании, давая присягу, она оговорила свое право молчать о самом сокровенном.
Однако опытные крючкотворы, умело варьируя вопросы, перетасовывая их и спрашивая то внезапно, то как бы между прочим, сумели все же заставить ее рассказать кое-что…
14 марта в тюрьме ее допрашивал сам монсеньер Кошон с одним из своих ассистентов.
Епископ начал издалека:
— Жанна, знаешь ли ты через откровение свыше, что тебе удастся спастись?
Девушка почуяла недоброе.
— Это не относится к процессу. Неужели вы думаете, что я стану говорить против себя?
Епископ настаивал.
Жанна продолжала упорствовать:
— Я во всем полагаюсь на господа бога. Он сделает все, как ему будет угодно.
Лицо епископа изобразило презрение.
— Значит, твои голоса вообще ничего не сказали тебе об этом?
Удар попал в цель. Девушку взяло за живое. Ах, эти попы думают, что ей ничего не известно! Что ее голоса не ободряют ее, не предрекают ей спасения! Так пусть же знают!
— Они сказали мне, чтобы я была бодрой и смелой. Они сказали мне, что я буду освобождена великой победой. За мои мучения они обещали мне большую награду…
Епископ переглянулся с ассистентом.
— И с тех пор, как они сказали тебе это, ты уверена, что будешь спасена и не попадешь в ад?
Вопрос был поставлен очень хитро и тонко. До сих пор разговор шел о спасении из тюрьмы. Епископ, используя запальчивость Жанны, незаметно подменил эту тему темой вечного спасения, спасения души. Согласно учению церкви, ни один человек не может знать, попадет ли его душа в рай или в ад. Жанне следовало на подобный вопрос ответить гак же осторожно, как раньше она ответила на вопрос о благодати. Но девушка была слишком утомлена, обессилена и раздражена. На какой-то момент она утратила ощущение опасности.
— Да, я верю в это гак же твердо, как если бы уже была спасена.
Епископ снова посмотрел на ассистента. Его взор выражал торжество.
— Этими словами много сказано. Итак, ты полагаешь, что больше не можешь совершить смертного греха?
Жанна осеклась. Она поняла, что сказала лишнее.
— Об этом я ничего не знаю; я во всем полагаюсь на бога.
Но было поздно. Слова были произнесены и записаны. Кошон был более чем удовлетворен. Теперь он ясно видел, в каком направлении надо завершать следствие.
Перед подсудимой без обиняков был поставлен главный вопрос, который должен был решить судьбу процесса:
— Желаешь ли ты представить все свои речи и поступки определению нашей матери, святой церкви?
Жанна интуитивно догадалась о подвохе, скрытом в этих словах. Она постаралась увернуться от прямого ответа:
— Я готова во всем положиться на суд пославшего меня царя небесного.
Но вопрос был повторен.
Тогда она заявила, что не видит разницы между богом и церковью.
Ей объяснили, что это заблуждение. Католические богословы различали «церковь торжествующую» и «церковь воинствующую». Первая из них была небесной, вторая — земной. Первая включала в свой состав бога, ангелов и святых, вторая — папу, кардиналов, епископов и прочее духовенство. Торжествующая церковь ведала спасенными душами, воинствующая — боролась за их спасение. В данном случае, говоря о матери церкви, судья как раз и имел в виду земную церковь, представленную настоящим высоким судом.
— Ты не хочешь подчиниться церкви воинствующей?
Жанна поняла существо вопроса. В узком смысле он означал: «Ты не хочешь подчиниться данному суду?» Но именно потому, что вопрос был поставлен шире, ответить на него было непросто.
Девушка попыталась еще раз увернуться.
— Я пришла к королю Франции от бога, девы Марии, святых и небесной всепобеждающей церкви. Этой церкви я подчиняюсь сама и на ее суд передаю все мои дела, прошедшие и будущие.
— А церкви воинствующей?
— Я ничего больше не могу добавить к тому, что сказала.
Все было ясно. Судьи и инквизиция узнали то, что хотели знать. 17 марта следствие объявили законченным.
Теперь принялся за работу обвинитель Жан Эсгиве. С помощью ассистентов он произвел хирургическую операцию над протоколами допросов Жанны. Все, что в какой-либо степени говорило в пользу девушки, было исключено. Остальное распределили по рубрикам, главное отделили от второстепенного, фразам придали нужную форму и убедительность.
…Мысль о том, чтобы осудить девушку как колдунью, была оставлена. Для этого не хватало данных. Все говорило о ее хорошем поведении, нравственности, набожности. Правда, Эстиве приберег даже самые ничтожные факты, вроде «дерева фей» или неповиновения родителям, чтобы использовать их в положенном месте. Но главный удар обвинительный акт должен был нанести Жанне-еретичке.
Да, она была набожной. Но ее вера в бога оказалась извращенной и противной католической церкви. Больше того: ее вера отрицала, ниспровергала эту церковь.
Факты были налицо.
Тем, что обвиняемая отказывалась снять мужской костюм и принять одежду, соответствующую ее полу, она наносила тяжелый удар матери церкви, нарушая одно из важнейших предписаний канонического права.
Когда обвиняемая говорила, что она убеждена в спасении своей души, она отказывалась от всякой помощи со стороны духовенства. Действительно, зачем ей месса, исповедь, причастие, к чему ей все церковные обряды и таинства, к чему ей, наконец, сама церковь, если ее душа может соединиться с богом, минуя эту церковь?
Когда обвиняемая заявляла, что она подчиняется богу, но не воинствующей, земной церкви, она отвергала не только данный трибунал, но и всю католическую церковь, со всеми ее учреждениями, с папой, епископами и священниками, то есть полностью отрицала ее как организацию и как высшую духовную власть.
Все это означало, что обвиняемая впала в ересь, отошла от заповедей католической веры и поддалась дьявольскому соблазну. Те голоса и видения, которые она считала исходящими от бога и ангелов, в действительности исходили от сатаны и его приспешников. Став орудием темных сил, исполняя волю «врага рода человеческого», обвиняемая вычеркнула себя из числа верных детей церкви и сама обрекла на уничтожение.
…Обвинительный акт сначала состоял из семидесяти статей. Потом их свели к двенадцати. Эти двенадцать пунктов размножили и разослали на обсуждение ряда корпораций, в первую очередь Парижского университета, который должен был апробировать и утвердить своим авторитетом решение отцовсудей.
«Образцовый процесс» вступал в свою последнюю фазу.
ГЛАВА 7
«Ты должна отречься!..»
Первая часть задачи была успешно разрешена. Обвинительный акт составили по всем правилам искусства. Теперь было необходимо, чтобы подсудимая
принялаего.
Действительно, план Винчестера мог дать ощутимый результат только тогда, если бы девушка
самапризнала себя еретичкой. Заявив, что ее миссия вдохновлялась дьяволом, Жанна нанесла бы французской стороне тог жестокий моральный удар, который являлся конечной целью всей затеянной процедуры.
Между тем подсудимая отнюдь не думала соглашаться с обвинениями. Следовало опасаться, что даже перед лицом смерти она будет упорствовать. В этом случае сама церемония казни, вместо того чтобы стать поучительным уроком, могла принести страшный вред, англичанам: в глазах зрителей Дева осталась бы мученицей за правду.
Чтобы избежать этого, надо было направить все силы на «увещевание» подсудимой, добиться любыми средствами, чтобы она признала существо обвинительного акта. Мало того, было необходимо, чтобы она публично отреклась от своих «грехов» и этим опорочила все победы французов, а также сам факт коронации Карла VII.
Выполнению этой части задачи была посвящена вторая половина процесса, начавшаяся с 27 марта.
Положение Жанны ухудшалось. Тюремщики становились все более невыносимыми. «Святые отцы», приходившие ежедневно в целях «увещевания», доводили до обмороков.
Жанна боролась с подлинным героизмом. Она продолжала упорствовать. Ее дух не был сломлен. Но силы не выдержали. В середине апреля она тяжело заболела.
…Узнав, что девушка не может подняться с постели, мэтр Жан Эстиве явился к ней в камеру. Он был крайне раздражен.
— Подлая тварь! Наверное, обожралась селедками или иной дрянью!
Обвинителю было известно, что за день до этого монсеньер Кошон по случаю христианского праздника прислал заключенной рыбу. Это была подозрительная щедрость: девушку морили голодом. Хотел ли епископ ее отравить? Он сильно устал от процесса и не видел ясных перспектив. Быть может, смерть подсудимой в тюрьме показалась ему легким и естественным выходом.
Англичане смотрели на это по-другому. Лорд Варвик, крайне обеспокоенный, затребовал двух докторов медицины.
— Ее надо вылечить во что бы то ни стало. Она слишком дорого стоила королю, чтобы умереть без приговора суда.
Жанну одолевала лихорадка. По временам девушка теряла сознание. Образы прошлого непрерывно посещали ее.
Она видела родителей: строгое лицо отца, печальное — матери. Мать пристально смотрела на нее и качала головой, будто сокрушаясь. Чем она озабочена? О чем скорбит? Ее дочь не изменит себе, она останется такой же, как была всегда.
Жанна и герцог Бургундский в Марньи. Гравюра с картины Патруа.
Жанна-пленница. Картина Жильбера.
Жанна в тюрьме. Рисунок Бенувийя.
Жанна на костре. Рисунок Шеффера.
…Безбрежную гладь неба прорезал силуэт высокой башни. И вот она уже там. Она узнает Ступени, узкие и щербатые, поросшие травой. Как долог подъем! Она совсем устала, а солнце сильно печет голову…
Но вот она наверху. Чудо! Какая картина! Далекий лес Шеню приветливо манит зеленью своих дубов. Там Смородинный ручей и «дерево фей».
«Дерево фей»!.. Почему ей так тяжело вспоминать о нем? Ведь там, у ручья, всегда было весело и привольно.
Нет, ручей стал совсем черным. Из него подымается облако. Оно темной пеленой заволакивает небо. Все выше и выше… Как страшно! Солнца уже нет, нет больше ничего, только сплошной мрак. Она падает со стремительной силой, она летит и летит в этот бездонный мрак.
Где она? Кругом смрад и пустота. Маленькое окошечко, чуть заметная щелка. В углу что-то белое… Что это?.. Это груда костей! О ужас! Она в подземелье замка Бурлемон! Скорее бежать!.. Наверх, к свету!.. Ведь достаточно выбраться отсюда, и страх тотчас пройдет.
Увы! Она не может найти люк. Его нигде нет. Из подземелья нет выхода…
Но что это шуршит вокруг? Кто так громко смеется?.. Она здесь не одна! И как она не заметила этого сразу! Здесь много людей. Они ползут и ползут из мрака. Это господа. Все они хорошо одеты и веселы. Лишь один во всем черном, и у его камзола надставленные рукава.
О, это, конечно, он, это «милый дофин»! Она сразу узнала его! Теперь ей совсем не страшно. Она когдато спасла его, а теперь он спасет ее!..
Она устремляется к нему, радостно смеется и протягивает руки:
— Здравствуйте, милый дофин! Да пошлет вам бог счастливую и долгую жизнь!
Но он почему-то отворачивается. Она хочет отыскать взглядом его разноцветные глаза, посмотреть в них. Но нет, это невозможно: оказывается, у него нет глаз — одни черные ямы. В ужасе она хочет схватить его руку, но он отступает и прячется за спины придворных. И вот он совсем исчез.
Смех звучит все громче. Звериные морды скалят зубы. Как странно! Почему у этих господ звериные морды? Это страшные маски, но они хорошо знакомы: вот монсеньер Реймский архиепископ, вот сир де Тремуйль, вот «добрый герцог», а вот епископ Кошон и мэтр Эстиве… Ей нет спасенья! Они все обступают ее, хохочут и скалят свои страшные пасти. Ужас охватывает девушку.
…Жанна очнулась. У ее постели находились епископ Кошон, мэтр Эстиве и еще несколько человек.
«Святые отцы» решили использовать болезнь Жанны.
18 апреля в камере больной разыгралась настоящая мистерия.
Попы «кротко и милосердно» уговаривали девушку. К чему она упорствует? Что выиграет от этого? Она надеялась на своего короля, но король покинул ее. Она рассчитывала на великую победу, но победы не будет, вместо этого палач потащит ее на костер. Теперь она тяжело больна — это ли не знак господа бога? Пусть одумается. Если она согласится снять мужскую одежду и отречься от своих заблуждений, ее исповедуют и причастят. Тогда господь помилует ее. Ее тело будет похоронено в освященной земле, а душа вкусит райское блаженство. Если же она умрет, не раскаявшись, то ее останки выбросят на свалку, а душа прямиком отправится в огненную геенну.
Особенно витийствовал знаменитый парижский проповедник мэтр Никола Миди. Он пустил в ход все свое прославленное искусство. То повышая, то понижая голос, го поднимаясь к горным вершинам рая, то опускаясь в грозную пропасть ада, он старался внушить девушке, что ей надо сделать самую малость для того, чтобы получить все.
Казалось, он достиг цели. Жанна внимательно слушала его проповедь. Однако когда он кончил, больная сказала слабым голосом:
— Я надеюсь, чго вы похороните мое тело в освященной земле. Если же нет, то я во всем полагаюсь на господа.
Никола Миди остолбенел. Потом закричал в ярости:
— Ну и подыхай, как собака!
Из «милосердных увещеваний» ничего не вышло. Тогда решили прибегнуть к последнему средству.
Во время очередного «увещевания» в камеру вошел странный человек. Он был одет в красный костюм и кожаный фартук. За ним следовал другой, несший какие-то предметы. Епископ подал знак. Тогда красный стал не спеша показывать Жанне мудреные инструменты и объяснять назначение каждого из них.
Судьи наблюдали.
Что, поняла, проклятая еретичка? То-то, как побледнела! Вот когда палач пройдется по твоему непорочному телу этими штуковинками, когда тебе вырвут ногти, а в колени забьют эти колышки, тогда ты, вероятно, станешь посговорчивей!..
Палач долго объяснял.
Затем мэтр Эстиве «кротко» обратился к Жанне, советуя ей еще раз подумать… Девушка сказала:
— Делайте, что хотите. Но знайте одно: если мне вывернут все члены, то и тогда я не скажу ничего другого. А в случае, если тело не вынесет мучений и с языка сорвется лишнее, я потом все равно откажусь от сказанного.
Мэтр Эстиве посмотрел на епископа. Епископ пожал плечами.
…От пытки все же решили отказаться. Жанна была очень слабой и могла не выдержать. Смерти больной англичане бы не простили. Кроме того, изуродованная девчонка не имела бы должного вида во время публичной казни. А главное, что толку было пытать, если потом, на людях, она все равно отреклась бы от сказанного.
…Вопреки всему Жанна выздоровела. Помогли ли ей доктора, присланные графом Варвиком, или просто взял верх молодой организм, но в начале мая она встала с постели.
Больше ожидать Винчестер не желал и не мог. Прошли все намеченные сроки. Темные тучи поднимались со всех сторон. В Нормандии Ла Гир одерживал победу за победой и рвался к Руану. В северной Франции партизаны начали новую кампанию. В Буврейском замке, в камерах, соседних с темницей Жанны, томились сотни «разбойников», ожидавших смерти на плахе, но, как видно, проклятые французы не становились благоразумными.
Винчестер должен был срочно кончать затянувшийся процесс и бросить все силы на войну в Нормандии. Только успокоив Нормандию, можно было думать о коронации Генриха VI. Кроме того, не за горами был новый церковный собор в Базеле. Кардинал ожидал многого от собора: он готовился произнести свое веское слове в деле «схизмы» и выступить третейским судьей в борьбе пап.
И вот накануне всех этих важных событий он должен был терять время и ждать, что скажет какаято несчастная девчонка!
Терпение кардинала истощилось. Не хочет отрекаться — черт с нею, пусть остается при своем! Парижский университет одобрил и подтвердил обвинительный акт. Следовательно, надо готовить костер — и конец волоките. Разумеется, очень жаль, что сорван такой превосходный план, но что поделаешь с нерасторопностью французских попов. Надо будет наиболее полно использовать то, чего удалось добиться.
Кошон уговаривал англичанина подождать еще самую малость. Самолюбие епископа было уязвлено. Он не хотел, чтобы хозяева считали его неспособным. Он все еще надеялся на руанское архиепископство. Нет, он добьется этого отречения! У него в запасе имеется превосходная идея, которую можно попытаться осуществить.
— Вставай, ведьма! Костер ждет тебя!
Жанна настолько привыкла к этому окрику, что не обратила внимания. Она даже не открыла глаз. Тогда последовал пинок.
— Тебе говорят, вставай!
Нет, это не был обычный фокус. По лицам стражников было видно, что они не склонны шутить.
Жанна уселась на кровати и сразу вспомнила все.
Вчера попы особенно бесновались. Ей прочли снова двенадцать статей, утвержденных Парижским университетом. И опять — в который раз! — предложили отречься. Опять читали проповедь. Она ответила решительно, чтобы раз навсегда покончить с этим:
— Когда я увижу палача и костер, даже когда буду в пламени, я не скажу ничего иного, кроме того, что уже сказала.
Монсеньер епископ заявил, что «увещевания» окончены.
Что же будет сегодня?..
Странно… С нее снимают оковы…
В дверях две фигуры в сутанах. Это господа Жан Бопер и Никола Луазелер.
Мэтр Бопер сообщил, чго сейчас ее отвезут в назначенное место. Там ей будет дана последняя возможность раскаяться в своих преступлениях. А потом огласят приговор…
Мэтр Луазелер провожал ее до самой улицы, где ждала телега.
— Жанна, — шептал он, — поверь мне. Я забочусь лишь о твоем благополучии. Прими женскую одежду и сделай, что от тебя потребуют. Тебе не желают зла. Если ты покоришься, го будешь передана в руки церкви. Ты спасешься от англичан. В противном случае ты погибнешь.
Девушка задумалась. Это что-то новое: «…будешь передана в руки церкви… спасешься от англичан…» До сих пор ей ничего об этом не говорили. О, если бы только можно было ускользнуть от годонов, избавиться от этих ужасных тюремщиков! Неужели попы не понимают: ведь именно потому, что ее постоянно сторожат мужчины, она и отказывается снять мужское платье! Если бы изменили ее режим, она, конечно, не стала бы упорствовать. Что же касается отречения, то этого от нее никогда не дождутся: она не может отказаться от дела своей жизни даже ценою спасения этой жизни…
Кладбище Сент-Уэн было заполнено народом. Сегодня, 24 мая, здесь собрался чуть ли не весь Руан. Люди ждали интересного зрелища: страшная ведьма, которой пугали детей, Жанна из Домреми, по прозванию Дева, должна была здесь покаяться в своих грехах и выслушать приговор церкви. О колдунье судачили много, но до сих пор ее почти никто не видел: ее процесс, объявленный сначала публичным, проходил при закрытых дверях. Кое-кто из жителей Руана знал, что Дева не ведьма и не колдунья. Говорили, что она спасла Францию, что она любит простой народ. Но такие вести передавали тихим голосом и с оглядкой: всем было памятно, как господа англичане сожгли в Париже одну добрую женщину только за го, что га хорошо отзывалась о Жанне.
Против красивой готической церкви возвышались два эшафота. Большой из них занимали судьи. Рядом с кардиналом Винчестерским восседали епископ Кошон и инквизитор. По бокам расположились знатные прелаты, доктора и магистры, бакалавры и ассистенты. Нижние места занимали писцы.
Второй эшафот, тесно окруженный стражей, привлекал всеобщее внимание. На нем находились главные герои дня: подсудимая и человек, который должен был добиться ее раскаяния.
То был известный проповедник, доктор теологии, каноник церквей в Лангре и Бове мэтр Гийом Эрар. Его слава гремела повсюду. Его успех был настолько велик, что он едва успевал отвечать на приглашения. Вот и сейчас его с нетерпением ждали в богатой Фландрии. Мэтр Эрар нервничал. Он жалел, что согласился на сегодняшнюю проповедь. Фламандцы хорошо платили, а здесь много не получишь. Он решил по крайней мере восполнить материальные потери приумножением политического капитала: своей проповедью он собирался нанести чувствительный удар Карлу VII и подольститься к английским хозяевам.
Мэтр Эрар начал с того, что стал упрекать Жанну в многочисленных грехах. Она согрешила и против королевского величества, и против бога, и против католической веры. Никогда еще Франция не видела подобного чудовища: она и ведьма, и еретичка, и схизматичка, и совратительница. Она нарушила все божеские и человеческие законы и подвела под страшный удар свою страну и своего короля. Впрочем, король-то гоже хорош…
— О благородная французская династия, — соловьем разливался Эрар, — ты, которая всегда была покровительницей христианской веры, как тебя обманули! Карл, называющий себя королем, связал свою судьбу с еретичкой и раскольницей! И не только он, все его духовенство, себе на горе, впало в заблуждение, ведущее к страшному злу и пагубе!..
Жанна не слушала проповеди. Она давно уже привыкла ко всем этим словам и угрозам, они приелись и опостылели. Она жадно вдыхала воздух, смотрела в небо, прослеживая полег птиц. Она думала о том, как хорошо жить на воле, гулять по зеленой граве, нестись на коне среди полей и лесов. Неужели этого никогда уже больше не будет? Такому не хотелось верить. Она вырвется из рук годонов. В ушах все звучал шепот Луазелера: «…спасешься от англичан… будешь передана в руки церкви…» Конечно, попасть в руки этих попов тоже не сладость. Но это — жизнь. Сейчас важно выжить, а там… Там обязательно будет большая победа, которая освободит ее и ее страну.
Мэтр Эрар заметил, что подсудимая его не слушает. Он закричал:
— Я обращаюсь к тебе, Жанна! Я тебе говорю, что твой король еретик и схизматик!
Жанна вздрогнула. Этот гадкий поп, кажется, порочит ее короля. Но тем самым он наносит оскорбление милой Франции, всему народу, всем успехам ее дела! Нет, подобного она не допустит!..
Вынужденная перебить проповедника, девушка постаралась сделать это с возможной вежливостью:
— Мессир, при всем моем уважении к вам я готова поклясться жизнью, что мой король вовсе не такой, как вы утверждаете. Что же касается до моих слов и дел, то я одна за них в ответе.
Раздался одобрительный смех. Кто-то захлопал в ладоши.
— Прикажите ей замолчать! — взревел мэтр Эрар. Впечатление от проповеди было испорчено.
Жанна напряженно думала. Как, каким образом можно выиграть время? Как заставить их отложить вынесение приговора? Хоть бы какая-нибудь мельчайшая зацепка… И вдруг вспомнила. Во время процесса два монаха, пробравшиеся к ней в камеру, предложили ей апеллировать к римскому папе. Когда Кошон узнал об этом, он чуть не убил доброжелателей. В то время совет не принес пользы. Но почему бы им не воспользоваться теперь? Здесь, на людях, судьи будут вынуждены посчитаться с подобным требованием.
Жанна подняла руку.
— Я хочу что-то сказать… Я готова подчиниться святому отцу папе. Я прошу, чтобы мое дело было передано ему. Пусть он Сам меня выслушает…
Прелаты были встревоженны. Винчестер отрицательно покачал головой. «Папа слишком далеко», — пробормотал Кошон. Все понимали, что обращение к папе — это отсрочка. А они боялись любой отсрочки в той же степени, в какой девушка ее желала.
Жанне было категорически отказано в се просьбе.
Затем, согласно установленной форме, ей трижды предложили отречься.
Она отказалась.
Кошон поднялся со скамьи, достал свиток пергамента и развернул его. Это был приговор. Переглянувшись с мэтром Эраром, епископ начал читать.
Он читал медленно, отчетливо произнося каждое слово.
«…Именем сеньора нашего, господа бога. Все пастыри церкви, которые имеют в сердцах своих заботу о судьбе стада…»
Жанна видела, что свиток очень длинный. Вначале шли пустые, ничего не значившие слова. Но она хорошо знала, что будет в конце… Рядом с эшафотом стояла телега, на которую взобрался палач, поджидавший свою жертву…
Девушку окружили клирики. Среди них был и сочувствовавший ей пристав Масье, и человек, которому она верила, мэтр Луазелер. Все они уговаривали ее смириться. Что от нее требуют? Очень немногое! Пусть она откажется от мужской одежды и подчинится церкви! После этого ее переведут в церковную тюрьму, под надзор женщин. Мэтр Эрар, внимательно наблюдавший за этой сценой, сказал:
— Сделай, как тебе советуют, и ты спасешься! Жанна была словно в тумане. Она слышала два голоса, перебивающие друг друга. Один читал приговор. Другой говорил: «Подчинись!» Ей вдруг показалось, что все эти попы относятся к ней с сочувствием и жалостью. Даже взгляд Кошона, когда он отрывался от пергамента и останавливался на ней, казалось, упрашивал: «Бедная девочка, пожалей себя! Сделай, как тебе советуют, и ты спасешься!»
